Читать книгу Траектории СПИДа, или Трагические страницы жизни Настеньки - Евгений Бузни - Страница 10

К центру города, но разумеется не к самой Красной площади, подъезжали большие преимущественно венгерского производства автобусы и, мрачно шипя раскрывающимися дверьми, выдыхали из себя рабочих и служащих, студентов и школьников, издавна привыкших к массовым мероприятиям, и одинаково весело относящихся как к очередным проводам в потусторонний мир давно состарившихся руководителей самого высокого ранга, так и к различного рода митингам протеста против агрессии американцев или китайцев в отдалённых уголках земли, о которых им мало что было известно, но к которым нужно было как бы неофициально выразить чувства народа, для чего участникам выдавались за ближайшим углом бутылочки с чернилами и другими красящими веществами будто бы случайно взятыми, чтобы в порыве народного гнева стихийно бросать их, разбивая о стены посольских зданий. Иногда процессии проходили без бутылочек, но с лозунгами, написанными тоже будто бы стихийно от всей души.

В этом отношении жители Москвы и ближнего Подмосковья бесспорно обретали совершенно уникальный опыт массовых выражений чувств состраданий и горя на похоронах, восторга (порой правда и негодования) при организованных встречах руководителей зарубежных государств, к которым необходимо было проявлять соответствующее отношение, отвечавшее определённому моменту политических баталий, в которых массовки на улицах являются не столько результатом политической активности народа, сколько одним из блюд закулисной кухни большой политики. Такого богатого опыта в объединении душ по разным поводам нет и не могло быть ни в одном городе страны советов. Это ещё одно из специфических условий, делавших москвичей несколько другими, отличающихся от всех остальных жителей гигантского государства.

По давно установленному порядку центральные станции метро в такие дни для выхода через них закрывались, и потому Настенька встретилась со своими подружками Викой и Наташей на Пушкинской площади у магазина «Наташа» по одной простой причине – всем было так удобней.

Вика жила на Комсомольском проспекте в том самом здании, в котором находился Салон красоты и откуда очень легко без пересадок можно было добраться до Пушкинской на троллейбусе.

Квартира Настеньки располагалась в Ржевском переулке совсем рядом с проспектом Калинина в старинном здании, от которого можно было, скажем, по улице Воровского добежать до Арбатской площади и сесть на тот же троллейбус, которым добиралась Вика, а можно было и проще – сесть почти у самого дома на автобус и прямиком на Пушкинскую. Настенька же предпочитала особенно в праздничные дни, как и в часы пик, ходить по возможности пешком, ибо пятнадцать минут пути для молодой девушки не казалось расстоянием.

Что же касается Наташи, то ей в этом смысле повезло куда больше, поскольку она жила почти у самого магазина «Наташа», почти у самой площади, а если совсем точно, то напротив библиотеки имени Некрасова, или Некрасовки, как её называют читатели, куда девочки часто забегали за книжками и посидеть позаниматься, потому что там было тихо, там можно было почти всё найти, там была рядом недорогая столовая, где имелась возможность быстренько перекусить, если не хотелось подниматься на третий этаж к Наташе и надолго расслабляться, попивая кофе в комфортных условиях небольшой, но уютной квартиры, доставшейся Наташе в наследство от бабушки.

Однако именно потому, что Наташа жила ближе всех к месту встречи, она выбежала к подружкам последней, заставив их прождать минут десять после назначенного времени, так что Вика и Настенька направились, было, к ней домой, чтобы силой поднимать вечную копулю (так называли её между собой подружки) когда она вынырнула из-за киоска Союзпечати и на возмущённые возгласы подруг резонно заметила, что не на праздник собрались, а на похороны, куда спешить вообще не следует.

Организатором мероприятия являлась, конечно Вика, как и полагалось комсоргу студенческой группы. Она всем говорила, что пойти на похороны надо обязательно, чтобы не было неприятностей, которых и без того хватает.

Что ж, надо так надо, дело привычное, тем более в последнее время, когда что ни год, то проводы на Красной площади. Хотя в этот раз похороны ещё одного из старой гвардии, казались не совсем обычными, не такими как раньше. Удивительным показалось, что никакой прежней строгости со стороны руководства с привычными угрозами за неисполнение, неявку и так далее не замечалось. Так что Вика по инерции предыдущих похорон говорила о возможных неприятностях. Вообще же студентам разрешили самим добираться до Красной площади, не очень организовываясь, что выглядело весьма странным.

