Читать книгу Будь здоров, жмурик - Евгений Гузеев - Страница 2

Так вот, или, если хотите, итак, в тот злополучный день (не от слов ли зло и получка?) я задержался на работе – обмывал с друзьями свой новый кожаный пиджак, о чем я упомянул в самом начале. Время дефицита, так просто в магазине не купишь такую вещицу. Я его приобрел по случаю у одного малорослого коллеги, которому пиджачок был длинноват. Жена ему привезла из зарубежья, но, видимо, в ее памяти муж остался этаким гигантом вроде меня. А может быть примерила на какого-нибудь верзилу, с которым познакомилась в турпоездке, и который ее, даму без собачки, там, видимо, некоторое время развлекал по-чеховски. В общем, пиджачок не подошел товарищу. А потом с остатками зарплаты в кожаном кармане, с новыми анекдотами в голове и шумом, напоминающем музыку волнующихся и гнущихся в предгрозовую ветреную погоду деревьев и камышей, я, наконец, отправился домой.

Было поздно и безлюдно, пасмурно и прохладно. Только к следующему дню обещали какое-то потепление. А пока стояла обычная, довольно мерзкая сентябрьская осень. До остановки автобуса было далековато, но я, шатаясь и петляя, наконец, добрался. Автобус все не подходил, и от нечего делать я стал рассматривать свою новую покупку. Ах, как хорошо сочетается пиджачок с джинсами и туфлями на платформе. В те времена за такое отдавали и не одну зарплату. Да, что значит импортная вещь, – с удовлетворением подумала моя подвыпившая голова. Отойдя в сторону под свет фонаря, я более внимательно осмотрел покупку и вдруг на левом рукаве заметил, не смотря на искусственный свет, микроскопическую светлую точечку. Скорее всего – просто пылинка, вздор. Можно было бы не обратить внимания, дать по ней щелчка и вернуться на то место, где обычно нормальные люди поджидают общественный транспорт. Но я, с какого-то дуру, вдруг вспомнил один ничем не примечательный эпизод из детдомовской дошкольной своей жизни и остался стоять под фонарем с открытым ртом и закрытыми глазами в стороне от проезжей части. И вот куда меня занесли роковые воспоминания. Не смотря на будущую нелюбовь к математике, в детдоме я был все же продвинутым малым и откуда-то знал, что существуют так называемые микробы, которые живут на наших ладонях, и поэтому, например, надо мыть руки перед едой. Этим таинством я как-то поделился с одним пацаном из нашего заведения. Он поверил, но когда я сказал, что микробы настолько малы, что без микроскопа их не разглядеть, товарищ мой, чтобы перехватить лидерство, твердо заявил, что он-то, как раз, их видит. Да вот же он, мол, маленький микроб, – показал он мне своим грязным пальцем на какую-то ничтожную пылинку, вроде той, что я разглядел на блестящем рукаве своего нового пиджака. Его не смутило, что микроб не полз, а находился в неподвижном состоянии – спит, мол, трошки устал. А ночью проснется и пойдет на охоту, например, на вирусов. Не голодному же сидеть.

И вот теперь, пока я рассматривал несчастного этого как бы микроба на своем рукаве, пока вспоминал эту дурацкую детскую историю и ухмылялся, даже посмеялся слегка, вдруг неожиданно промчался мимо остановки последний автобус и не остановился, естественно, не заметив меня, стоящего в стороне. С проклятьями я бросился вслед за ним и… А что и? Вот и все, кранты: тотчас я был сбит несущимся в том же направлении автомобилем Запорожец. Меня отбросило в сторону, и я ударился головой о бетонный столб. Последнее, что пронеслось у меня в разбитой голове, это глупый и несмышленый микроб, ползущий по рукаву моего нового кожаного пиджака. Превратилась-таки пылинка в микроба. Сказал бы еще «абыдно, да?», как в последнем в моей жизни анекдоте, услышанном совсем недавно от коллег. Запорожец позорно драпанул от греха подальше. Ну, а я от удара отключился. Через что-то вроде черного туннеля пролетел насквозь и, к своему удивлению, отдал концы. Грамотно сказать – скончался на месте происшествия.

