Читать книгу Вот так мы теперь живем - Энтони Троллоп - Страница 22

С отъездом Мельмоттов в Кавершеме сделалось очень тоскливо. Обязанность развлекать их осталась позади, и, будь день отъезда в Лондон назначен, дамы бы по крайней мере немного приободрились. Однако четверг и пятница прошли, а о сборах по-прежнему речи не заходило, так что у леди Помоны и Софии Лонгстафф начали закрадываться страшные опасения. Джорджиана тоже изводилась нетерпением, но смело заявляла, что обман, который подозревают мать и сестра, попросту невозможен – их отец на такое не решится. Каждый день – три-четыре раза на дню – дамы намеками и напрямую спрашивали об отъезде, но все тщетно. Мистер Лонгстафф отказывался назначить дату, пока не получит некое письмо, и не желал выслушивать их предложения. «Думаю, уж во вторник мы сможем поехать», – сказала Джорджиана в пятницу. «Не знаю, отчего ты так думаешь», – ответил отец. Дочери теребили бедную леди Помону, чтобы та заставила его назначить день, однако леди Помона была не такая храбрая, как младшая дочь, и с меньшей силой рвалась в город. В воскресенье утром на втором этаже состоялся военный совет. Епископ Элмхемский должен был читать проповедь в кавершемской церкви, и дамы надели лучшие лондонские шляпки. Они только что нарядились для воскресной службы и собрались в комнате матери. Предполагалось, что ожидаемое письмо пришло. Мистер Лонгстафф точно получил некую депешу от поверенного, но пока не разгласил ее содержание. За завтраком он был молчаливее и – как уверяла София – раздражительнее обычного.

Разговор начался со шляпок.

– Можете носить их здесь, – заметила леди Помона. – Я уверена, в Лондон мы в этом году больше не поедем.

– Маменька, ты же не всерьез! – воскликнула София.

– Всерьез, дорогая. Это было видно по его лицу, когда он убирал бумаги в карман. Я хорошо знаю его выражения.

– Такого не может быть, – объявила София. – Он обещал и тем заставил нас принимать этих ужасных людей.

– Маменька! – закричала Джорджиана.

Это было предательство не только со стороны их естественного врага, нарушившего условия договора, но и черная измена в их собственном лагере!

– Дорогая, что мы можем поделать? – спросила леди Помона.

– Дадим ему понять, что так этого не спустим. – Джорджиана больше не намеревалась сдерживаться. – Если он будет так со мной обходиться, я сбегу с первым же, кто меня попросит, кто бы он ни был.

– Не говори так, Джорджиана, ты меня убьешь.

– Я сумею его пронять. Мы его не заботим – нисколько. Ему все равно, счастливы мы или несчастливы. Но его очень заботит фамильная репутация. Я скажу ему, что не буду рабыней. Я лучше выйду за лондонского торговца, чем останусь здесь.

Младшая мисс Лонгстафф захлебывалась от гнева.

– Ах, Джорджи, не говори таких ужасов, – взмолилась ее сестра.

– Тебе-то хорошо, Софи. Ты заполучила Джорджа Уитстейбла.

– Я его не заполучила.

– Заполучила, и все твои заботы позади. Долли делает, что ему вздумается, и тратит столько денег, сколько захочется. Тебе, маменька, разумеется, все равно, где проводить время.

– Ты очень несправедлива, – плачущим голосом выговорила леди Помона, – и говоришь ужасные слова.

– Я говорю чистую правду. Для тебя это не важно. София уже почти что замужем. А меня решили принести в жертву! С кем я могу познакомиться в этой ужасной дыре? Папа обещал и должен сдержать слово.

Тут их громко позвали с первого этажа.

– Кто-нибудь едет в церковь или карета будет дожидаться вас весь день?