Люди шли по улице Горького не большими стройными колоннами, как раньше, а разрозненными небольшими группами, парами и поодиночке. Ещё больше девушки были удивлены, подойдя к Манежной площади.

– Любопытно, – проговорила Настенька, отрывая подруг от разговора о недавно открывшемся новом косметическом салоне, – неужели все просто так заходят на Красную площадь? Ни пропусков не видно ни у кого, ни кордонов милиции, ни колонн.

– Я тоже думала, что нас тут выстраивать будут, – согласилась Вика. – Нам так неопределённо говорили, что трудно было понять, как всё организовывается.

– Девчонки! – Возмущённо затараторила Наташа. – Тут вообще какая-то чехарда. Народу набилось, как на толкучке.

Может, не пойдём туда вовсе? Рванём лучше ко мне, а? Что мы здесь потеряли? Кофейку попьём…

– Нет уж, пришли, так посмотрим. Всё-таки историческое событие. Как ни как, хоть и недолго, а был главой государства, – как всегда рассудительно и безапелляционно заявила Вика.

– Тем более, что реформу образования при нём начали,

– довольно мрачно добавила Настенька. – Теперь детей будем не с семи лет учить в школе, а с шести. Вот уж спасибочки!

– А что тут такого? Сегодня и так многие стараются пропихнуть своих детей с шести лет в первый класс. Малыши такие умные пошли, что хоть с пяти лет начинай учить. А я бы с двух лет брала, – сказала Наташа и звонко рассмеялась.

– Ау да уа – это они у меня быстро научатся писать. И по-английски сразу заговорят: Хэллоу, папа, дай жевачку.

– Вот именно «дай», – ещё недовольнее буркнула Настенька. – Ты думаешь, их в детском саду ничему не учат? Не знаешь что ли, что и английский там стали преподавать. Многие к приходу в школу уже читать, писать и даже считать умеют. Фактически детский сад – это та же школа, только называется иначе. И вместо того, чтобы вложить деньги и улучшить условия обучения в детских садах, усовершенствовать их программы, мы начинаем всё вообще переделывать. А зачем спрашивается? Чтобы ухлопать гораздо больше денег, а результаты получить с минусом.

Ты прикинь сама: теперь каждой школе нужно больше помещений, учителей, воспитателей, техники сколько новой и при этом добавляется учебный год. Отсюда элементарно сделать вывод, что часть работы детского сада, то есть целый год их жизни перекладывается на плечи школы. Но во имя чего, я спрашиваю, когда всё то же можно вложить в головы детей в старшей группе детского сада? Зачем, интересно знать, нам копировать зарубеж? У них несколько иная система, но суть-то та же. У нас даже во многом было лучше. Не случайно же американцы многое переняли у нас в вопросах обучения.

Наташа, смеясь, обняла Настеньку за плечи правой рукой, а ладонью левой зажала подруге рот, говоря:

– Всё-всё-всё. Поехала Настенька – не остановишь. На нас уже все смотрят. Сейчас ты тут целый митинг откроешь по своей теме, но в данном месте сегодня без тебя выступающие найдутся.

Вика шла чуть впереди, осматриваясь по сторонам, пытаясь найти в толпе идущих кого-нибудь из руководства института. Наташа с Настенькой едва поспевали за нею, пересекая Манежную площадь. На Красной площади пробиться к мавзолею Ленина уже было невозможно.

Да, всё казалось совсем не так, как в феврале прошлого года, когда хоронили Андропова, не так, как при других похоронах. Тогда все подходы к Красной площади перекрывались несколькими рядами милиции и солдат. Десяткам людей в штатском и военным нужно было показывать пропуск, если он был. Все остальные проходили только в колоннах, тянувшихся длинными ручьями и разделёнными между собой ровными двойными, тройными рядами служащих Министерства внутренних дел. Людские потоки могли соединиться лишь за пределами Красной площади. ГУМ и все учреждения поблизости закрывались в такие дни заблаговременно. У всех окон ГУМа, особенно выходящих на Красную площадь, у каждой двери выставлялась охрана из надёжных людей. Приходившие на площадь, не подозревая того, находились ежесекундно под пристальным наблюдением сотен глаз, видео, кино и фото камер. Ни одно подозрительное движение не могло ускользнуть от внимательного взора охраны.

