Читать книгу Дом, пропахший валерьянкой - Евгений Гузеев - Страница 6

Причина, по которой Мишель не смог быть Софи, хотя и жаждал встречи с ней, была не слишком серьезной. Он не был пока совсем уж болен, наоборот чуть ожил и ощутил ревностное желание снова быть на четверге, находиться рядом с желанной и, как ему казалось, любимой женщиной, оберегая свое сокровище от поползновения всяких там князьков-художников, да хоть поэтов с писателями. Он верил, что Софи вскоре позабудет князя, и этот шлагбаум на пути к ее сердцу не помешает более. Он освободился раньше времени от службы, сославшись на общественные дела, и отправился домой переодеваться. В подъезде партийно-элитного дома его встретил ливрейный вахтер, проворно выскочивший из своей каморки. Он тотчас услужливо подбежал к дверям лифта, вызвал для важного жильца кабинку нажатием специальной красной кнопки и замер в почтительном поклоне.

– Папенька дома? – небрежно спросил Михаил Петрович.

– Изволили-с прибыть со службы. Они уже час как дома.

Надобность увидеться с отцом у Мишеля имела в основном материальную основу, ибо собственных деньжонок молодому телеграфисту не всегда хватало. А может и хватало, но с папенькиной прибавкой было бы повеселей. Но сегодня лучше было бы избежать лишних вопросов и попробовать как-нибудь потихоньку смыться из дома. В дверях лифта он столкнулся с двумя мужичками, которые завидев молодого барина уважительно расступились и поклонились. Оба были стриженые в скобку, в одинаковых посконных рубахах, по крестцам подпоясанные и в рваных сапогах. К отцу приходили. Денег просить или какой-нибудь работы. Из деревни, из нашего колхоза, вестимо, – подумал Мишель и, войдя в лифт, прикрыл нос белым батистовым платочком, боясь резких запахов, оставшихся в лифте. Михаил Петрович тихо вошел в прихожую, и, не побеспокоив прислуги, сам отворил ключом дверь. Двери в гостиную были прикрыты. Он прошмыгнул в свою комнату и переоделся. Однако, выйдя снова за чем-то в прихожую, тотчас попался на глаза домашним. Двери в гостиную уже кто-то успел настежь отворить. Пришлось засвидетельствовать свое прибытие.

Отец Мишеля Петр Саввович Звягинцев, дебелый, с красный и вспотевшим лицом, по своему обыкновению сидел за столом в гостиной под гроздью хрустальной люстры и кушал чай, наливая в стакан в который уже раз кипятку из трехведерного самовара и добавляя из чайничка черной, как деготь, заварки. На блюде еще оставались сушки и пряники, а в хрустальной розетке краснело малиновое варенье. Маман суетилась возле мужа, не смея доверить святое дело прислуге.

– Мишенька, ангел красный ты наш, чивой-то ты рано так сегодня? – всплеснула она руками.

– А, молодое поколение явилось, – наигранно проворчал Петр Саввович и протянул для поцелуя сынку свою полную красную руку, не обращая к нему лица.

Мишель подошел, наклонился, послушно прикоснулся губами к потной руке и по привычке приготовился выслушать какие-нибудь папенькины сентенции и ответить на вопросы.

– Так, значит, работа, говоришь, подождет до завтра. А сегодня, что ж? По партийным делам занят? Внеочередное партсобрание? – иронично начал Петр Саввович. – Ладно, не буду вмешиваться, сам знаешь, что делаешь, коль взрослый человек. Хотя и посоветовать всегда готов, только попроси, а то что-то ты уж больно надолго застрял на партийной лестнице, в низу самом топчешься, сидельцем почитай сделался. Не пора ли продвинуться повыше? Да и по службе тоже. Ступеньки-то вот они, перед носом. Только ногу подыми. Аль мне опять телефонную трубку мять? Да, нынче молодежь не та пошла. Им бы эти, как их… танцы-шманцы, где кривляются чисто обезьяны. Не до партийных дел им, наших святых. Ленинобоязны-ми перестали быть. А некоторые вместо Ильича какого-то бога придумали – есть такие, говорят. Это ж надо, до чего дошли. Бог вместо Ленина! В острожный дом бы их всех запереть. А с чего все начинается? Книжки читают, дребедень музыкантов слушают, мазню художников рассматривают, задумываются. Ну и прочее. Даже к спортлото пристрастие – и то не такой уж грех. А то бог у них… Признаю, вина нашего брата в том пробеле тоже имеется. Нет, увы, на все силы. Отдаешь себя делу, где тут за детьми иной раз углядишь. Все по театрам и собраньям. В клубе опять же необходимо присутствие, а как же. А надо бы позорче быть, позорче. Приглядывать за вашим братом почаще.