Разумеется, они отправились в церковь. Живя в Кавершеме, они всегда посещали воскресную службу и уж тем более не могли пропустить сегодняшний день – из-за епископа и из-за шляпок. К экипажу леди Помона спустилась первой, Джорджиана шла сразу за ней и миновала отца в дверях, не удостоив его и взглядом. По пути в церковь и обратно все молчали. Во время службы мистер Лонгстафф, стоя, громко повторял ответы священнику; в этом он был образцом приходу всю свою жизнь. Три дамы очень изящно преклоняли колени, а проповедь высидели без малейших признаков скуки либо внимания. Ничто из сказанного епископом не проникало в их сознание. Силой кавершемских дам было умение терпеть. Говори епископ сорок пять минут, а не полчаса, они бы не посетовали. То же терпение позволяло Джорджиане год за годом ждать правильного мужа. Она могла бы сколь угодно долго переносить скуку, будь в конце хоть какая-то надежда на избавление. Однако застрять в Кавершеме на все лето было все равно что слушать епископскую проповедь вечно! После службы они сели за ланч и ели в полном молчании. Затем глава семьи устроился в кресле, очевидно желая, чтобы его оставили одного, – тогда он сможет размышлять о своих трудностях, пока не задремлет, и таким образом скоротает значительную часть дня. Однако дочери упорно сидели за столом, покуда слуги убирали посуду. Леди Помона собралась было выйти из комнаты, но вернулась, когда увидела, что дочери за ней не идут. Джорджиана объявила сестре, что намерена «вывести папеньку на чистую воду», и София, разумеется, осталась по просьбе сестры. Как только унесли последний поднос, Джорджиана начала:

– Папенька, не пора ли назначить день приезда в Лондон? Нам надо решить насчет приглашений и всего прочего. В среду прием у леди Монограм. Мы давным-давно пообещали у нее быть.

– Напишите леди Монограм, что просите вас извинить.

– Но почему, папенька? Мы можем выехать в среду утром.

– Нет, не можете.

– Но, дорогой, мы все желали бы знать день отъезда, – сказала леди Помона.

Наступила пауза. Сейчас даже Джорджиана приняла бы в качестве компромисса некую отдаленную или даже приблизительную дату.

– В таком случае ваше желание не исполнится, – ответил мистер Лонгстафф.

– Сколько ты будешь держать нас здесь? – тихо процедила София.

– Не понимаю, что значит «держать». Это ваш дом, и настраивайтесь жить здесь.

– Но мы же вернемся? – спросила София.

Джорджиана молча выжидала.

– Вы не вернетесь в Лондон в этом сезоне. – И мистер Лонгстафф уткнулся в газету.

– Ты хочешь сказать, что все решено? – спросила леди Помона.

– Да, именно это я хочу сказать, – ответил мистер Лонгстафф.

Неслыханное предательство! Джорджиана кипела праведным негодованием. Она не поехала бы в деревню, если бы не отцовское слово. Не маралась бы общением с Мельмоттами. А теперь отец говорит, что они останутся! И она не может вернуться в Лондон – даже к ненавистным Примеро, – не сбежав из отцовского дома!

– В таком случае, папенька, – сказала она с деланым спокойствием, – ты умышленно нас обманул.

– Как ты смеешь так со мной говорить, гадкая девчонка!

– Я не девчонка, как ты прекрасно знаешь. Я сама себе хозяйка – по закону.

– Отлично, вот и живи сама как знаешь. Как ты смеешь говорить мне, твоему отцу, что я умышленно вас обманул? Повтори это еще раз, и будешь есть у себя в комнате!

– Разве ты не обещал, что мы вернемся в Лондон, если поедем сюда развлекать этих людей?

– Я не стану спорить с дерзкой и непослушной девчонкой. Если мне будет что сказать, я скажу это вашей матери. Довольно того, что я, твой отец, говорю тебе, что ты будешь жить здесь. А теперь уходи, и, если хочешь дуться, дуйся так, чтобы я этого не видел.

Джорджиана посмотрела на мать и сестру, затем горделиво выплыла из комнаты. Она все еще замышляла месть, однако не смела дальше упрекать отца. Она вошла в общую гостиную и стояла, яростно дыша от гнева.

– Маменька, ты намерена с этим мириться? – спросила она.

– А что нам делать, дорогая?

– Я что-нибудь придумаю. Я не позволю морочить меня и вдобавок ни за что губить мою жизнь. Я всегда была хорошей дочерью. Ничего не покупала в кредит тайком. – Это был выпад в сторону старшей сестры, за которой числился такой грешок. – Никогда не давала поводов для злословья. Делала все, что он просил. Писала за него письма, как нанятая, а когда ты болела, не просила его задерживаться с нами в гостях больше чем до двух, самое позднее до половины третьего. А теперь он говорит, чтобы я ела у себя в комнате, потому что я напомнила ему про ясно высказанное обещание вернуть нас в Лондон! Разве он не обещал, маменька?

– Я так его поняла, дорогая.

– Ты знаешь, что он обещал, маменька. Теперь, если я что-нибудь сделаю, виноват будет он. Я не стану блюсти приличия ради семьи, когда со мной так обходятся.

– Думаю, приличия мы блюдем ради себя, – сказала ее сестра.

