Читать книгу Траектории СПИДа, или Трагические страницы жизни Настеньки - Евгений Бузни - Страница 9

На заседании Пленума ЦК КПСС с предложением об избрании нового Генерального секретаря партии выступил Андрей Андреевич Громыко:

– Товарищи! Мне поручено внести на рассмотрение Пленума ЦК КПСС предложение по вопросу о кандидатуре Генерального секретаря ЦК. Единодушно Политбюро высказалось за то, чтобы рекомендовать избрать Генеральным секретарём Михаила Сергеевича Горбачёва.

Разлившиеся в тишине шумящим потоком аплодисменты были эхом уходившей старой привычки (о чём ещё никто не догадывался) аплодировать всегда, когда радуешься тому, чему аплодируешь, и когда не радуешься этому, но аплодируешь потому лишь, что все так делают, и нельзя показать, что ты другой и думаешь иначе, и не хочешь выбирать того, кому сейчас аплодируешь, нельзя показать каков ты на самом деле, чтобы не убрали тебя с твоего поста, с твоей зарплаты и из насиженной тёплой комфортабельной квартиры.

Может так быть, что кто-то рядом – впереди, сзади, слева и справа – тоже так думают и тоже не хотят аплодировать, может даже все не хотят, а в тайне надеются на других, что те не станут вдруг хлопать, но ведь кто их знает – вдруг будут, а первым выскочить и проиграть никто не осмелится и потому под гипнозом власти одного аплодировали все.

А стареющий, пока министр и не более того, Громыко продолжал произносить заздравную речь, и его трудно было обвинить в неискренности, когда с несомненным знанием дела он пророчески излагал:

– Мы живём в таком мире, когда на Советский Союз наведены, фигурально выражаясь, разные телескопы, и их немало, – и большие и малые, и на близком расстоянии, и на далёком. И возможно, больше на далёком расстоянии, чем на близком.

Говоря это, Андрей Андреевич имел в виду Буша. Ему так хотелось закричать, чтобы всех проняло, чтобы все услышали и поняли, что это его, Буша, телескоп приблизился из-за океана к самому окну зала заседаний и теперь разглядывает именно его маленькие очки, очки Громыко, его нос и его губы, произносящие напечатанное крупными буквами выступление.

Хотелось кричать, но он молчал об этом и продолжал говорить прямо в телескоп о том, что делают эти наблюдатели. Говорил весьма осторожно, как и положено дипломату:

– И смотрят: как бы это, в конце концов, в советском руководстве найти какие-то трещины. Я заверяю, что десятки и десятки раз мы были ознакомлены с соответствующими фактами, наблюдали их. Если хотите, были свидетелями разговоров, гаданий шёпотом, полушёпотом: кое-где за рубежом жаждут увидеть разногласия в Советском руководстве. Конечно, это появилось не сегодня и не вчера. На протяжении многих лет наблюдается это явление. Единодушное мнение Политбюро: и на сей раз мы, Центральный комитет партии и Политбюро, не доставим удовольствия нашим политическим противникам на этот счёт.

«Мы были ознакомлены с соответствующими фактами», «за рубежом жаждут увидеть разногласия», «На протяжении многих лет наблюдается это явление», «и на сей раз мы… не доставим удовольствия»… Неужели многоопытный Громыко не поверил год назад Исраэляну? Или его переубедило выступление самого Горбачёва в декабре прошлого года, когда тот с запальчивостью комсомольца и жаром оратора обличал капиталистический строй:

– Рядясь в тогу защитников гуманизма и прав человека, идеологи капитализма пытаются навязать социалистическому миру нормы и стандарты чуждого нам образа жизни, подорвать возвышенные гуманистические идеалы, без которых сама жизнь и деятельность человека теряет свой смысл. Они хотели бы привить обычаи и вкусы, господствующие в буржуазном обществе, «разрыхлить» сознание людей, сделать его восприимчивым к мелкобуржуазным идеям и мелким пустым соблазнам, к индивидуализму, мещанскому накопительству, идейной и культурной всеядности.

Эти слова и гнев против капиталистов могли бы подкупить искренностью, если бы не то, что сразу после произнесения этой речи Горбачёв поехал в Англию, где ярко проявил свою полную восприимчивость к мелким пустым соблазнам, мещанскому накопительству и культурной всеядности.

Громыко не мог не получить об этом сведения. Стало быть, он не верил Горбачёву. Но тогда что? Испугался? Поэтому теперь лишь иносказательно говорил о телескопах из-за далёкого далека? Да, слова о них были пророческими. Телескопы оказались сильны, а трещины в партии слишком заметны. Как важно было самим их пораньше увидеть и говорить о них, не боясь потерять кресло под собой.