Ну, лежу себе, никому не мешаю. Через некоторое время появился некий подозрительный субъект лет тридцати пяти в серой кепке и в грязной, темного цвета куртке. Сначала он испугался, хотел уйти, но потом взял себя в руки, огляделся и стал, все время оглядываясь по сторонам, шарить по моим карманам. Нашел бумажник, вынул паспорт, сунул его обратно в карман моего пиджака (похвально) и скрылся. А я остался по понятным причинам. Только перед рассветом меня, лежащего у бетонного столба, заметил другой, с утра подвыпивший мужичок, небольшого роста, судя по всему, грузчик овощного магазина или слесарь-водопроводчик. У него с собой был красный полиэтиленовый мешок с экзотической и слегка загадочной надписью «Инрыбпром». Вынув из мешка две пустые бутылки и рассовав их по карманам, мужик обозначил место трагедии, повесив красный пакет на бетонный столб так, чтобы было заметно с дороги. Да, все-таки честные люди еще живут на этом свете: товарищ этот, не заинтересовавшись содержимым моих карманов, поспешил сообщать о случившемся. Ну, а я остался лежать себе, пока менты, наконец, не подъехали на уазике. Их было двое. Один из них – немолодой старшина с ярко-рыжими пышными усами, был похож на городового из дореволюционного времени, какими их рисуют художники для книг с чеховскими, например, рассказами. Над правой его бровью был чуть грубоватый шрам. Мужчинам это не страшно. Женщина, конечно, челочкой прикрыла бы эту неприятность. У второго мента не было никаких следов борьбы. Наверно, не побывал еще в настоящих схватках с бандитами. Впрочем, шрамы появляются и в результате обычных травм, например, по пьяни. Попинали маленько милиционеры меня ногами, думали, может пьяный, ан нет – мертвый. Они тоже, конечно, карманы обшарили, но ничего, кроме паспорта, не нашли. Вскоре «скорая» подъехала (простите за каламбур). Эти только взглянули на меня, и даже пульс не стали проверять. Все уже было и так понятно. Чуть позже притормозила буханка с инспектором, фотографом и судебным медэкспортом. То есть, простите, экспертом. Экспорт, импорт, инрыбпром – язык сломаешь. Может быть убийство с целью ограбления подозревали? Долго и нудно члены этой компании все осматривали, что-то искали вокруг, даже фотографировали, какие-то протоколы заполняли, любопытных собачников отгоняли, с кем-то по рации переговаривались, а потом, наконец, переложили на носилки, накрыли несвежей простыней и загрузили в машину. Завели мотор и помчались по дороге вдоль лесопарка. Простыня сползла с моей раненой головы. Сильно трясло на ухабах плохо заасфальтированных дорог. Погода, однако, радовала. Вчера, в последний день моей жизни, увы, такого не было. Раннее сентябрьское солнце, украшавшее вид из окна кабины, уже освещало желтеющую листву, и она превращалась в золото. А мелькавшие шевелюры некоторые иных деревьев были красноватыми, с яркими, словно не живыми листьями, будто каким-то веселым мастером изготовленными из тонких пластинок меди. Все говорило о том, что наступает бабье лето и побалует еще несколько дней жителей города мягким теплом. Ну, будем надеяться.

Машина несла нас в центр города прямо в судебно-медицинский морг – небольшое двухэтажное здание старинной постройки при медицинском институте. Меня внесли в просторное светлое помещение, где на нескольких столах лежали уже вскрытые трупы. Это были в основном люди среднего возраста и пожилые. К счастью, у окна только что освободился столик. Мне повезло, а ведь некоторым несчастливцам пришлось довольствоваться местом на полу. Они по-братски и несколько хаотично покоились чуть ли не друг на друге. Раньше такие заведения назывались Анатомическими Театрами. А мы, значит, члены труппы. Играем спектакль по пьесе Толстого «Живой труп». Вначале обо мне забыли, с каким-то другим актером разбирались. Потом некоторое время было вообще тихо и спокойно, режиссеры ушли. Понятно – стенные часы показывали время обеда. Окна, закрашенные наполовину белой краской, были расположены довольно высоко, и кроме ясного неба и шелестящей у окна веточки неопределенного дерева, ничто не развлекало. Но вот вдруг появилось что-то в небесной синеве. Йес, пролетела-таки мимо стая журавлей. Печальный символический знак. Надо же… И вы думаете, что в этом строю не было малого промежутка? Ошибаетесь – был, а то как же без промежутков-то. Клин, словно наконечник стрелы, указывал на юг. Ага, значит, север там – в противоположной стороне.

Наконец, послышался шум, вошла группа студентов с преподавателем и двое мужчин – врач и санитар. Врач как врач – очкарик в белом халате лет сорока, а вот санитар выглядел жутковато – какой-то нелюдь, глаза мутные, лицо, будто оспой переболел – шрамами обсыпано, грубое, мятое, дикое какое-то. Мрачный, молчаливый тип, явный некрофил. Наверно с живыми людьми почти никакого контакта, лишь тут ему и дом, и уют. Пойдет ли на такую должность нормальный человек? Только такие вот… Но работник бесценный, и врач делал вид, что все нормально. Попробуй, найди замену.