– Ты не сумела их блюсти, – ответила Джорджиана, имея в виду очень давнюю историю, когда старшая сестра попыталась убежать с драгунским офицером, обладателем очень малого дохода. С тех пор прошло десять лет, и о происшествии не упоминали, кроме как в минуты сильнейшей обиды.

– Я блюду приличия не хуже тебя, – сказала София. – Легко быть благоразумной, когда никого не любишь и никто тебя не любит.

– Дорогие, если вы ссоритесь, что же делать мне? – взмолилась мать.

– На такое меня и обрекают, – продолжала Джорджиана. – Где, по его мнению, я найду кого-нибудь, за кого смогу выйти? Бедный Джордж Уитстейбл не бог весть что, но больше здесь никого нет.

– Можешь забирать его, если хочешь, – ответила София, вскинув голову.

– Спасибо, дорогая, но я его вовсе не хочу. До такого я еще не опустилась.

– Ты говорила, что с кем-нибудь убежишь.

– С Джорджем Уитстейблом я не убегу, можете не опасаться. Я скажу вам, что я сделаю. Я напишу папеньке письмо. Думаю, он соблаговолит его прочесть. Если он не хочет везти меня в город, пусть отправит к Примеро. Больше всего меня бесит, что мы согласились быть вежливыми с Мельмоттами в деревне. В Лондоне приходится с таким мириться, но какой ужас был принимать их здесь!

За вечер они не обменялись больше ни словом, кроме как по домашним надобностям. Джорджиана была с сестрой так же сурова, как и с отцом, и София молча переживала обиду. Она почти смирилась, что останется в деревне, считая это достойной местью Джорджиане, да и присутствие мистера Уитстейбла меньше чем в десяти милях многое для нее меняло. Леди Помона жаловалась на головную боль, как всегда, когда ей не хотелось говорить. Мистер Лонгстафф ушел спать. Джорджиана держалась особняком, а на следующее утро глава семьи нашел у себя на туалетном столе следующее письмо:

Дорогой папенька!

Думаю, тебя не удивит, что переезд в город очень для нас важен. Если мы не будем в Лондоне в это время года, то ни с кем не увидимся, а ты понимаешь, как это для меня существенно. Для Софии это ничего не значит, и маменька, даром что любит Лондон, не так уж огорчается. Но по отношению ко мне это очень, очень жестоко. Я стремлюсь в Лондон не ради своего удовольствия – ничего особо хорошего там нет. Но если ты собираешься похоронить меня в Кавершеме, то лучше уж мне сразу умереть. Если бы ты решил сдать оба дома на год или на два и повезти нас за границу, я бы нисколько не роптала. За границей можно познакомиться с замечательными людьми, и, возможно, там все устраивается проще, чем в Лондоне. И там у нас не было бы расходов, кроме как на лошадей, мы могли бы одеваться в старое и очень дешево. Я точно не хочу ничего покупать в кредит. Но если бы ты понимал, каково мне в Кавершеме, где на двадцать миль нет ни одного достойного мужчины, ты бы не просил меня остаться здесь.

Ты совершенно точно обещал вернуться с нами в город, если мы поедем сюда с Мельмоттами. Поэтому тебя не должны удивлять наши чувства при известии, что мы все-таки останемся здесь. Для меня такая жизнь совершенно невыносима. Я вижу, как другие девушки получают шансы, которых лишена я, и порой не знаю, на что это меня толкнет.

Яснее намекнуть на то, чем грозила маменьке – что убежит с кем-нибудь, – она не посмела.

Думаю, бесполезно просить тебя, чтобы ты отвез нас обратно этим летом – хоть ты и обещал, – но я надеюсь, ты дашь мне денег поехать к Примеро. Мне достаточно будет взять мою горничную. Когда ты впервые заговорил, что мы можем не поехать, Джулия Примеро пригласила меня пожить у них, и я вполне готова напомнить ей о приглашении, только сделать это надо быстро. Их дом на Квинс-Гейт очень большой, и я знаю, что места хватит. Они все ездят верхом, так что мне понадобится лошадь, но это единственное, о чем я прошу, потому что экипажей у них много и кучер Джулии сможет возить и меня. Очень прошу, папенька, ответь как можно скорее.