Такой порядок отрабатывался годами отнюдь не только в целях безопасности одного человека – главы государства, живого или уже почившего, но и с целью обезопасить главную площадь страны от любых скандальных происшествий, недоразумений, непочтительности в любые дни, а не только во время крупных мероприятий. По жизни Красной площади весь мир судил о жизненной силе России. Площадь являла собой сердце, по ритму биения которого можно было определять здоровье страны, здоровье её народа.

В хаосе, царившем в этот мартовский день на Красной площади, в непонятной сутолоке и неразберихе виделся Настеньке символ чего-то нехорошего, грозящего всем и ей лично.

– Девочки, – почти прошептала она, – у меня такое впечатление, что дом, в котором мы живём, начинает рушиться. Это какой-то кошмар. Чем это всё для нас кончится?

– Да брось ты, Настенька, пугать. Как было, так и будет. Никто нас не согнёт, ничто нас не сломает. – Патетически произнесла Вика. – Стоял один человек во главе, теперь другой встанет. Какое имеет значение кто? Брежнев был вроде ни то ни сё, а смотри ж ты, почти два десятка лет просидел в кресле. А почему? Да потому, что от него мало что зависело. Он, по сути, не представлял из себя великую личность и, по-видимому, мало на что влиял в политике. Другие работали, а он лишь предоставлялся. Речи читал он, а писали-то другие. Такова у нас система коллективного руководства. Думаю, что и теперь так будет. Выберут ещё кого-то, да уже и выбрали, наверное, а работать всем придётся.

– Вик, – Настенька с некоторых пор стала называть подругу либо коротко, как сейчас, либо ласковее – Викочка, но никогда не звала Викой, что казалось ей слишком официальным и сухим. – Вик, я понимаю, что будет кто-то другой, но посмотри, что делается. Разве когда-нибудь в серьёзных случаях такое творилось на Красной площади? И милиции полно, и кого хочешь, а порядка никакого не видно.

– Ну, всё, замолчи, – прикрикнула Наташа. Вон кто-то уже говорит в микрофон. Может, сейчас узнаем, кто стал главным.

Траурный митинг начался. Говорливая шумящая площадь постепенно стихла, настраиваясь на один голос, разносящийся десятками мощных динамиков до слуха каждого, стоящего на площади и далеко за её пределами.

Тысячи людей в этот момент практически впервые услышали этот голос, который будут потом узнавать не только по тембру, но и по характерным фразам, интонациям, сопровождающимся столь же характерными отрепетированными движениями рук, узнавать не только в исполнении обладателя, хозяина голоса, но и в интерпретации его многочисленных профессиональных и самодеятельных пародистов.

Но это потом, а сейчас его слушали на площади и многие даже не расслышали или не запомнили фамилию Горбачёв. Понимали лишь одно, что сильный моложавый голос не выражал искреннего сострадания, которое могло идти из глубины души, когда расстаёшься с действительно близким тебе по духу человеком, товарищем по партии, по совместной борьбе за общие идеалы.

Голос говорил дежурные фразы, от которых веяло, не смотря на артистизм произношения, холодом бездушия. Фразы, написанные кем-то другим, несколько лишь переделанные с других выступлений по таким же случаям, не могли звучать искренне. шедший всего два дня назад человек для говорившего с трибуны как бы не был человеком вообще, а лишь символом, о котором по этикету надо было сказать хорошо, поскольку о покойниках плохо не говорят.

Голос говорил об ушедшем символе, а другой, внутренний голос того же человека, словно пел уже о той жизни, которую начнёт завтра, нет, уже начал сегодня, вчера или…

Внутренний голос полагал, что его в микрофон не слышно, ведь он говорил глубоко внутри. Но люди, которые привыкли слушать голоса, научились распознавать за звонкими кричащими нотами лозунгов и штампов глухие низкие утробные внутренние голоса себялюбцев. Сегодня он ещё не говорил своих знаменитых потом фраз. Сегодня он говорил не о себе, а о нём, ушедшем:

– Как зеницу ока берёг Константин Устинович Черненко единство коммунистической партии, коллективный характер деятельности Центрального Комитета и его Политбюро. Он всегда стремился к тому, чтобы партия на всех уровнях действовала как сплочённый, слаженный и боевой организм. В единстве мыслей и дел коммунистов видел он залог успехов, преодоления недостатков, залог поступательного движения вперёд.