Мужчины надели халаты и фартуки, стали что-то писать, делать измерения. Преподаватель в стороне разъяснял студентам, что происходит. Меня раздели, вскрыли. Сначала грудную и брюшную полости. Санитар грубо, но профессионально, выдрал все внутренности, начиная от языка и кончая прямой кишкой. Весь этот органокомплекс, как выразился преподаватель мединститута, уложили на специальную ванночку, вроде той, в которой проявляют фотокарточки, только большего размера. Скальпировали, будто индейца вражьего племени, распилили череп и извлекли мозг. В общем, делали множество неприятных вещей. Но что я могу сделать, ведь я же труп. Сами понимаете, какие там права у мертвых. Повозившись с моими внутренностями, доктор-патологоанатом снял резиновые перчатки и сел за стол, чтобы записать результаты своих обследований. А санитар, который работал без перчаток (честно, не вру!), вложил в меня все внутренности обратно, причем побросал туда же использованные грязные тряпки. Некому у них, видимо, выбросить мусор. Господи, неужели врач с этим типом за руку здоровается!?

Наконец-то зашили. Грубо, конечно. Женщина бы постаралась, а эти. Ну, а потом что? То да се, помыли худо-бедно, привели в божеский вид, перенесли меня в другое помещение, где я и остался на ночь. Утром пришла Люба. На ней было черное пальто и, кажется, черные туфли. Черный платок прикрывал лоб. Глаза сильно влажные, красноватые. Увидев мое, слегка обезображенное смертью лицо, она всхлипнула и поднесла к своему мокрому испуганному и напряженному лицу белый платочек. Потом вовсе зарыдала и зашаталась на месте. Только бы не упала. Какие-то люди из персонала увели ее, успокаивая на ходу. Ну, не буду я всю эту дребедень описывать по мелочам. Все было, как обычно. Принесли костюм, рубашку и темно-синий галстук, одели, побрили. Кстати, куда делся кожаный пиджак – я так и не понял. Грешу на ментов. Переложили в гроб, новенький (ну да, не старенький же), пахнущий свежей масляной краской, перенесли в траурный зал. Потом приходили прощаться родственники, знакомые и товарищи по работе. Приезжал сам Пискарев. Надо же! Во второй половине дня прибыло два автобуса. В первый погрузили меня, туда же влезли близкие, Люба и ее родственники. У меня-сироты, естественно родственников не было. А жаль. Остальные отправились провожать меня в последний мой путь по земле на другом автобусе. Вокруг меня все молчали, только шмыгали носами. Костя, племянник жены, всю дорогу просто ковырял в носу, но это не было какой-либо психофизиологической реакцией, просто дурная детская привычка. А Лопухов, мой сосед по лестничной площадке, мельком взглянул на мою Любу и вдруг незаметно улыбнулся. Странно и подозрительно. И вообще, зачем он приперся? Сел в наш автобус, будто родственник. Не иначе, клеиться будет…

Подъехали к кладбищу. Пискарев даже речь приготовил. Надо же! Впрочем, вряд ли сам сочинял текст – читал-то по бумажке. Выступали коллеги. Все хвалили, никто не ругал. Хотя было за что. Я ведь всю зарплату не решился за кожаный пиджак выложить, надо было кое-что и домой принести, чтобы Люба не обиделась. Поэтому и на такси не захотел потратиться, автобусом решил добираться. Да и вообще дорогая вещь, импортная, одной зарплаты не хватило бы. В общем, задолжал я товарищам кой каким. Ну, уж теперь извиняйте, други моя. Тем более деньги – тю-тю. Что там дальше? Трогательное прощанье. Крышку задвинули, заколотили. Темнотища, как в хижине дяди Тома. Ящик опустили в яму и застучали комья земли по крышке, становясь все глуше и глуше. Стихли и рыданья Любы, а затем и вовсе исчезли. Остался только мрак, и никакого разнообразия. Скучища жуткая. Перевернуться что ли, как Гоголь? Черт, откуда я это взял? Ну, ладно. Через два-три дня мое тело посетили сапрофиты, и началось Великое Гниение. Но это уже другая история, которая заинтересует более ученого, чем простого советского читателя.

Я готов был бы на этом этапе поставить точку и плюнуть на все, но внезапно почувствовал, что весь этот биологический процесс не имеет ко мне решительно никакого отношения. Меня, лениво верующего циника, это удивило. Кажется, таки появились признаки некого иного продолжения, подтвердились мои слабые подозрения. Правда, до этой полной уверенности все еще присутствовали сомнения. Вроде умер, вроде нет. Что ж это со мной такое происходит? Все более укреплялось осознание и ощущение того, что нечто во мне перестало быть привязанным к материи, но пока никуда не уходит и стиснуто в замкнутом пространстве границами тела, словно огуречный рассол в трехлитровой банке. Но я все же чувствовал это разделение: банка – это банка, а рассол – рассол. Рассол не может стать одним целым с банкой, хоть и повторяет ее форму и проверить это легко с помощью молотка или похожего предмета, желательно металлического, или просто грохнуть об асфальт или покрытый керамической плиткой пол.