Но речь о том не шла. Всё ещё министр, но без пяти минут гораздо выше, Громыко, хваля Горбачёва, одобрил попутно, не замечая, действия Политбюро, а значит и самого себя, как его члена, и продолжал таким же ровным безэмоциональным голосом, подходя к концу:

– Так что вывод, который сделало Политбюро – правильный вывод. В лице Михаила Сергеевича Горбачёва мы имеем деятеля широкого масштаба, деятеля выдающегося, который с достоинством будет занимать пост Генерального секретаря ЦК КПСС. Хотелось бы выразить уверенность в том, что, как и Политбюро, Пленум ЦК единодушно поддержит и одобрит внесенное предложение.

И опять рассыпались, как горох из прорванного мешка, аплодисменты.

Выбор был сделан. Новая эпоха началась.

Через пять месяцев Громыко был назначен Председателем Президиума Верховного Совета СССР в знак признательности за правильный выбор. Но это назначение было последним и очень коротким. Выбор помог поднять зарплату и кресло на ступеньку выше, но не продлить жизнь. А что же важнее человеку?

Тем временем бездонный кувшин речистых выступлений нового главы государства пролился нескончаемым потоком длинных тирад на съездах и пленумах, совещаниях и встречах, обедах и приёмах, гипнотизируя миллионы слушателей повторением одних и тех же, но словно заряженных атомами, слов: «Вперёд!», «Всё по-новому», «Конкретно», «Хватит разговоров», «Пора наращивать», «Пришло время действовать», «Ускорение», «Перестройка».

Не важно, что все эти слова были давно известны, а слово «Перестройка» звучало ещё в двадцатые годы. Важно было повторять старые слова с такими эмоциями, с таким чувством, чтобы они казались впервые звучащими. И главное было повторять их как можно чаще.

Всего через полгода словесного творчества, называвшегося руководством страной, был готов и издан солидный сборник избранных речей и статей Генерального, куда не вошли почему-то многочисленные рекламные встречи на улицах, у проходных заводов, где как бы случайно остановленный народом лидер будто запросто беседовал с простым людом по одной схеме:

Горбачёв: Здравствуйте, товарищи! Ну, я вижу погода сегодня хорошая. А настроение как у вас? Как и погода, тоже хорошее? Это правильно. Это нормально. Главное, чтобы у народа настроение было хорошее, тогда всё получится.

Голос народа: Здравствуйте, Михаил Сергеевич!

Горбачёв: Я вот сейчас был у вас на заводе (совхозе, фабрике и так далее). Встречался с рабочими (соответственно колхозниками, ткачихами и так далее). Хороший у вас завод (ферма, фабрика, предприятие). И народ хороший. Важное дело делаете. Нужное. Есть, правда, трудности, но главное – это не снижать темпов. Ни в коем случае. Тут всё зависит от вас. Правильно я говорю?

Голос народа: Правильно, Михаил Сергеевич, а можно..?

Горбачёв: Я вот ехал сейчас и решил остановиться, поговорить с вами, посоветоваться. Мы сейчас там, у себя, разрабатываем программу перестройки нашей системы управления, хотим, чтобы всё было лучше, без излишней, знаете ли бюрократии. Сложное это дело – начинать по-новому, но, думаю, справимся. У нас там умные головы сидят – профессора, академики. Хотим, чтобы дело лучше пошло вперёд. Как вы считаете, правильно мы делаем?

Голос народа: Правильно, а если…

Горбачёв: Главное – это не отступать назад. Раз уж начали что-то, тут хочешь – не хочешь, а доводи до конца, иди вперёд. Как говорят в народе: «Взялся за гуж – не говори, что не дюж» Другого пути у нас нет – только вперёд. Правильно я думаю?

Голос народа: Правильно. Можно спро…

Горбачёв: Вот и я так думаю. Тут я с вами полностью согласен – отступать никак нельзя. Иначе мы будем не коммунисты. И никакого нам тогда доверия. А что мы будем за руководители, если нет доверия народа? А вы нам, как я понимаю, доверяете. Но, тем не менее, требуйте, требуйте от вашего руководства здесь на местах быть построже, не расслабляться. Ведь перестраиваться надо всем вместе, а не по отдельности. Вы ведь все за перестройку? За или против? Может, кто хочет назад к старому? Или всем хочется лучше жить? А? За новое или против?

