Читать книгу Жизнь человеческая - Эсфирь Козлова - Страница 2

Родители мои поженились в 1920 году в городе Каневе. В том самом Каневе, где возвышается гора с могилой великого поэта Украины Тараса Григорьевича Шевченко; в том Каневе, где похоронен писатель Аркадий Гайдар, погибший в 1942 году. Там же похоронен и Н. П. Ленский – артист московского Малого театра.

Училась мама в прогимназии, где классы девочек размещались на верхнем этаже, а мальчиков – на первом. Во время буйного весеннего цветения украинских садов между ними возникала бурная переписка. Записочки опускались из окна на веревочке (нитке) и так же поднимались. Назначались свидания в Городском саду, на высоком, коренном берегу могучего Днепра. Но не дай бог встретить в саду в неурочное время свою классную даму – по поведению сбавят балл.

Вспоминала мама учительницу рукоделия, которая ходила в заштопанной юбке, показывая ученицам пример бережного отношения к вещам, чем внушала уважение своим подопечным. Представляю, если бы сейчас в класс пришла учительница в заштопанной юбке, – ее питомицы не поняли бы и, пожалуй, запрезирали.

Рассказывала мама и как им, «иноверкам» (две еврейки и полька), разрешалось не посещать уроки Закона Божьего. Можно было и посещать, но они их радостно прогуливали.

Гимназию мама закончила успешно и хотела продолжить учебу и стать врачом, но бабушка (ее мама) не понимала, зачем женщине образование: «Ей замуж надо и детей рожать!» И не пустили маму в Киев: «Одну девушку из дома – позор!» Так мама осталась в Каневе.

Мама очень любила наряжаться. Она сама перешивала себе платья, то удлиняя, то укорачивая, в соответствии с модой. Носила шляпки типа кепки, которые назывались «матчиш».

За мамой начал ухаживать внук урядника, столичный студент. Он научил маму и ее подружек петь «Варшавянку» и «Марсельезу». Они ходили по улицам и пели: «Вихри враждебные веют над нами…» Урядник был в шоке. Однажды он пришел к деду в лавку и сказал, что если Фаня (так звали мою маму) не оставит в покое его внука, – деду не сдобровать. Мама была наказана, встречи пришлось прекратить, а студент уехал в Питер.

Обычно квартальный, или околоточный, приходил в еврейские праздники поздравить семью, за что ему выносили водку с закуской и давали денежку – «катеньку». Зато во время погромов они заранее сообщали деду, что готовится черносотенная «акция», и дед успевал кое-что в лавке и дома припрятать.

В бакалейной лавке деда чего только не было! Разные крупы, конфеты, мыло хозяйственное – сине-белое, постное масло, селедка и керосин. Мука была пшеничная, разного помола, даже крупчатка. Теперь о такой никто и не помнит. Очень вкусные, пышные и душистые получались из нее пироги.

Дед в лавке все делал сам. Сам грузил, взвешивал, обслуживал покупателей. Отпускал дед и в кредит, записывая должника в книгу. Местные жители относились к нему с уважением и даже с любовью. Звали его все просто – Бенюма (от Бенюмен, что соответствовало русскому – Вениамин).

Бабушка восседала за кассой. Была она грамотная и очень серьезная, даже строгая. И как не быть строгой, ведь ее семейство насчитывало семь детей, из которых мама была старшей. Еще двое умерли в младенчестве.

Когда маме исполнилось 19 лет, бабушка родила последнюю дочку – Ревекку, которую дети почему-то прозвали Бубой и которая, став взрослой, стала просто Ритой. Мама стыдила бабушку, говорила, что пора с этим кончать. Но детей было столько, сколько Бог дал. И всю эту ораву надо было накормить и одеть. Жили не богато, но и не бедно. Держали прислугу, которая помогала дома по хозяйству. Мама была «командиршей». Она ходила на рынок и покупала овощи и фрукты. Надо было купить те, что подешевле.

