Читать книгу Эвмесвиль - Эрнст Юнгер - Страница 15

14

Дни в касбе проходят весьма однообразно. Я не вижу особой разницы между службой и досугом. Мне по душе то и другое. Таков мой принцип – у меня не должно быть пустого времени, ни одна минута не должна проходить без душевного напряжения и сосредоточенного внимания. Кому удается жить играючи, тот отыщет мед хоть в крапиве, хоть в болиголове; даже неудобства и опасности доставят ему удовольствие.

Отчего возникает ощущение, будто ты все время в отпуске? Наверняка оттого, что духовное существо отчуждается от телесного и наблюдает его игру со стороны. Вдали от всякой иерархии оно наслаждается гармонией покоя и движения, неуязвимости и высочайшей чувствительности – порой даже своим авторством. Пишет текст на чистом листе и покоряет судьбу; мир изменяется письмом. Вот единство танца и мелодии.

* * *

С другой стороны, я все время на службе. Не только в смысле моего духовного участия во всем происходящем в касбе и окрестностях, но и в смысле предписанных банальностей повседневного бытия. В самом этом нет ничего особенного; к постоянной готовности обязывают многие профессии, в первую очередь связанные с опасностями.

Готовность рассчитана на то, что в любую минуту может что-то случиться – стало быть, это форма службы, по ходу которой не происходит ничего или почти ничего. Но случись что, работа найдется всем и каждому. Тут как с мерами предосторожности на случай пожара или кораблекрушения. Учебная тревога в начале путешествия нужна для того, чтобы каждый знал свою задачу и свою спасательную шлюпку. Чтобы нашел ее, даже толком не проснувшись, вскочив с койки по тревоге, когда грянет сирена.

В касбе, в каждом квартале, регулярно проводят учения на случай внутренних беспорядков. Эти учения, пожалуй, не более, чем вооруженная прогулка; в остальном я в такой день свободно распоряжаюсь своим временем, а довольно часто и ночью, ведь не всегда Кондор потом бывает в настроении идти еще и в бар. Да и посиделки там, если и происходят, не всегда затягиваются, нередко гости довольствуются турецким кофе, шампанским, дижестивом. Едва ли стоит подчеркивать, что мне на пользу именно те ночи, когда гости засиживаются и много пьют.

Иногда проходит целая неделя, прежде чем я занимаю свое место в баре. Сказочная жизнь, мечта бездельника – во всяком случае, для большинства, а для меня тем паче, поскольку доставляет мне духовное наслаждение.

* * *

«Черт попутал да накосячил». Так говорит мой братец, который вслед за родителем считает, что я занимаюсь делом, недостойным доцента. По его мнению, я прислуживаю тирану в его удовольствиях, а значит, поддерживаю его притеснения. «Этот тип стреляет в народ, причем без всякой необходимости. Старик Иосия переворачивается в гробу».

Милый братец забывает, что я уже несколько раз отводил от них с отцом неприятности, когда они отваживались высунуть нос из уютной норки лицемерия. И что такое «накосячил» во времена, когда любое движение идет вкривь да вкось? Мы играем на крапленых досках. Когда бонзы Кондора – а в этом я ни минуты не сомневаюсь – в один прекрасный день его свергнут, весь Эвмесвиль будет праздновать “liberazione”[30], сиречь переход от явного насилия к анонимному. Солдаты и демагоги издавна сменяют друг друга на политической сцене.

Хотя я не устаю изучать все это в люминаре, мне кажется, что нашей науке так до сих пор и не удалось четко разграничить типы тиранов, деспотов и демагогов. Понятия перетекают друг в друга, и разделить их трудно, ведь все они глубоко укоренены в человеческой природе и весьма переменчивы от индивида к индивиду. На практике поэтому с восторгом приветствуют каждого, кто «захватывает власть».

Человек рождается на свет насильником, которого укрощает окружающий мир. Если же ему все-таки удается сбросить путы, он может рассчитывать на аплодисменты, ведь каждый тотчас узнает в нем себя. Глубоко въевшиеся в плоть, погребенные в ней мечты становятся реальностью. Необузданность бросает свет волшебства даже на преступление, каковое отнюдь не случайно составляет главную часть эвмесвильских развлечений. Мне, анарху, не лишенному права на участие, но свободному от него, это понятно. Свобода имеет широчайший диапазон и больше граней, чем бриллиант.