Голос народа: За. Только вот…

Горбачёв: Это я и хотел услышать от вас, что вы нас поддерживаете. Спасибо, что согласны с нами. Рад был встретиться с вами. Это как дополнительный заряд бодрости. А сейчас, извините, надо ехать. У меня ещё серьёзный разговор с вашим городским руководством предстоит. До свидания, товарищи! Всё нормально.

Голос народа: До свидания, Михаил Сергеевич!

Схема разговора на улице видоизменялась лишь в случае дождя или снега, когда беседа начиналась с того, что дождь к добру и к хорошему урожаю, а снег весёлый и красивый, а стало быть, настроение всё равно хорошее, бодрое, то есть всё нормально.

Иногда кто-то из народа всё же успевал ввернуть неделю назад подготовленный и согласованный где надо вопрос, который доходил до ушей лидера. Если заданная тема укладывалась в рамки домашних заготовок, вписываясь в схему, то человек из народа, получал ответ и оказывался с этого момента замеченным прессой, как говоривший лично с Горбачевым.

Между тем народ, если бы его на самом деле хотели спросить и спросили, обязательно бы задал вопросы. Да попробуй, отойди на полшага в сторону и прислушайся к разговору:

– Ну, перестройка-то, ладно. Оно, конешно, нужно. А то воровства развелось на кожном шагу. Што ни начальник, большой али малый, а всё норовит под свою женю тянуть.

– Под какую такую женю?

– Под ту, на которой сидит. Нешто не знашь?

– А-а! Эт точно. Так кто сичас не ворует? Ты штоль не тянешь? Все, кто где может, берут. Это, говорят, Брежнев ввёл такую политику. Если, мол, мешки, к примеру, грузишь куда-то, так из двух один обязательно себе тащишь и так вроде бы правильно, вроде как всем своё достается.

– Ну, знашь, тут разница есть. Одно дело я шуруп в цехе взял, штоб полку дома к стене прикляпать, другое дело наверху миллион рублей сегодня слимонил, миллион завтра, миллион послезавтра и все в свой карман. Да рази он один там? Их оглоедов полно на верхах сидит. Алялякать-то мы все можем, а вот работать, штоб пот прошиб да совесть при себе оставить, так тут смелых и нетути.

– Вон вчерась нам информатор рассказывал, што Ленин говорил будто социализм – это советская власть плюс государственный контроль, и что без этого контроля никакой социализм не построишь. Так оно точно так и есть. Какой тут, к чёрту, социализм, если все друг у друга крадут, а кому скажи в тот же народный контроль, ты же в дураках и будешь, потому как они все друг другу лапы мажут. А ежели бы не воровали все где ни попадя, у нас бы жизнь совсем другая была.

– Так может он, Горбачёв, и хочет этого?

– Чего-о-о? Нешто он хоть раз сказал об этом? Нешто уже выгнал хоть одного негодяя за воровство? Ты погляди, какие его мордовороты встречают? Рожи от животов не отличишь – оплыли от жира. Но бог с ними, пусть плывут, ежели им своего здоровья не жалко, только давайте же и другим жить нормально. А то сами квартиры получают без очереди, ну и это ладно – они начальники, может других таких хороших голов для управления нету, так они же, гады, другим квартиры за взятки дают, а по очереди законной не пускают. Ты тут горбатишься двадцать лет на строительстве или на заводе и хрен тебе, а не квартиру. В лучшем случае что-то плохонькое, как свинюшке.

Нет, я человек справедливый и знаю, что многим рабочим дали квартиры, но сколько же кровей попили за них, не дай бог.

– По конституции, между прочим, всем квартиры положены.

– Так, то ж по конституции. Я тебе скажу, а ты меня слухай. Конституция у нас прекрасная, если бы только исполнялась, как написано. Но эти алялякалы думают только, как хорошо выступить да всё, што происходит объяснить получше. А вот сделать так, штоб и правда всем лучше стало жить, так тут, брат, не то што кишка тонка, а просто не те люди стоят у власти. Не до того им.

– А ты бы чево сам сделал?

– Ты, знашь, меня этим вопросом не собъёщь. Не раз спрашивали. Я хотя што и не знаю, а только так тебе скажу, што если кто из этих алялякал чего-то пообещал, да не сделал, ну не сумел – так катись к чёртовой матери, а мы поставим другого. Этот соврал – ево в шею. Нашли бы тех, што раз уж говорят, то делают. А то вон лозунг у нас висит «Довольно политической трескотни…», а трещат же все, ажно уши вянут.

