Читать книгу Дом, пропахший валерьянкой - Евгений Гузеев - Страница 10

Дни стали долгими, спать никак не хотелось. Только поверив стрелкам часов, можно было понять, что уже поздний вечер, но однако ж вглядываясь в небо нетрудно было и ошибиться. Софи об этом не думала. Без всякой цели, без плана, без мыслей шла по каким-то черным питерским улицам, которых даже не знала. Она уже не помнила, как вернуться на Невский, где остался ее ждать Фрол, задремавший в Москвиче тотчас, как только молодая барыня скрылась из виду. Софи шла, не замечая протянутых грязных рук нищих, просящих копеечку, не видя хищных прищуренных глаз подозрительных господ, как и она одиноко шагающих по тротуарам. Если бы она ответила вниманием на один такой взгляд, то неизвестно, чем бы обернулось это авантюристическое ее путешествие по сомнительным улицам города. Она не видела стоящих по углам таких же, как и она одиноких женщин, которые, напротив, пытались поймать чьи-то взгляды, привлечь чье-то внимание. На фоне бредущей мимо Софи, они переставали быть даже на грош привлекательными, становясь жалкими, несчастными и больными на вид. Из открытых окон грязных домов иногда слышались крики, ругань, пьяный смех и плач. Ее пытались остановить торговцы морфием, но Софи не реагировала на их завуалированные предложения.

Наконец, она очнулась, ибо почувствовала жажду. Осмотревшись, Софи нашла себя в странном и не слишком привлекательном месте среди незнакомых зданий. Недалеко в мрачном дому она разглядела вывеску трактира и решила зайти, попросить оршаду или хотя бы сельтерской. Хозяин трактира, скучающий за буфетной стойкой, с удивлением взглянул на вошедшую даму «из порядочных» и кивнул человеку. К Софи быстро подскочил половой – энергичный и расторопный мужичок, стриженый в скобку и одетый в светлую холстинную рубаху, подпоясанную черным кушаком – видать из бывших деревенских.

– Чиво изволите-с? – спросил он, одновременно, как бы на всякий случай, протирая тряпкой вроде бы и так достаточно чистый стол, за который присела усталая Софи.

– Воды принеси. Ледяной. Да не из речки, смотри, и не из колодца. Вот что, сельтерской можешь принести? И бутылку откупоришь при мне.

– Известно, можем-с и сельтерской. Это мы даже мигом, – кивнул половой и, незаметно переглянувшись с хозяином, не сдвинулся с места.

– Что стоишь, исполняй, дурень.

– Не изволите ли еще чего-нибудь, посущественней-с. Устриц, к примеру или осетринки. У нас свежее все, во льде. Просим откушать…

– Знаем мы вашу свежесть. Воду неси, не приставай.

– А ежели жажду испытываете, может пивца холодненького преподнести? Это мы мигом-с.

– Во дурак-то. Решительно дурак. Даме пиво предлагать. Господи, куда ж это я попала?

– Так может… того?

– Чего того?

– Может вы того… – от скуки семейной уставши, отдохнуть хочите? Так у нас и нумера имеются. Массажи делаем, свинцовые примочки, ежели клиенту вздумается. Это пожалуйста, токмо прикажите. Ну… и прочее…

– А ну проваливай живо и неси что попросили, или сейчас же встану и уйду.

– Слушаюсь, – понятливо кивнул половой и тут же испарился, словно его и не было.

Софи хотела было что-то предпринять – встать и уйти или пожаловаться хозяину трактира, как вдруг почувствовала, что сзади скрипнула лавка – кто-то ожил за ее спиной. Послышалось бормотание и вздохи. А ей только что показалось, что она единственная посетительница в пустом трактире. Оглянувшись, она увидела старика, который с трудом, при помощи двух палок, пытался сесть, подняться со своего ложа, на котором он, видимо, только что по-настоящему почивал. Проснувшийся был пьян, но, проспавшись, видимо, уже не так уж сильно. Это был тощий и неопрятный старик, с синими влажными губами и красноватым сухим лицом. Увидев Софи, он улыбнулся беззубой улыбкой и изобразил удивление и блаженство на своем лице.