* * *

Эту часть моих штудий я провел специально, чтобы полностью представить себе физический и моральный облик Кондора. В люминаре я просмотрел целую гамму таких типов, а также эпохи, когда их число увеличивалось: греческие и в особенности сицилийские города, малоазийские сатрапии, поздние римские и византийские империи, города-государства Возрождения, в том числе и, по заданию Виго, неоднократно изучал взятие Флоренции и Венеции, далее следовали очень короткие и кровавые бунты охлоса, ночи топоров и длинных ножей, и, наконец, длительные диктатуры пролетариата с их множественными подоплеками и оттенками.

Дни и ночи, проведенные в люминаре, ведут в лабиринт, где я боюсь заблудиться; ведь жизнь так коротка. Но сколь безмерно растягиваются времена и эпохи, когда входишь в них через узкую калитку. Сущее колдовство, тут мне не нужны наркотики; да, пожалуй, не нужен и бокал, который я сейчас держу в руке.

Возьмем, например, «Хронику Перуджи» Франческо Матараццо[31], историю города, одного из многих, в стране, одной из многих, – сюда же я добавляю и изображения этрусских ворот, хоров Пизано, Бальони, Пьетро Перуджино, двенадцатилетнего Рафаэля. Уже эта выборка открывает взору безбрежную даль – и так с любым источником, с любым пунктом предания, какого бы я ни коснулся. Сначала легкий треск, потом вспышка света – разряд исторического аккумулятора в его целостной, нерасчлененной силе. Друзья и враги, злодеи и жертвы внесли в этот свет все, что могли.

Подлинное, полностью исчерпанное время я провожу у люминара, будь то в касбе или внизу, в институте Виго. Такое настроение переносится затем на мою службу здесь, наверху, и на мои выходы в город, что не означает, будто я на манер эпигонов веду литературную регистрацию бытия; я даже вижу современность отчетливее, как человек, поднявший взгляд от коврика, на котором творил молитву. Эта цепь простирается из глубины веков в нынешний день, отдаляя нас от ближайшего; люди и факты обретают фундамент и фон. Их становится легче выносить.

* * *

Итак, к какому разряду мне отнести Кондора? Он тиран, без сомнения, но этим сказано слишком мало. Согласно привычному словоупотреблению, тираны находят наиболее благодатную почву на Западе, а деспоты – на Востоке. Те и другие обладают неограниченной властью, но тиран следует скорее определенным правилам, а деспот – своим прихотям. Вот почему тираническую власть легче передать по наследству, хотя такая преемственность редко простирается дальше внуков. И телохранители оказываются не менее верными, чем родной сын. Ликофрон, сын Периандра, несмотря на серьезнейшие разногласия, выступил против отца лишь духовно, но не действием.

По классической схеме нельзя причислить Кондора к тиранам старого пошиба, которые приходили к власти в борьбе с аристократией или входили в историю как убийцы королей. Об этом в Эвмесвиле уже давно и речи быть не может. Хотя прежние тираны как «смесители людей» выполнили предварительную работу, не только путем уничтожения элит и уравнивания демоса до безликой массы, но также путем депортаций и заполнения вакуума чужими наемниками и иностранными рабочими. Такая политика десятилетиями ослабляет внутреннее сопротивление, коль скоро оно появляется. Перевороты становятся хронической болезнью, но уже ничего не меняют. Те, что сменяют друг друга у власти, походят один на другого прежде всего силой воли. И используют одни и те же высокие словеса как своего рода фейерверк, маскирующий смертоносные выстрелы.

Давних тиранов, несмотря на южноамериканский оттенок своей диктатуры, Кондор напоминает тем, что обладает вкусом. В бытность солдатом он читал мало и пытается возместить сей недостаток, охотно приглашая в касбу художников и философов, а также людей науки и талантливых ремесленников. Я выиграл от такой его склонности, ведь он оборудовал для меня дорогостоящий люминар.