– А знашь, почему у нас на должностях хапуги и ворюги сидят, а не те, што о людях думают?

– Потому что все такие?

– Да нет. Хороших людей всегда много, только кто ж их на большую должность поставит? Подумай своей башкой. Если я начальник и ворую, нешто рядом с собой честного человека поставлю? Он же меня неправедного тут же в контроль заложит или просто скинет. Вот ежели бы мы действительно сами выбирали себе руководство, как записано в конституции или в уставе партии, тогда другое дело. Проштрафился – долой! Не получается и учится не хочешь – долой! А то, кого и когда мы по правде выбираем? Я уж столько лет на собраниях и выборах, а не помню, штоб проблемы какие были. Кого назначали сверху, того и выпихивали наверх. Система такая твёрдая теперь, што от нас вообще ничего не зависит. Вот в чём перестройка-то нужна.

– Так, а вдруг Горбачёв этого именно и хочет?

– Ой нет, брат, нутром чую, что нет. Ты почитай, что он в своих речах говорит. Найди хоть слово из того, што мы тут с тобой разговариваем. Я человек, какой-никакой маленький, а грамотный, внимательно слежу за Горбачёвым по газетам, а ничего такого не вижу. Читаю, читаю, а всё одно – аля-ля и только.

Естественно, простой рабочий, может и недостаточно грамотный, мог не совсем разобраться в потоке речей первого года руководства Генерального секретаря. Может быть, внимательный читатель разберётся в них лучше.

Двадцать третьего апреля тысяча девятьсот восемьдесят пятого года на знаменитом апрельском Пленуме ЦК КПСС Горбачёв уверенно провозглашал:

– Страна достигла больших успехов во всех областях общественной жизни. Опираясь на преимущества нового строя, она в короткий исторический срок совершила восхождение к вершинам экономического и социального прогресса. Советский Союз ныне располагает мощной, всесторонне развитой экономикой, квалифицированными кадрами рабочих, специалистов, учёных. По многим направлениям развития производства, науки и техники мы прочно занимаем ведущие позиции в мире.

С этим тезисом нового Генерального вряд ли кто-нибудь даже из зарубежных наблюдателей мог поспорить. Тогда это было азбучной истиной почти для всех. Однако для самого Горбачёва это уже не было истиной первой инстанции. Сам он так не думал, а выступление было обычным камуфляжем. Никто не мог знать тогда, что этот тезис, как и многие другие, является всего лишь ширмой, за которой невозможно угадать настоящих мыслей осторожного шахматиста. И хорошо понимая это, Горбачёв продолжал в том же духе:

– Глубокие изменения произошли в социальной жизни. Впервые в истории человек труда стал хозяином страны, творцом своей судьбы. (А нам вспоминается разговор рабочих на улице). Гарантированное право на труд и его вознаграждение, забота общества о человеке от его рождения до глубокой старости… – всё это непреходящие ценности, неотъемлемые черты социалистического образа жизни. В них – важнейший источник политической стабильности, социального оптимизма и уверенности в будущем.

Запомним эти слова об уверенности в будущем и его основах. Хотелось ли Горбачёву сохранить эту уверенность людей, которая и правда была? Однако всем это известно и, сознавая это, новый лидер вставляет в свою программную речь будто бы новое философское «но»:

– Но жизнь, её динамизм диктуют необходимость дальнейших изменений и преобразований, достижения нового качественного состояния общества, причём в самом широком смысле слова. Это, прежде всего, – научно-техническое обновление производства и достижение высшего мирового уровня производительности труда.

…Мы должны добиться существенного ускорения социально-экономического прогресса. Другого пути просто нет.

Горбачёв был мастером риторики. Каким-нибудь будущим исследователям будет интересно выяснить, кто именно и как обучал его этому искусству. Что же касается простого народа, то ему было никак не до исследований. Его гипнотически давили слова, повторявшиеся с тех пор почти на каждом углу соприкосновения Горбачёва с народом, слова, ничего не значащие сами по себе, но мощные в контексте потока других слов. Например, фраза, нанизанная на стержни всех речей – «Другого пути просто нет».

Никто решительно не понимал, о каком же пути идёт речь. Но самое страшное, что не понимал и не знал этого сам Горбачёв, однако, как заведенная машина он повторял снова и снова, давя на уши, на психику, на сердца – «Другого пути просто нет».