– Она, она, та самая… Конечно, конечно… Вот и свиделись. Я так и знал… Славная. Да, способный он малый, способный. Мастер. Передал главное. Столько же блеску в глазах.

Софи решила сделать вид, что не расслышала, хотела встать и уйти или хотя бы пересесть на другое место. Но несколько вылетевших из уст старика непонятных и интригующих, фраз все-таки задержали ее порыв. Что-то заставило ее прислушаться. Толком не разглядев старика, она отвернулась и увидела перед собой полового, открывающего запотевшую бутылку ланинской.

– Приятной жажды-с, – заискивающе улыбнулся он и снова испарился.

Софи осмотрела со всех сторон стакан и налила себе воды. Старик между делом о чем-то тихо, сам с собой, разговаривал, скорее бредил. Но Софи прислушалась.

– А ведь не побрезговал. В дом пригласил. О то-то и оно-с… Так то ведь… Мог бы из господ партейных кого-нибудь взять, ан нет – на меня обратил внимание свое. Именно, именно… Нужны ему мы – юродивые и убогие, старые, дряхлые, грешные и беспартийные, рубцами и морщинами покрытые, шрамами располосованные. Однако ж, сами понимаете, и иная крайность их привлекает не меньше, а скорее всего и поболе даже – вот она, вот спина ее стройная, как кедр. Черноокая, такая ж как ты, Марфуша. И ты ведь была, ух… Тебя бы тоже надо было тогда, пока молода была, глядела б на меня со стены моей коморки, да не выйдет уж… Не вернешь… Так вот, господа, други мои… У нашего брата-то тело непростое – иное, корявое, травмированное, избитое, грубое чисто старое древо – и это не может не зажечь их воображения. А у этой другой стороны наоборот – беспрекословность линий, излучение ауры, кусочек яркой синевы в окошке нашей сырой темницы. Вот она, сидит, и это есть та самая другая крайность. Совершенство, без которого их брат тоже не мыслит жить и работать. А то как же. Тянет, будит спящие и замороженные зачатки их талантов, а то и гениальностей, взбудораживает, заменяет собой сон, хлеб и вино. Но, увы, может и загубить. А между этими крайностями середина – широкая река. Так вот это подавляющее большинство плывущее – тьфу ты на него. Для ихнего брата это почти нуль. Не вызывают простые смертные, мутная жижа эта, в душе мастера того самого известного резонанса. Хоть и приходится иной раз их тоже того… с их наградами липовыми на грудях. Нет, они не то… Только убогость и божественность, эти два берега – вот это оно, то самое. Один берег – скалы, другой – нежный золотистый песочек с янтарем. Ведь и я, ваш покорный слуга, когда-то, по молодости, имел доступ к сему таинству, обладал способностями и чутьем… Хоть и учен был на медные деньги, но талантик имел. Так что и наш брат в их рядах побывал. А может и так просто, баловался. Но хвалили. Иные пророчили. Ошиблись, матушка, ошиблись. Не оправдал я… Все всуе. Вот ведь, к примеру, взять доктора какого-нибудь, земского врачишку-замухрышку, морфиниста этакого… Всю жизнь работает… Или, тьфу на доктора, вот хотя бы кузнеца возьмем или цирюльника какого. Так ведь и то… Почитай искусство. А я не оправдал… Пусть уж молодежь продолжает, таланты и нынче эвон какие попадаются. Взялся и ее, черненькую эту… Этак раз, два и прямо в яблочко. И нет, не то что как зеркало похоже… Вовсе нет. Это зачем, это кустарщина. Но ведь, смотрите-ка, и я, невежа-грешник, даже я, червь, узнал ее тут же, только глаза живые увидел. А мог бы и не разглядеть, кабы не мастер сделал. О как – почитай, волшебство. Конечно, не только талант, а еще сладкий и горький труд – все вместе. Вот ведь оно-с в чем заключается. Эх Марфуша, была б ты живая. Как похожи-то ваши глаза черные, обе пары друг на дружку. Кстати, надо было… Эх, надо было… Но уж все теперь, опять нынче опоздал, пропил все, успел нализаться. Вот не выпил бы сегодня, свечу пудовую на этот рубль Ленину поставил бы, тебя поминая, прямо в Ленинском зале и поставил бы под гипсовым бюстом. Непременно пудовую. И аж три чернильницы хлебных с молоком взял бы на сдачу и проглотил бы тут же все их, не отходя. Решительно три, не меньше. Как и он тогда глотал одну за другой чернильницы-то эти, страдалец великий, в темнице-то своей томясь. Он ведь завсегда… Чуть только жандармы ключиком в замок… Оп-с и проглотил. А я-то ведь видишь, Марфушка, чего нынче наглотался? Не того-с, брат Марфа. Осуждаешь оттудава, это я знаю, чувствую. Вот и эту черноокую послала мне в укор. Гляди мол, не похожа ль чем на некую персону, вроде твоей Марфуши покойной, к примеру. Виноват, видят классики, виновен. Загубил я тебя неразумностью и ненадежностью своей и себя заодно довел до этого скотского состояния. Да был я, Марфуша, молод тогда, горячая шапка, нагрешил, знаю. Куда меня потом судьба только не бросала, все пришлось пройти от а до ижицы. Эк, князь, не встреть я тебя, давно бы с голоду-то… А так – вот сижу, последний его рубль пропиваю. Сегодня, кажись, еще не помру…