Дома распределялись фрукты и конфеты (ландрин), тоже мамой. Делила она «по-братски»: старшим – лучшее, младшим – похуже, а самое лучшее – себе. Хотя, казалось бы, надо – наоборот. Всю тяжелую работу по дому – стирать пеленки, носить воду – делала вторая сестра – Голда (Оля), которая была младше мамы на четыре года. Мама предпочитала мыть полы и носить продукты.

Надо сказать, что дед не был родным отцом моей мамы. Ее отец – Соломон Ландау, первый муж бабушки Розы, был родом из Киева, где жили его родители. Прадед служил на конфетной фабрике знаменитой фирмы «Жорж Борман». Мамин отец поехал однажды к родителям в Киев, по дороге простудился и вскоре умер от воспаления легких. Бабушка с год или два повдовела, а потом вышла замуж за своего приказчика, которого она взяла себе в помощники. Он был «приймак», как говорили на Украине, родом из Триполья. Был он довольно крупный мужчина, молодой и сильный. Я же его молодым не знала. Он для нас всегда был дедом: ведь ему, когда я родилась, исполнилось 58 лет. Он был 1864 года рождения и прожил ровно сто лет. Прекрасной души и ума был человек! Маме он заменил отца и любил ее не меньше, чем родных своих детей.

Правила в доме бабушка. Она была быстра на руку, и детям от нее доставалось. Она их не баловала, не ласкала, наказывала по заслугам. Особенно когда ей надоедали или что-нибудь клянчили, она могла запустить в надоеду тем, что под рукой, будь то кочерга или ухват.

Теперь и не ведают городские жители, что это за предметы, так необходимые при пользовании русской печкой и пузатыми «чугунками» – черными снаружи и облицованными белым изнутри горшками. Чугунки были всяких размеров, от маленьких – на два-три литра до двухведерных, в которых кипятили воду, когда стирали белье. Кочергой мешали дрова в печи и выгребали угли. Углями заправляли утюги для глажения белья и огромный медный, луженный оловом самовар, в котором кипятили воду для чая.

Утюги были очень тяжелые, разных размеров. В них насыпали угли и лучинками разжигали огонь. Лучинки сгорали, а уголь накалялся. Чтобы утюг быстрей накалялся, его раскачивали из стороны в сторону, и угли вспыхивали красными и голубыми языками пламени. Утюг был «зубастый», похожий по форме на пароход, иногда и с трубой (портновский).

Перед революцией в Каневе собирались строить мост через Днепр. Приехало какое-то проектное бюро, куда мама и устроилась работать чертежницей или копировщицей. Прибыл инженер – красавец-мужчина, поляк по происхождению. И мама влюбилась. Бабушка пыталась их разлучить, запирала маму в комнате, а та выбиралась ночью через окно, когда все засыпали, и бегала на свиданья. Где-то в Польше у инженера была жена, но он говорил, что они разведены. Он хотел увезти маму, но бабушка восстала, и «марьяж» не состоялся.

Любовь оставила печаль в сердце и равнодушие к дальнейшей судьбе. Когда во время Октябрьской революции Украину оккупировали немцы, они никого не трогали. Ходили по хатам и требовали «яйки» и «смалец» (сало). Один немец поселился в бабушкиной хате и стал ухаживать за мамой, звал в жены, в Германию. Но мама в Германию ехать не собиралась. И когда появились в Каневе красные, и мой отец сделал маме предложение, она согласилась стать его женой. Ей уже шел двадцать первый год. Но мама всегда подчеркивала, что вышла замуж без любви, а так: «Надо – и вышла!»

В 1918–1920-х годах Канев непрерывно переходил от белых к красным, от красных – к немцам, к бандитам Петлюры, Махно и Маруси, и снова – к красным.

Летом 1920 года в городе установилась власть Советов. Из России прибыли красные. Среди них был и мой отец – Баренбаум Евсей Осипович. Он был начальником финансовой части.