Твоя любящая дочь

Джорджиана Лонгстафф

Мистер Лонгстафф и впрямь соблаговолил прочесть письмо. Он, хоть и отчитал мятежную дочь со всей суровостью, немного ее побаивался. Одно дело – с родительской твердостью поставить строптивую девчонку на место, совсем другое – вести нескончаемую домашнюю войну. Он подозревал, что дочери нравятся стычки, иначе бы их не было так много. Сам мистер Лонгстафф их ненавидел. У него не было особых жизненных интересов. Он мало читал, мало говорил, не особенно любил еду и вино, не играл и не занимался сельским хозяйством. Любимым его времяпрепровождением было слушать, как другие мужчины в клубе говорят о политике и скандалах, но он готов был пожертвовать этим для блага семьи. Ради сокращения расходов он сносил бы бесконечную череду тоскливых дней в Кавершеме, если бы только дочери ему позволили. Окружив себя показной роскошью, от которой ни ему, ни его семье не было и малейшего проку, заставляя лакеев пудрить волосы и надевая парики на кучеров, безуспешно силясь сравняться с теми, кто выше его, он залез в долги. Мистер Лонгстафф мечтал о титуле и полагал добыть его таким способом. От бабушки с материнской стороны его сыну досталась отдельная собственность, дающая две-три тысячи в год (светские пересуды раздували сумму вдвое), и мистер Лонгстафф на время успокоился, думая, что сын, достигнув совершеннолетия, согласится вместе с ним продать сассекское имение, чтобы выкупить из залога суффолкское. Однако Долли сам увяз в долгах и, при всей своей житейской безалаберности, в делах с отцом стоял насмерть. Он соглашался продать сассекское имение, только если половину вырученных денег отдадут ему. Отец не находил в себе сил принять условия Долли, но не знал, как выкрутиться без продажи. Мельмотт кое в чем ему помог, но при этом показал себя жестоким тираном. Живя в Кавершеме, Мельмотт заглянул в его дела и напрямик объявил, что при таких доходах с поместья нельзя держать городской дом. Тогда мистер Лонгстафф упомянул своих дочерей – особенно Джорджиану, – и мистер Мельмотт сделал ему некое предложение.

Прочитав письмо, мистер Лонгстафф, несмотря на гнев, пожалел дочь. Однако из всех мужчин на свете он больше всего ненавидел своего соседа, мистера Примеро, а из всех женщин – миссис Примеро. Примеро, которого Лонгстафф считал выскочкой и ни в коей мере не джентльменом, не задолжал никому и пенса. Он исправно расплачивался с торговцами и при каждой встрече со сквайром Кавершема будто нарочно похвалялся этой своей добродетелью. Он потратил много тысяч для своей партии на выборы в сельской местности и теперь сам был депутатом парламента от городского округа. Разумеется, Примеро был радикал или, по мнению мистера Лонгстаффа, голосовал вместе с радикалами, зная, что голосование с другой стороной ничего ему не даст. А теперь по Суффолку поползли слухи, что мистер Примеро станет пэром. Другие этим слухам не верили, но мистер Лонгстафф верил и терзался. Барон Бандлшемский по соседству, да еще такой барон Бандлшемский – этого душа мистера Лонгстаффа снести не могла. Он решительно не мог допустить, чтобы его дочь жила у Примеро в Лондоне.

Однако имелось и другое приглашение. Письмо Джорджианы положили на стол ее отцу в понедельник утром. На следующее утро, хотя никакой почты из Лондона не доставили, леди Помона пригласила младшую дочь к себе и протянула ей записку.

– Твой папенька просил показать. Разумеется, решать тебе.

Записка гласила:

Любезный мистер Лонгстафф!

Поскольку, как я понял, вы решили в этом году не возвращаться в Лондон, возможно, одна из ваших барышень захочет погостить у нас. Миссис Мельмотт будет счастлива принять мисс Джорджиану на июнь и июль. Если она согласится, довольно будет известить миссис Мельмотт за день.

Искренне ваш

Огастес Мельмотт

Джорджиана, прочитав приглашение, сразу перевернула его в поисках даты. Даты не было. Можно было не сомневаться, что письмо оставили отцу, чтобы тот пустил его в ход, если сочтет нужным. И отец, и мать слышали, как Джорджиана говорит о Мельмоттах, и знали, что она о них думает. Само предложение было оскорбительным, но Джорджиана пока не стала об этом говорить.

– Почему мне нельзя поехать к Примеро? – спросила она.

– Твой отец не хочет об этом и слышать. Он их очень не любит.

– А я очень не люблю Мельмоттов. Примеро я тоже не люблю, но и они лучше Мельмоттов. Даже думать про такое гадко.

– Решать тебе, Джорджиана.

– То есть или к ним – или остаться здесь?

– Думаю, так, дорогая.