Настенька слушала сухие, как опавшие осенние листья, слова голоса коммуниста о своём товарище и вдруг вспомнила строки, написанные поэтом не коммунистом Есениным о создателе коммунистической партии Ленине после его кончины:

– Странно, – думала Настенька, – почему это так, что прекрасные строки Есенина о Ленине почти никогда не слышишь с эстрады? Часто читают Маяковского, что, само собой, хорошо, но и Есенин написал по-своему чудесно, и она продолжала вспоминать строки из поэмы «Гуляй-поле»:

Нет, эти слова не были данью моде. Они не писались в стремлении получить Ленинскую или какую другую премию, а то и высокий пост в Союзе писателей. Это были стихи от сердца. Стихи человека, по-настоящему скорбившего о громадной потере для всего человечества и для него лично.

– О Ленине написано много, – думала Настенька, – и много искренне. О ком ещё так писали? Любимым пишут от всей души, поэты – своим друзьям, о народных героях складываются песни сами собой. По искренности написанного можно судить в значительной мере о предмете поклонения.

Например, о Сталине написано великое множество стихов и очень немало совершенно искренних. Верили, и было во что. Даже сегодняшний знаменитый Евгений Евтушенко написал когда-то о Сталине хорошие стихи. Правда, сегодня он, кажется, извиняется за них или что-то в этом роде.

Зато о других руководителях Советской страны вообще никаких произведений вспомнить нельзя, кроме разве их собственных докладов. Обмельчали люди что ли? Ни при жизни о них не пишут, ни после. Да и что писать, если ничем они не жертвуют ради народа и думают-то скорее не о нём, а о том, как усидеть подольше в кресле и побогаче составить капиталец?

Настенька любила стихи. Глядя издали на мавзолей, с которого произносились слова, уже вовсе не доходившие до её сознания, она вспомнила ещё одного известного советского поэта Андрея Вознесенского, которого ей довелось целых два раза слушать, как говорится, живьём и который тоже вроде бы не коммунист, но очень интересно писал о Ленине в поэме «Лонжюмо».

Ей многое не нравилось в поэзии Вознесенского и прежде всего слишком частое отсутствие искренности в стихах, стремление писать ради сенсации, а не по велению души, любовь к архитектурным построениям стихов, что тоже делалось ради сенсационной формы, а не для лучшего выражения или понимания мысли.

Когда среди студентов возникали стихийные споры о Вознесенском, девчонки начинали возмущённо кричать:

– Да ты что, Настя, это же Вознесенский! А ты кто? Что ты его критикуешь?

А Настенька упрямо возражала:

– На меня авторитеты сами по себе не действуют. На меня может влиять искусство, его лучшие творения, а не имена. Да, я люблю стихи Вознесенского, его рифмы, фантастические сочетания образов, но всё принять не могу. Поэзия должна быть искренней всегда, а вы вспомните поэму Андрея «Лёд», которую он посвятил погибшей во льдах девушке. И что вы там видите? Вместо настоящей любви, вместо сострадания по юной душе, погубленной из-за чьего-то равнодушия, о чём и нужно было писать, вместо слёз, которые обязательно почувствовались бы у Есенина и передались бы читателю, мы наблюдаем, как поэт упражняется в составлении фигуральных льдинок из слова «лёд», повторенного бесчисленное множество раз. Ведь известно, что сколько ни повторяй слово «сахар», во рту от этого слаще не станет. И потому, читая поэму «Лёд», холодно становится не от повторений слова «лёд», а от холодного отношения к трагедии самого поэта, который в поэме думает не о погибшей девушке, а о себе, о своём стихотворчестве, будет ли оно сенсационным. Такую поэзию я принять не могу.