Признаться, в иные вечера я наслаждаюсь в ночном баре сходством с Сикионом, Коринфом и Самосом, а в первую очередь с Сиракузами давних властителей. В частности, по причине мировых взаимодействий на фоне единообразия возникают одиночные «брильянты», то бишь таланты, не соединенные с определенным ландшафтом или традицией. Они выступают над ровной поверхностью как «одинокие пики», что, конечно, не способствует формированию стиля. Нет особых мест для собраний, для обмена информацией среди равных на высокой ступени, нет многоцветных колонных залов, нет студий мастеров. Иногда кажется, будто по этой плоской поверхности прокатывается шаровая молния.

Практически не связанный ни местом, ни временем, выдающийся одиночка пользуется полной свободой выбора. Большие и малые властители стараются привязать его к себе, присвоить. Желтый Хан предпочитает умы, захваченные великими планами, архитекторов для азиатских резиденций; противник его любит художников и метафизиков. В Эвмесвиле таковые не живут постоянно, но как редкие гости появляются здесь в составе свиты, проездом. Однако мне вполне достаточно того, что обсуждается меж Кондором, Аттилой и Домо. Иногда слышишь поразительные речи и от миньонов, когда им дают слово. Я имею в виду гладко причесанных пажей с профилями, словно высеченными из сердолика. Позднее они часто попадают на высокие посты.

* * *

Может быть, назвать его поздним диадохом? Недаром мы живем в Эвмесвиле. Об Эвмене некий историк говорит, что ему недоставало одного необходимого диадоху качества, а именно низости; недостает его и Кондору. Нет в нем и жестокости; она ему даже отвратительна.

Я часто спрашиваю себя, почему никак не могу прийти к удовлетворительному сравнению. Наверно, виной тому разжижение, какое мы наблюдаем, когда, заваривая чай, снова и снова заливают кипятком одни и те же листья. Мы живем использованным органическим веществом. Злодеяния и зверства ранних мифов, Микен, Персеполя, древних и новых тираний, диадохов и эпигонов, распад Западной, а затем и Восточной Римской империи, государи Возрождения и конкистадоры, а вдобавок обширная палитра экзотических злодеев от Дагомеи до ацтеков – все выглядит так, будто мотивы исчерпаны, и их недостает ни на подвиги, ни на злодеяния, разве что на тусклое сходство.

Как историк я умею избегать этого, перемещаясь по просторам истории как по залу картинной галереи, в окружении живописных шедевров – они мне знакомы по моим штудиям. Но, только освободившись от мо`рока связей с ними, я способен распознать их значимость. Глубоко под внешними слоями я обнаруживаю истинно человеческую сущность: в Каине и Авеле, в князе, как и в носильщике.

15

Стало быть, я всегда на службе – будь то в касбе или в городе. Если бы я полностью отдался преподаванию, мне пришлось бы распрощаться с обязанностями в касбе, но я слыву «сочувствующим» и в качестве такового знаком не только Кондору и его штабу, но и его противникам. С этим я должен считаться, хотя, как я уже говорил, мои симпатии имеют определенные пределы.

Я привык отличать то, что думают обо мне другие, от своей самооценки. Другие определяют мой социальный статус, каковой я, конечно опять-таки в известных пределах, принимаю всерьез. Мало того, я им удовлетворен. Чем отличаюсь от большинства эвмесвильцев, недовольных либо занимаемым местом, либо тем, что они из себя представляют.

С таким же успехом я мог бы сказать, что не удовлетворен моим положением и не принимаю его всерьез. Это утверждение можно бы тогда отнести и к положению города вообще, к отсутствию центра, который бы обязывал всех чиновников к добросовестности и придавал смысл любому действию. Ведь здесь уже не имеют значения ни клятва, ни жертва.

Однако раз возможно все, то можно и вольничать сколько угодно. Я анарх – не потому, что презираю авторитет, а потому что нуждаюсь в нем. А значит, не неверующий, но скорее человек, требующий достоверности. И веду себя как невеста в горнице – прислушиваюсь к каждому тихому шагу за дверью.

Мои притязания зиждутся, хоть и не целиком, но по большей части на моем образовании: я историк и, как таковой, знаю, что из идей, образов, мелодий, зданий, характеров можно предложить.

30

Освобождение (ит.).

31

Матараццо Франческо (1443–1518) – итальянский историк, чей труд «Хроники города Перуджи 1492–1503» стал важным источником для более поздних историков итальянского Возрождения.