Софи вздрогнула, услышав слово «князь» и замерла в каком-то нелепом ступоре, приподняв плечи и вытянув голову в сторону старика, вся изогнувшись назад. Но старик отчего-то замолчал. Ничего не услышав более, она резко обернулась в его сторону. Тот безнадежно спал, снова лежал на лавке, повалившись на бок. Хозяин и половой посмеивались, глядя на уснувшего пьяницу. Однако выражение их лиц сменилось удивлением и недоумением, когда они увидели, как Софи неожиданно резко вскочила и оказалась над спящим стариком. Забыв про всякую брезгливость, она стала его расталкивать, трясти и даже хлестать ладонями по щекам.

– А ну, просыпайся, слышишь? О каком князе ты давеча тут упоминал?

Старик открыл свои безумные слезливые глаза и заморгал промокшими ресницами:

– Матушка-красавица ты наша. Ты ли это глядишь на меня? Чай не картина? Али сон сладкий? Нет, сама собой, вся во плоти. Бровки соболиные. Губки отрадные, маков цвет. Огнеглазая. Чиста, безгрешна, свята, как Наденька наша пречистая, в небесном Кремле пребывающая.

– Полно бисер рассыпать. Я о князе тебя спрашиваю, говори же. И меня откуда знаешь?

– Я, матушка… – начал было старик и замолчал, оглядываясь, будто проснулся заново, но теперь уже по-настоящему. – Я того… натуру свою продаю художникам и князю твоему тоже. Он писал с меня картиночку одну – тут в трактире меня и нашел. Ходил я долго к нему. А пока стоять без исподнего перед ним приходилось часами, взгляд мой к другому холстику был постоянно прикован. Так вот, ты это и была, из уголку на свет глядела. Портретик твой не готов был тогда еще, сыренький, каждый раз новые черточки в нем появлялись, а я ввиду схожести с моей покойной Марфушей, сроднился с ним, до чего досмотрел. Только вот голенький совсем я был и шибко смущался поэтому, хоть и годы мои вроде бы… А князь это понял и портрета твоего не убрал, не прикрыл тряпицей. Очень уж ему захотелось меня во всем смущении написать, что-то он нашел в этом видать, какую такую изюмину на лице моем заметил, уж не знаю, ему видней. Только показалось мне, поначалу, что и сам он засмущался сильно, чисто ревнивец какой, не хотел, чтобы ты на старика обнаженного смотрела с портрета. Как к живой к тебе относился, оберегал. Видно, что волнуется, любит, не иначе. Однако переборол как будто себя, не прикрыл портретика-то тряпочкой, оставил мне на обозрение. Смущение мое очень уж хотел сохранить и изобразить. Художник, мастер, пожертвовать готов… А тебя я, матушка-раскрасавица, узнал давеча, узнал. Ты ить у меня как синь-порох в глазу – так и осталась, запомнилась.