И всё же многое у Вознесенского Настеньке нравилось, а потому поэму «Лонжюмо», вернее отрывок из неё о Ленине, она даже читала на студенческом вечере. И сейчас эти строки наплывали на неё, растворяя перед глазами всё окружающее, оставляя лишь кучку спорщиков, которым она чётко и уверенно бросает восклицательными знаками слов Вознесенского:

И финал – удивительно верный и, наверняка, искренний – не на публику, а выстраданный всей жизнью вопрос, который хотела бы и Настенька задать Ленину, если бы он был жив:

Вот только что же он отвечает, поэт не написал. Видимо побоялся тогда в шестьдесят третьем году написать, что Ленин совсем не таких нас ждал. А может, написал, да не напечатали? Впрочем, почему нет таких? Может, много есть и таких, каких Ленин хотел бы видеть», – говорила себе мысленно Настенька, – я, например, не такая. Спросила бы я его, а он бы ответил: «Нет, милая девушка, вы ещё многого не понимаете и ничего ни для кого не делаете. Нет, вы не такая». И пришлось бы конечно согласиться. Дала, правда, раз по морде человеку за хамство, но и только.

Настенька вспомнила о Вадиме. Больше года он не появлялся в институте, и девушка думала, что уже никогда с ним не встретится после злополучного свидания в ресторане, а тут на тебе – объявился на зимней сессии.

Встретились случайно в коридоре, когда Настенька выходила из библиотеки. Увидев его, она от неожиданности выронила стопку книг, набранных для следующего семестра, а он естественно стал их поднимать. Не оттолкнёшь же.

– Извините, – говорит, – я помогу. Тут многие спотыкаются – темновато в коридоре.

Настенька и не спотыкалась вовсе, но спорить не стала, забрала книги, буркнула «спасибо» и ушла. Потом стала замечать, что время от времени он пытается к ней «подкатиться» и втянуть в разговор, но она всякий раз его обрывала, отвечая, что очень торопится. А перед самым восьмым марта в целях большей безопасности от притязаний Вадима Настенька попросила своих однокурсников Олега и Юру быть её телохранителями, что они выполняли с большой охотой, ибо сами давно мечтали об этом, и потому всюду следовали по институту за своей прекрасной дамой, готовые в любой момент силой оттеснить любого, кого она не хотела бы видеть рядом. Так что Вадиму не удавались попытки хотя бы просто поговорить с девушкой. Она была непреклонна.

С трибуны мавзолея кто-то продолжал говорить. Вика Наташа и Настенька стояли у самого угла ГУМа, откуда почти ничего не было видно из-за многочисленных голов, покрытых тёплыми шапками, которые далеко не все решались снимать на всё время митинга в такое холодное время. Начало марта в Москве редко радует тёплой весенней погодой. Не радовало и в этот день.

Но Настеньке не надо было видеть, что пряталось за головами. Она могла представить всё. Много раз она бывала здесь то с дедом и бабушкой, то с мамой и папой перед их отъездом в командировку за границу, то с приезжавшими время от времени гостями, показывая им столицу. Да и когда просто прибегала за чем-то в ГУМ, любила всякий раз хоть на минутку выйти на булыжную брусчатку Красной площади. И не уставала смотреть, если было время, на смену часовых у мавзолея. Красивые, стройные, с лицами, не реагирующими ни на какие внешние эффекты, как автоматы, но очень всё-таки живые при этом, часовые гордо печатали свои двести десять шагов, выверенных до секунды, чтобы встать на главный пост страны точно по ударам Курантов – главных часов государства.

Здесь, на площади, всё было главным, всё подчинялось строгому порядку, вселявшему уверенность в том, что пока этот порядок существует, гордое государство будет жить спокойно.

Нет, конечно, Настенька не была идеалисткой и прекрасно знала обо всех дырах в золотом кафтане страны. Она понимала, что много, ну очень много нужно ещё сделать, много ломать и строить, воспитывать и перевоспитывать, чтобы стало когда-нибудь так, как мечтается. Тысячи праведных идей проходят через неправедных исполнителей. Тысячи кривых зеркал искажают суть задуманного. Но миллионы и миллионы тружеников-муравейчиков миллиметр за миллиметром, исправляя искривления, строят свой муравейник. А раз строят, то конечно же построят наконец. Если бы не верили и начали расползаться в разные стороны, то тогда точно не построили бы ничего, и залило бы их ливнями, разнесло бы ветрами, и перестали бы жить муравьи на земле.

Красная площадь для Настеньки была верой, без которой невозможно было жить.