Петр Саввович отхлебнул чаю и поморщился, видимо остыл чаек.

– А это что ж за панталоны на тебе? Откель такие? Что-то негоже для хранения партбилета, а тем более на собрании в ен-том показываться. Что ж свет партийный на сие платье скажет? Как-то даже неприлично. Али спознался с этими длинноволосыми всякими, с них берешь пример? Да и самому-то не пора ли лохмы-то маленько подкромсать? Так куда нарядился, рассказывай? С кем это ты нынче встречаешься? Нам с матерью хотелось бы знать.

– Да вы не беспокойтесь, папенька, – замялся Мишель, сильно покраснев. – Я с порядочными людьми общаюсь.

– В таких панталонах к порядочным людям не ходят, – чуть прикрикнул Петр Саввович. Его щеки слегка затряслись, а это ничего хорошего не предвещало. – Небось всякие там поэты так называемые с художниками, отпрыски культуры, да женщины, которые вместо чтения писаний Маркса и Ленина маникюры себе делают – порядочных людей в свои сети заманивают, чуть партийный билет увидят. Им бы до распределителей наших только добраться. На чужой паек метят.

– Папенька, ну зачем же вы так. Ведь Софи… Она… То есть… Ой, – испугался Мишель случайно вылетевшему имени.

– Что? Какая такая Софи? Что это за имя этакое заморское? Ну-ка, ну-ка, продолжь, покорнейше просим… Так, хорош чайничать. Налей-ка мне, матушка, перцовочки, а то чай твой остыл, а меня аж льдом покрыло.

Испуганная и побледневшая мать Мишеля резво подбежала к буфету, на ходу перезвездившись на портрет Ленина, достала початую бутылку и дрожащими руками налила мужу полстакана бурой жидкости.

– Горкой, горкой, матушка, наливай, – приказал Петр Саввович. Он тотчас выпил перцовку залпом, даже не крякнул и не закусил подрукавным хлебом, как обычно это делал с юмористической целью. – Так-с, слушаем.

Путаясь и еще больше краснея, Михаил Петрович кое-как промямлил папеньке с маменькой, кто такая Софи, откуда она появилась в Петербурге, где служит. Он также слегка упомянул и ее четверги, кто на них приходит и с кем он там общается.

– То, что служит – это хорошо, это ладно. Но ты мне доложи, друг милый, есть ли у нее какое партийное происхождение, намерения соответствующие.

– Я не уверен. Впрочем я точно не знаю. Вряд ли…

– Так, председательская дочь, говоришь… Как это говорят? Беспартийное сочувствующее сословие. Небось даже звездятся иной раз, когда грома пугаются. Образа Владлена по углам, чернильницы хлебные с молоком. Похвально. Одначе… Кровь-то партийную, ее ведь в жилы-то этим не вольешь. Тут, брат, одной веры в Ильича-спасителя не достаточно будя. Тут ведь надо наследовать и следить зорко, не допускать чужих кровей… А к этому еще добавь, мил человек, продвижение по службе Владлену нашему… А что, говоришь, нонче барышня городской, значит, себя считает?

– Городская. И квартира имеется, прислуга… Служит в библиотеке, – ответил тихо Мишель.

– Гм, смотри-ка, даже при хоромах собственных. Значит зажиточная интеллигенция, так сказать. Не какая-нибудь из мещан и тем более из фабричных. Книжки читает и даже на работе с ними дело имеет, с книгами, как я понимаю. Книги-то, правда, разные бывают… А папенька с маменькой к земле привязаны. Понятно. Провинциальная интеллигенция, газетки выписывают, небось даже фортепьяны водятся. Домишко с колоннами, и дворов двадцать вокруг старенького парткома. Скверного тут вроде и ничего, я даже уважаю. Колхозное именьице – хорошее дело, сами владеем парочкой таких. Сегодня вот творожку получили и сметанки – все свое. Управляющий Иван Тимофеич прислал гонцов. Пьянь, конечно, все они, дурят хозяина, но мы не об этом. Вот, значит, как оно. Итак городская, считай, барышня, начитанная. Гм… Приказывает уважать и любить. Так-с. Оно вроде бы и ничего с одной стороны. Тем более многие нынче говорят, что все люди равны, не взирая на ранги. Однако это так, философия неудачников, бездельников и тунеядцев – вот что я скажу. Они сами это и придумали. Лично я, конечно, в этом сильно сомневаюсь, ибо воспитание и заслуги на поприще служения партии выводят человека на иной совершенно уровень. А эти поэты твои с художниками, читатели романов да владельцы тайных притонов, которые забыли, что значит жить в страхе ильичевом, – им теория нужна, философия, понимаешь ли, чтобы свои недостатки, беспартийность, неудачные судьбы и карьеры какой-нибудь философской мутью оправдать, легализовать свое ничтожество. Рядом со мной хотят стоять, наравне, гордо задрав голову свою волосатую. Нет, не позволю. Не выйдет. Пусть достигнут хоть половины того, чего я достиг. И сына своего я не позволю тянуть на дно, да хоть даже в сторону. Али ты иного мнения с отцом? Говори, говори, правду хочу знать. Может и партбилет тебе зря справили?