– Так князь-то, что он?

– А хтой зна? Князя я с тех пор не встречал боле, а когда последний-то раз побывал у них, так холстика с твоим личиком не увидел на своем месте, пропал вестимо. И самому грустно стало. Точку, видать, князь поставил – и на мне, и на тебе. Оба портретика, значит… Не у тебя ль твой-то висит? Эх, да мне-то почем то знать. Это ли не чудо, что живую тебя встретил? Марфушу вот вспоминаю, весьма похожа была, ну да ладно. У меня тут еще гости только что были… Отошли, видать. Ну, где ж вы, други мои? Соратнички, ау, отзовитесь, мы еще не все с вами… Потолковать бы… А то вот может шашечки сразимся… Вот-те на, как разбежались, – замотал головой старик, оглядывая стены и потолок своими безумными глазам.

Софи вернулась за сумочкой, достала небольшую пачку розовых кредиток, вытянула одну и вернулась к старику. Тот сладостно спал. Было понятно, что большего от него не добьешься. Она сунула спящему в карман рваного сюртука кредитку и вернулась на свое место. Еще раз оглянулась и вдруг, наконец, вспомнила, узнала – это был тот самый старик, который померещился ей, когда она давеча всматривалась в свои же собственные глаза на портрете, написанном рукой князя, когда хотела через них, преломив свет, взгляд, время и судьбу как отражение увидеть желаемое. Софи опустилась на стул, она была взволнована, вздымалась под корсажем ее грудь от частого неровного дыхания. Значит, все меняется, – думала она. – Этот несчастный старик – вот причина ее видения, с ним она встречалась глазами, вовсе не с князем? Выходит, что видела она старика таким, каков он есть, а не князя в убогом и пугающим облике старого и больного человека, как она превратно поняла. И никакой тут притчи, которую надо разгадать, ни аллегории или некого завуалированного пугающего предупреждения о грядущих катастрофах судьбы, к которому нужно прислушаться. Как странно и непонятно все вышло. Кто ж знал, что между ними двумя какой-то третий лишний еще появился. Выходит, опять все вернулось на свои своя – все те же надежды, те же желания, грезы, ожидания. Ко всему прочему добавилось и то, что сказал о князе старик. Ведь именно больным безумным старикам да малым детям иной раз на мгновение приходит тот некий дар спонтанного проникновения в суть и истину, и даже таинство пророчества нередко становится доступным им будто бы по чьему-то велению. Это может быть всего лишь невольно сказанное слово, фраза, может быть иной какой-нибудь знак, жест, направление перстом туда, откуда можно получить ответ – картина, строчка книги, предмет.

Все эти зарубки и приметы можно и пропустить, не заметить. Да и сами сивиллы эти невольные не ведают, что ляпнут иной раз. А ведь можно быть внимательным, прислушаться иной раз, приглядеться ко всяким странным словам и наступает прозрение, появляется свет над невидимой тропой и даже грядущее на миг открывается. Будто кто-то предлагает помощь, направляет, да не может сам появиться и показать путь, сказать правду, предостеречь и делает это через убогих да немощных, а то иной раз через птиц, животных или даже явления природы – дождь, порыв ветра. А ведь старик этот сказал, что князь любит меня, – пронеслось в воспаленной голове Софи. Может быть это и есть та самая истина в бреду?

Через несколько минут, выпив залпом оставшуюся воду и чуть успокоившись, она позвала человека. Половой подскочил и угодливо приготовился выслушать просьбу.

– Скажи-ка, бывал ли у вас некий художник, может быть припомнишь? Князем зовут. Правильное имя – Адольф. Худой, высокий, длинноволосый с бородой, одет в темное – странно одет…

– Как же, припоминаем-с. Они со старичком вот этим самым последний разочек, когда побывали в заведении, беседы вели за тем столиком. Токмо давненько это было. Они еще тогда изволили расплатиться ломбардным билетиком-с. А уходя старичка этого с собой прихватили.