Читать книгу Театр Аустерлица - Евгений Брейдо - Страница 13

На императорском биваке пили вино и спорили о стихах. Жюно – буря, успевший как раз к сражению примчаться из Лиссабона в надежде на удачу и маршальский жезл, декламировал из «Федры»:

Наполеон, хорошо понимая, кому адресована эта лесть, возразил:

– Ну, отец трагедии все же Корнель. И он по-настоящему государственный человек! Хотя «Сиду» и не хватает политической идеи. Но время трагедий отнюдь не прошло.

Савари поддержал его:

– Они вечный источник сильных эмоций.

Как будто им не хватало эмоций в жизни.

– А сюжетов теперь не меньше, чем раньше, – добавил Коленкур. Потомок королей-крестоносцев, прямой и пылкий, он сам был под стать героям классической трагедии.

– Расин – ученик и преемник Корнеля, – согласился Жюно. В «Сиде» же сильна идея монархическая, что может, даже важнее.

Его прозвали в армии бурей за бесстрашие и неотразимый напор. А Наполеон обожал храбрецов. Буря стал адьютантом генерала еще в Тулоне.

– Сир, а может быть, Вы что-нибудь прочтете? Например, из Оссиана, – просьба была неожиданна, Жюно и сам удивился собственным словам. Оссиан – это было из той, первой Итальянской кампании, когда все начиналось. Сражение при Лонато, где он получил шесть сабельных ударов в голову, Арколь, поездка в Париж с захваченными австрийскими знаменами, путешествие с Жозефиной из Парижа в Милан, стремительный роман с госпожой К. Генерал читал тогда Скальда ему и другому адъютанту, Мюирону. Воинственные романтические песни кельтского барда были написаны будто про самого Наполеона. Просто тот опоздал родиться на полторы тысячи лет. И они с Жаном-Батистом влюбились в обоих. Под Арколем Мюирон заслонил генерала своим телом.

Савари, Коленкур и остальные присоединились к Жюно: «Сир! Пожалуйста, Сир! Просим!»

Крохотная иголка кольнула Наполеона в сердце. Просьба Жюно тоже всколыхнула в нем память об Итальянской кампании, неистовой любви к Жозефине и письмах, которыми были полны его карманы. Самые страстные так и остались неотправленными – он их стеснялся. Потом, уже в Египте, именно Жюно, вернувшись из Парижа, рассказал, что у Жозефины есть любовник. Может, и не вошел бы в чумной барак, если бы не узнал. Хотя нет, все равно бы вошел: нужно было поддержать солдат. Но почему он не погиб тогда, в битве у Пирамид или под Акрой? Провидение хранило его для другого. Однако рвался в Париж не только за властью. Тогда не смог ее отпустить, но постепенно разлюбил. Иголка выскочила так же внезапно, как и вошла.

– От Оссиана был без ума один молодой генерал, господа. Одно время мы с ним дружили, теперь это в прошлом. Но я прочту.

Генералы отчаянно, изо всех сил зааплодировали. Однако дело было не только в исполнителе.

Чтобы годами заниматься войной, т. е. разрушением, уничтожением, не зная никакой другой работы, выучиться не щадить ни своей, ни чужой жизни, постоянно сражаться и всё равно ненасытно мечтать о новых подвигах, принося в жертву этой мечте сложившийся обустроенный быт, любовные и семейные отношения, воспитание детей, т. е. обычно самое ценное, что есть у человека, не любить по-настоящему ничего и никого, кроме славы, нужно было чувство принадлежности к чему-то великому, героический миф, могущественный, зажигательный и заодно отпускающий все грехи разом. Потому они так любили рассказы Оссиана. Перед завтрашним сражением, где любой из них мог быть убит или ранен, еще раз услышать их необходимо было каждому.

Русские и австрийские офицеры на своих биваках тоже читали сейчас про Картона и Фингала, гадая о том, что будет с ними завтра. Может быть, никогда и не бывало настолько похожих друг на друга врагов.

Внезапно император поднялся:

– Пойдемте-ка посмотрим гвардию.

Чуть отдалившись от свиты, он боком, незаметно подошел к биваку гвардейских гренадер и осторожно извлек из тлеющих углей печеную картофелину. Пока перекидывал с ладони на ладонь и дул на нее, остужая, услышал недовольный голос: «Сейчас вот возьму хворостину и покажу тебе, как картошку воровать».

Голос, впрочем, был несколько фальшивый: служивый узнал «маленького капрала».

– Господь велел делиться, – весело ответил Наполеон.

– Вот пусть сам и делится, – сказал гренадер мрачно. – А картофелину на место положь.

– С Маренго со мной? – спросил император, не сомневаясь в том, что его узнали.