Невысокого роста, приятной внешности, в гимнастерке и синих галифе с красными лампасами, в черных высоких сапогах, он сумел покорить мою маму, гарцуя на белом коне перед окнами хаты.

Девушек на выданье в Каневе хватало, но мама привлекала своей непосредственностью, кокетством и довольно яркой внешностью: почти одного роста с папой, черноволосая, зеленоглазая, стройная. Носик немного подкачал – широковатый.

Когда моя мама спрашивала своего отца (на самом деле – отчима), почему у нее нос не такой, как у всех сестер (а их было пятеро), мой дед шутил: «Бог выбирал твой нос ночью, вот и не заметил, что твой нос широковат».

Главное было – понравиться родителям девушки. Папа завоевал сердце деда своим вниманием: он помог ему освободиться от трудовой повинности в возрасте пятидесяти шести лет, хотя брали всех до шестидесяти. Еще дед был покорен тем, что отец знал древнееврейский язык и Талмуд – священную книгу евреев. Это на языке деда называлось «ученый еврей».

Взаимопонимание решило вопрос сватовства положительно, и свадьба состоялась, хотя отец приехал из России и был из неизвестной семьи. Но он написал своим родителям письмо в Великие Луки, откуда был родом, что хочет жениться, и получил благословение.

Невесте сшили подвенечное платье и фату из накрахмаленной марли, а папа был в своей форме. Свадьбу сыграли весело, по всем законам и правилам. Отцу было двадцать шесть, маме – двадцать два года. Проводили они свой медовый месяц в Каневе.

И в это время Канев снова заняли белые. Папу с мамой и с денежным сейфом из комиссариата спрятали местные жители – украинцы – в своем погребе, где хранились бочки с солеными огурцами, помидорами и арбузами. «Если они нас обнаружат, я им живым не дамся, – сказал отец, – сначала застрелю тебя, потом себя», – и положил рядом с собой револьвер. Мама не возражала: «Только не торопись, а то убьешь раньше времени!»

Сидят они тихо за бочкой с огурцами, а сейф закопали в землю. Вдруг раздался какой-то шорох у дверей. Отец схватил револьвер, но мама успела его остановить: «Да то куры!»

Но вот раздались пушечные выстрелы. Кто стрелял и в кого – в погребе не понять. Канонады раздались с Днепра, и все стихло. Как долго они просидели в том погребе – неизвестно. Только через какое-то время пришел хозяин: «Збирайтесь! Я вас на крейсер одвэзу. Червоний крейсер на Днипро до нас прийшов!»

Мама часто вспоминала спустя годы, что она смолоду была энергичной и отважной. Когда в Канев приходили бандиты или черносотенцы устраивали еврейские погромы, мама выбивала окно и все «тикалы» на гору Московку, под которой стояла хата. На этой горе в мирное время гуляли «парубки та дивчины», оттуда темными, теплыми звездными вечерами разносились звучные украинские песни. После погромов возвращались в хату, где не было «живого угла» – все вперемешку: варенье с пухом перин и подушек, разбросанная одежда, битая посуда и сломанные вещи.

Жизнь начиналась сначала. Через несколько дней погромщики приходили в бакалейную лавку деда с «опущенными долу» глазами просить в долг те или иные товары.

Однажды, когда махновцы заняли Канев, они явились к деду, нашли в сарае шубу, которую дед спрятал в дровах. Эту шубу дед «справлял», т. е. собирал на нее деньги, несколько лет. Шуба была на хорьковом меху, покрытая сукном. Один из махновцев, здоровенный детина, потребовал, чтобы дед напялил на него эту шубу. Шуба трещала, а дед плакал…

Приходили петлюровцы и тоже грабили местных купцов и мещан. Красные никого не грабили, но заставляли отбывать трудовую повинность. Так в течение нескольких лет на Украине менялась власть.