Впрочем, вполне возможно, да что там – даже наверняка – те силы, что подпитывали нового лидера всякими такими идеями, поддерживали его за ножки и спинку кресла, чтоб не упал не вовремя, те силы и разве что уж очень проницательные их оппоненты, пусть и немногие, понимали, что суть предстоящей ломки, катастрофическое изменение всего хода истории страны, выражались, казалось бы, совершенно безобидной фразой Горбачёва, которую он произнёс на Пленуме без особого акцента, но которая повернула всё.

– …Нужно смелее двигаться вперёд по пути расширения прав предприятий, их самостоятельности, внедрять хозяйственный расчёт…

Нет, конечно, это тоже не было новостью, и Америку тут никто не открыл, так как о хозрасчёте говорили и раньше. Новое оказалось подводным камнем, крывшимся в этих словах. О хозрасчёте, который поддерживался буквально всеми, предстояло на самом деле вскоре забыть, что и произошло, зато осталась «самостоятельность предприятий», перераставшая из, казалось бы, мудрого совета руководителям «думайте сами» в сначала частичную, а затем полную свободу делать, что хочется и как заблагорассудится, не глядя на других, думая только о себе. Это ли не анархия?

Жизнь – огромное море и, если хотите, безбрежный океан. Каждое государство в нём корабль, плывущий своим курсом. Хорошо, если все корабли будут идти в одну сторону, помогая друг другу, но ой-ой-ой как далеко миру до этого! У капитанов и лоцманов свои навигационные карты, свои большие и маленькие познания в искусстве мореплавания, своя мораль, свои принципы. Одни ведут суда медленно в одном направлении, другие быстро, но кидаясь то вправо, то влево, то возвращаясь назад. Одни идут своим ходом, порой задерживаясь, чтобы подобрать по пути терпящих кораблекрушение, другие пристраиваются к кому-то, третьи пиратствуют, грабя и обессиливая всех встречающихся, укрепляя свою мощь чужими силами.

Но все попадают рано или поздно в штормы и ураганы. Тут-то и проверяются корабли на прочность. Если верит команда капитану, знающему своё дело, если работают все части механизма корабля, как одно целое, если каждый винтик понимает, что хоть он и винтик, а без него не жить всему кораблю, то выплывет, выдюжит, справится судно с любыми тайфунами, любыми цунами и продолжит путь.

Если же на корабле десятки лоцманов, указывающих направление в разные стороны, если каждый матрос будет по-своему завязывать узлы и по-своему понимать указания, если каждый механизм будет работать, как хочется ему, а не всему судну, то даже маленькое волнение моря в несколько баллов развалит посудину или вышвырнет на рифы истории.

Сознавая или не сознавая эти нюансы, Горбачёв, выдвинутый судьбой или же чьей-то волей в капитаны, избрал себе этот последний вариант.

Когда мастерица рукодельница хочет заменить прогнившую нитку красивого ожерелья, она сначала готовит новую нить, а не режет мгновенно старую, позволяя жемчужинам рассыпаться. Она аккуратно удерживает в ладошке бусинки и не торопясь, но верно нанизывает их заново.

Горбачёв начал резать по живому без подготовки. Хорошо зная, что какой-никакой, а контроль в стране существовал и с ним трудно будет дать анархическую самостоятельность, он осторожно произнёс на Пленуме:

– Уж коли речь зашла о контроле, то хотел бы высказать и такое соображение. Проверять надо, контролировать необходимо, и каждая проверка должна приносить практическую пользу, служить интересам дела. Но едва ли оправданы проверки по одному и тому же, порою мелкому вопросу, многочисленные комиссии, которые организуются по формальным соображениям, отрывая людей от работы, создавая обстановку нервозности.

Кто-то мог подумать, что речь здесь идёт о благе народа, о том, чтобы он не занимался лишней работой, чтобы кого-то не мучили ненужные комиссии. А вышло так, что тот, кто хотел, воспринял сказанное, как команду к ликвидации контроля. Слова, прозвучавшие с самой главной трибуны, и последовавшие затем действия начали медленно, постепенно, но очень настойчиво съедать ржавчиной недоверия сложную систему контроля навигации, управления кораблём. И он запетлял в открытом океане.

Суета сует. Все эти словеса, напрочь закрывавшие истинные устремления заурядной, алчущей всего лишь славы и богатства души, выскакивавшие изо рта, чтобы уже не быть пойманными и спрятанными назад, разлетавшиеся с трибун и печатных полос газет, журналов, многочисленных книг, пришли чуть попозже. А сначала был довольно холодный обычный для Москвы мартовский день, когда на Красной площади по давно установившейся традиции хоронили очередного ушедшего из жизни руководителя партии и правительства Константина Устиновича Черненко.