– С Итальянской, не помнишь, как я тебя знатно послал у моста возле Арколя, когда ты нас поднимал в атаку? – солдат чуть вышел из тени, чтобы быть различимым в свете факелов. Огонь осветил растянувшийся в ухмылке рот и седые волосы.

– Марсееель, – протянул Наполеон. – Да тебя не узнать, старый вояка! Был черный как сапог. Но почему ты еще капрал? Я же тебя произвел в сержанты после перехода через Сен-Бернар в 1800-м.

– Поседел. Меня тогда ранило, попал в госпиталь, а нашивки на мне были старые, капральские. Когда вернулся, от нашей роты почти никого не осталось. Так что некому было сказать, что я сержант, так и остался в капралах. Да и не все ли равно, в каком чине драться?

– Ладно. – Император обернулся.

Жюно уже вытащил откуда-то перо, лист бумаги и лихо, по-писарски, выводил своим знаменитым каллиграфическим почерком приказ.

– Грамотный?

– Кюре в нашей деревне научил читать и писать, а считать я сам выучился.

– Отличишься завтра – эполеты твои. Я перед тобой в долгу.

– Да сегодня же годовщина коронации, – вспомнил гренадер. – Год назад, когда снимали трехцветные кокарды с шапок и прикрепляли новые, с орлом, я сказал Ксавье из 96-го: «По правде сказать, никто больше нашего Le Tondu не заслужил императорских почестей.» И он согласился со мной, а Ксавье головастый парень.

Наполеон в ответ улыбнулся благодарно и весело. Всем что-то от него нужно, только солдаты любят просто так. Подергал Марселя за ухо, тот зарделся и задохнулся от счастья: не только чин или орден, а десять лет жизни отдал бы за этот миг.

Вдруг вспомнил, что пару дней назад получил из дому письмо-похоронку Изабель умерла. Еще в сентябре. Значит, пока писали, пока оно скакало за ним на почтовых по всей Европе – прошло три месяца. Свадьбу они сыграли аккурат на день Доблести в 97-м, это по-революционному какой же месяц? И не поймешь. Хорошо все-таки, что император вернул прежние названия. С Итальянской-то пришел в марте – жерминале, героем, в капральских нашивках. Рассказывал о сражениях, о Генерале, привирал, конечно. Изабель была тоненькая, большеглазая – похожа на итальянку, с которой крутили любовь в Венеции. В конце сентября женился. Но дома не сиделось, через год снова пошел воевать. Получается, сколько они прожили вместе? Лет восемь. Да что толку, возвращался только в отпуска по ранению – то на три месяца, то на пять, потом снова в полк. Жена его жалела, лечила. А сама… От чего хоть умерла? Надо бы перечесть письмо. Посмотрел вслед уходящему Наполеону. Сколько же раз говорил со стригунком? Пожалуй, раз пять, а может, и семь. Эх, знать бы, что будет завтра. Только бы ногу не оторвало или руку. Тогда лучше уж сразу туда, к Изабель.

Он сказал – эполеты. В новеньком офицерском мундире показаться дружбанам – самый смак. Ну и что, что седой. Тридцать пять – не старый, может и до капитана дослужиться. Говорят, вроде, Ему ровесник. Еще бы звёздочку Почетного легиона и баронство какое-нибудь. А что? Мишель вот из шестой роты получил. Про письмо Марсель снова забыл.

Император быстро пошел дальше, но тут же споткнулся о какую-то корягу. Коленкур едва успел поддержать. Гренадеры, слушавшие разговор, вскочили и стали скручивать факелы из соломы, на которой лежали. Это их действие словно сигнал мгновенно передалось по всей линии – как от вспыхнувшей вдруг искры вокруг запылали огни. Кто-то воскликнул: «Виват император!» Крик тут же повторили несколько сот луженых глоток и одинокий восторженный вопль мгновенно стал победным боевым кличем.

Они шли по огромному лагерю, растянувшемуся на десяток километров от Кобельница до Сантона, останавливаясь у каждого бивака. Всё кругом было освещено зажженными пучками соломы, надетыми на солдатские пики. Эта самодельная иллюминация выглядела дико, нелепо и в то же время величественно. Снующие во все стороны языки пламени подсвечивали задубелые суровые лица, непривычные к выражению чувств, зато искренность их была неподдельной. Все эти Антуаны, Марсели, Мишели, Ксавье и Жаки обожали его как идола, непобедимого бога войны, и в то же время любили как своего стригунка, с которым можно поболтать, переброситься нехитрой шуткой. Что для него ничего нет невозможного и ему нигде не поставлено предела, они-то знали лучше всех, только понимали не умом, а ногами, руками, задницами, не вылезающими из приключений. Дерзость и отвага его замыслов оплачивалась их кровью. И всего-то хотели в награду, чтобы маленький капрал всегда был с ними, как сейчас. Ведь кем бы он ни стал, все равно был одним из них – у них не было другой жизни, кроме войны, и у него тоже. Вокруг грохотало: «Вперед, врукопашную! Ударим в штыки! Веди нас прямо сейчас к славе!» Они повторяли друг другу как мантру: «Смотри, как он счастлив!» А он правда был счастлив и не скрывал этого.