– Да я, папенька, ни в коем случае не против продвижений. Я стараюсь, я ведь…

– Ах стараешься. Улизнуть стараешься побыстрей к этой своей… К этим твоим… – Петр Саввович протянул указательный палец к пустому стакану и держал его в этом положении до тех пор, пока супруга не поняла этот жест и не вылила остатки перцовки в стакан, который тотчас был осушен. – Вот, возьми Ивана Федосеича – сына он Максимку своего недавно женил. Вот это пара, всем на зависть пара! Согласен, она может не ахти и старше его значительно, и без маникюров ходит, бородавочка опять же на носике, зато в партии уже с того времени, когда вы с Максимкой с гувернантками по Летнему саду гуляли. А отец-то особы этой, ты хоть знаешь, кто? Покруче самого Ивана Федосеича будя. Выше титулярного партийного советника уже, в члены политбюро метит. Говорят, – перешел на шепот Петр Саввович и при этом даже оглянулся на всякий случай, – он даже с самим… За одним столом… Рюмка в рюмку… Короче, пили, приходилось как-то. Так-то вот. А если глубже взять, так дед ейный, ныне покойный, ведь тоже не прост был. Тока представь, в семнадцатом стоял внизу в первых рядах и Ленина за дряп пальто трогал, может даже за пуговицу, когда вождь с броневичка проповедь читал. Вот ведь положение. Кажись у них даже нитка сохранилась от польта ленинского, где-то в сейфе держат, никому не показывают. Вот это династия, брат. Вникаешь, чья внучка-то – жена Максимки? Вы ж в козаки-разбойники в детстве играли, а теперь он породнился вишь с кем и на тебя не посмотрит, ежели встретит где-нибудь в кулуарах. Вот это брак по-нашему, по партейному расчету. Максимка-то, гляди, и сам тоже теперь тянется, старается идти по стопам своей семьи и жениной, собрания не пропускает, выступает, на съезд пытается пробиться. Или, возьми, сынок Степана Виниаминыча… Да ладно, что уж перечислять их, умных людей. Умных в том смысле, как я понимаю, а не так ты или как твои волосатики это понимают. Вот что, братец, мы хоть с матерью тяжелы на подъем – на развлечения всякие ходить, да вот сегодня придется… Обещал я ентому самому Ивану Федосеичу племянницу ихнюю, Максимкину кузину, что из Москвы приехала, сводить на оперу какую-нибудь. Приехала к ним… Она планирует закончить курс в высшем партийном пансионате благородных комсомолок. Чуешь? Так что, сударик, пойдешь с нами, составишь компанию. А заодно и побеседуешь с разумной барышней, воспитанной, благородной и нравственной, познакомишься, глядишь понравится, встречаться будете.

Родители ейные уехали по дипломатической линии куда-то далече. А дочь свою отправили на попечение к нашему Ивану Федосеичу. Папенька ее и Иван Федосеич – братья они. В ложе-то нашей все мы и устроимся, поместимся. Только портки эти сними, есть у тебя во что одеться поприличнее. Да лорнеты-то наши, лорнеты, помнишь? Отыщи непременно, а то в прошлый раз без лорнетов сидели, как крестьяне на сходке. Кто-ж нынче без лорнетов по театрам ходит? А ты, матушка, веер свой не забудь взять, обмахиваться будешь. Все жены партийных работников так делают, нам негоже отличаться от других.

Мишель уныло подчинился папенькиному приказу. На душе стало отвратительно, и даже во рту как-то горько и омерзительно. Но что он мог? С отцом шутки плохи, придется подчиниться.