Но вот оно, это нечто, то есть то, чем я как бы думал и анализировал, стало расширяться и выливаться наружу, в пустоту или в космос что ли, который вдруг образовался вокруг. Теперь уже произошло некое движение и окончательный разрыв – отделение рассола от банки. Однако, не было ощущения, что вся эта жидкость, как сбежавшее молоко или ртуть, вот-вот прольется куда-то, ну, например, на дно ящика, и привычно пропадет в щелях и далее в порах земной почвы. А будто зависла она неразделимой огромной каплей, как вода в невесомости. На космических кораблях, когда показывают будни космонавтов на орбите, а они, шутники известные, чем-то хотят зрителей удивить на камеру. Гагарин вон перед полетом (этого, правда, по телевизору не показывали) на колесо львовского автобуса помочился, и теперь у них, у космонавтов, традиция такая осталась (насчет Терешковой не знаю), ну и эти, прочие шутки, особенно в невесомости. Так вот: типичная их развлекуха – показать на камеру именно это – как вода вываливается медленно из сосудов и остается висеть в невесомом пространстве огромной каплей. Формы такого сгустка постоянно меняются, но молекулы Н2О не отпускают друг друга, не сразу разбегаются, не падают вниз, словно водопад. Такую воду налету можно втянуть в себя и проглотить. (Вообще-то я посоветовал бы им в космос сантехников брать – наших, например, мало ли что). Однако я отвлекся, хватит про воду, рассол и космонавтов. Тут о другом речь идет.

Итак, я ведь уже давно потерял ощущение привычной физической тяжести, чувства голода, холода или тепла и прочих физических и физиологических процессов, привычных до боли. Это – само собой. Нет уже, как говорится, страха и упрека, как у Дзержинского. А теперь вот все сдвинулось с места, появилось ощущение полета, будто моя душа стала такой, как та самая огромная капля в невесомости, постоянно меняющая свою форму. Лечу, лечу, медленно и мягко, кайфую и не понимаю куда, в какую сторону, вверх или вниз, вперед или назад и, главное, зачем. Приятно, легко, комфортно, уютно. Хотелось бы вечно пребывать в этом состоянии. Вижу (не глазами, чем-то иным) темно-синюю светящуюся сферу над собой, не знаю, небо ли это, ибо звезд и более крупных светил не наблюдаю. Что там подо мной – огни города или черная пустота – не понимаю, нет возможности развернуться на 180 градусов. А может наоборот – все невидимое надо мной. Вот и время как будто остановилось. Где ты, где ты, тело мое, сбитое Запорожцем и истерзанное некрофилом – ценным работником морга? Не пойму. Но прощай, на всякий случай, прощай. Третий ли уже день, девятый или сороковой? А может пятый или тысяча девятьсот восьмидесятый? А, плевать, мне уже все равно. Могу ли я вечно пребывать в этом малиннике, размышляю? Почему бы нет. Здорово же.

Остатки моего разума, лишенные материи, однако, догадались, что все не так примитивно заканчивается, мол, кукиш с маслом, размечтался ты, брат. Не вечно же тебе так лениво кайф ловить. Ради чего ты на земле мучился? Чтобы только так вот плавать в пустоте бесконечно долго? Действительно, земная наша логика не потеряла и здесь своего значения. Скорость моего полета, как мне показалось, в какой-то момент стала изменяться. Ну, все, поехали, – пронеслась в моей аморфной голове гагаринская фраза, когда резко возросла скорость движения. И тогда я взмахнул рукой, как он сам – герой пахмутовского песенного шедевра. Наверно, и рука была уже не рука, а какая-то астральная псевдоподия. Действительно, тронулись и полетели, и все быстрей и быстрей. Опять было непонятно, сколько этот полет продолжался. А когда он вдруг неожиданно прервался, я успел съехидничать про себя – а вот и приехали, здравствуйте, девочки. В этот самый момент возникло ощущение, что вся эта моя, оставившая тело, субстанция влилась снова в какой-то сосуд и обрела знакомую форму «ручки-ножки-огуречик» и т. п. (Вот для чего я огуречный рассол давеча припомнил?). Тотчас мне показалось, что я крепко и сладко засыпаю, ничего не успев разглядеть вокруг себя, даже света или тьмы.