Вспомнил о лагере Фридриха под Лигницем, где тот провел огнями Дауна и Лаудона, и подумал, что сейчас должно твориться в лагере врага. Или они решат, что мы уходим, или что прямо сейчас пойдем на приступ, или что армия взбунтовалась. И ни за что не догадаются, что происходит. Довольно рассмеялся – пусть волнуются, противника нужно держать в напряжении.

Хоть и кричал: «Успокойтесь! Думайте о том, как заточить на завтра штыки!», смешно притворяясь строгим, счастье переполняло его. Шли дальше, и везде повторялось то же: «Битва будет в семь, победа в полдень!», «Веди нас к славе!», «Виват Наполеон!». Солдатская любовь бескорыстна: золотые эполеты, именья, маршальские жезлы достаются другим. Они просто умирают за него, ничего не ожидая и не требуя взамен.

А сам он на это способен? Погибнуть в бою – конечно, если нужно, рискнет жизнью не раз и не два, поведет их в любую атаку, но уйти безмолвно, неизвестным, неузнанным, стать просто лишней писарской единичкой в списке потерь? Он совсем не уверен, что сумеет. И оттого восхищался их верностью и доблестью еще сильнее, понимая, что ничем не может им отплатить за любовь.

Жак из 5-го уланского спросил: «В твоем сегодняшнем приказе прямо сказано, что ты будешь завтра делать, как атаковать. А если об этом узнают враги?»

– Они все равно не поверят, – ответил беззаботно. – А вы должны знать. От вас у меня нет секретов.

Он лукавил. Точно и сам не знал, перебирал в уме сценарии завтрашней битвы. И как всегда, боялся, до предательской боли в ногах – а если русские все-таки не уйдут с Працена? Придется на ходу придумывать другой план. Все зависит от направления их атаки.

Было уже половина третьего, когда император вернулся в палатку. На единственной кровати, безмятежно похрапывая, во всю длину растянулся Констан. Наполеон пристроился на стуле рядом – и едва успел сказать себе, проваливаясь в сон: «Может, у меня будет еще десяток хороших лет, но вряд ли будет лучший вечер».

Проснулся от легкого прикосновения – над ним стоял Савари: «Сир, противник передвинул большой корпус в район Ауэзда. Я решил разбудить Вас.»

Наполеон мгновенно открыл глаза: «Спасибо, Савари. Велите седлать коней. Сколько времени?»

– Четыре часа, Сир.

Он с минуту подумал, продиктовал адъютанту новый приказ и вышел из палатки. Ночь была холодной и безлунной. Объехал левый фланг, собирая рапорты передовых постов, и прискакал на правый, к Сульту, – ему придется труднее всех в сегодняшнем бою. Повсюду лежал легкий рассветный туман. В начале восьмого он начал рассеиваться, в долинах еще оставались влажные облака, но стали отчетливо видны вершины праценского плато и покидающие их войска. Они маршировали вправо по направлению к Кобельницу.

Ему стало легко. С любым даром предвидения нужно еще, чтобы просто везло. Военный гений процентов на восемьдесят состоит из удачи. Груз этих дней вдруг свалился с плеч и будущее сражение сложилось в голове совершенно ясно в мелких и точных деталях, словно только закончилось. Сомнений больше не было. Все так и выйдет, как задумал. Он даст им спуститься вниз и взять в кольцо то, что они считают его правым флангом – на самом деле войска Сульта сдвинуты влево от направления движения колонн, они ударят по пустому месту, потом как ножницами, взрежет их центр, разгромит, выйдет в тыл, перенесет фронт на левый фланг, окружит его, прижмет к озёрам и уничтожит. Судьба правого зависит от русских командиров – у него не хватит войск для одновременной атаки, если успеют вовремя отступить, могут спастись. Но главные силы врага на левом.

– Сульт, сколько вам нужно времени, чтобы захватить эти вершины?

– Двадцать минут, Сир, – ответил тот, не задумываясь.

– Что ж подождем еще четверть часа, пусть противник закончит маневр, не нужно ему мешать.

Небо было в сероватых разводах медленных тяжелых облаков. Как вдруг один, потом другой острый веселый луч пробился сквозь мрачную серьезность зимнего утра. Он озорно улыбнулся этому нежданному раннему солнцу. Кажется, все было готово. Осталась сущая безделица – выиграть битву.