– Если папенька так решил, мне ничего другого не остается. Это будет ужасно неприятно, просто отвратительно.

– Мне она показалась довольно тихой.

– Пфу, маменька! Тихой! Она была здесь тихой, потому что боится нас. У нее нет привычки к таким, как мы. Когда я буду у нее в доме, она быстро осмелеет. И потом она так чудовищно вульгарна! Уж не знаю, из какой она канавы! Разве ты не видела, маменька? Она рот открыть боится, так ей за себя стыдно. Не удивлюсь, если про них выяснится что-нибудь кошмарное. Меня от них в дрожь бросает. Не знаю, может ли быть что-нибудь безобразнее!

– Все у них бывают, – ответила леди Помона. – Герцогиня Стивенэйдж постоянно к ним ездит, и маркиза Олд-Рики тоже. Все бывают в их доме.

– Но все не живут у них. О, маменька! Десять недель каждый день садиться завтракать с этими людьми!

– Может быть, тебе позволят завтракать у себя в комнате.

– Но мне придется с ними выезжать! Входить в гостиную после нее! Только представь себе!

– Но ты так стремишься в Лондон, дорогая.

– Конечно стремлюсь! Где еще я могу с кем-нибудь познакомиться, маменька? И ах, как я от этого устала! Удовольствия, скажут тоже! Папенька говорит об удовольствиях! Да если бы папеньке пришлось трудиться вполовину от моего, не знаю, как бы ему это понравилось! Наверное, я должна согласиться. Знаю, мне будет так худо, что непонятно, как я это переживу. Ужасные, ужасные люди! И кто это предлагает? Папенька, который всегда так собой гордился, так много думал о том, чтобы вращаться в правильном обществе.

– Времена меняются, Джорджиана, – сказала озабоченная мать.

– Еще бы! Если папа хочет, чтобы я жила у таких людей. Да бенгейский аптекарь – и тот образцовый джентльмен в сравнении с мистером Мельмоттом, а его жена – настоящая леди в сравнении с миссис Мельмотт. Но я поеду. Если папенька хочет, чтобы меня видели с такими людьми, это не моя вина. Дальше опозориться уже некуда. Не думаю, что сколько-нибудь приличный человек посватается к девушке в таком доме. Так что не удивляйтесь, если я выйду за какого-нибудь кошмарного дельца с биржи. Папенька переменил свои взгляды, а раз так, мне стоит переменить мои.

В тот вечер Джорджиана с отцом не говорила, но леди Помона сообщила ему, что предложение мистера Мельмотта принято. Она сама напишет мадам Мельмотт, что Джорджиана приедет в ближайшую пятницу.

– Надеюсь, ей там понравится, – сказал мистер Лонгстафф.

Несчастный и не думал иронизировать – такая жестокость была не в его характере. Однако бедной леди Помоне его слова показалось очень недобрыми. Кому понравится жить в одном доме с мистером и мадам Мельмотт!

В пятницу утром перед отъездом Джорджианы на станцию между сестрами произошел короткий, почти трогательный разговор. Предстоящее было настолько ужасно, что Джорджиана, несмотря на все свои первоначальные намерения, не нашла в себе сил хорохориться даже перед сестрой.

– Софи, я правда тебе завидую, что ты остаешься.

– Но именно ты хотела непременно ехать в Лондон.

– Да, хотела и хочу. Мне надо как-то устроить свою жизнь, а здесь это невозможно. Но ты по крайней мере себя не опозоришь.

– Тут нет ничего позорного, Джорджи.

– Нет, есть. Я убеждена, что он вор и мошенник, а она – худшее, о чем можно подумать. То, как он пыжится изобразить джентльмена, – мерзость. Лакеи с горничными и те лучше.

– Тогда не езжай, Джорджи.

– Я должна ехать. Это моя последняя возможность. Если я останусь здесь, все будут считать меня старой девой. Ты выйдешь за Уитстейбла, и у тебя все будет хорошо. Поместье у него небольшое, но не заложенное, а сам Уитстейбл совсем не плох.

– Теперь ты так считаешь?

– Конечно, он ничего собой не представляет, потому что вечно сидит дома. Но он джентльмен.

– Уж это точно.

– А мне нужно выбросить джентльменов из головы. Я выйду за первого же с четырьмя или пятью тысячами годовых, кто ко мне посватается, будь он хоть из Ньюгейта или Бедлама. И всегда буду говорить, что папенька меня вынудил.

И так Джорджиана Лонгстафф уехала в Лондон гостить у Мельмоттов.