Читать книгу Будь здоров, жмурик - Евгений Гузеев - Страница 4

Мы вышли из домика через дверь, которую я поначалу не заметил. Дверь как дверь, обшарпана даже и со скрипом. Ржавый крючок болтается на ней без дела. Выйдя, мы попали сразу на улицу. Никаких коридоров-сеней не было, но зато нас приняло приятное крытое крылечко с двумя лавочками – друг напротив друга. Кстати, то, что я прошел несколько метров босиком, удивило меня хоть и немного знакомыми, но редкими в той жизни приятными ощущениями. Обычно лучшее, что испытываешь, освободившись от постылой обуви, это теплый деревянный пол, на который встают усталые ноги, или мягкий ковер, или нежный песчаный берег моря с омывающими ступни прохладными волнами – что-то из этой оперы. Особенно сильное наслаждение от ходьбы босиком испытываешь после длительного пребывания и хождения в плохой и тесной отечественной обуви. Вот только это приятное, именно это, я и почувствовал сейчас, но ни в коем случае ни холода, ни мозольных или каких-либо суставных болей или давления острых и неровных поверхностей, а также неприятного ощущения от соприкосновения стоп с заплеванным полом и т. п. И так во всем остальном, с чем я соприкасался здесь. Не буду уж каждую приятную мелочь анализировать и сравнивать с чем- то плохим. Будто взял с собой в этот мир все хорошее, а оставил плохое. Ведь и там, на Земле (если сейчас я на небе), когда кто-то меняет страну, континент, уезжает далеко и надолго, навсегда, то берет с собой только самое лучшее, а ненужное или плохое оставляет. Впрочем, все не совсем так. Почему-то здесь в раю я встречаю крючок ржавый, скрипящую дверь, а не какие-то идеальные, новенькие вещи? Нет, и тут все можно объяснить. Да потому что, видимо, это взято сюда откуда-то из счастливого детства Толи, и это дорогие вещи, – догадался я.

Сам домик Толика снаружи тоже оказался симпатичной избушкой, вовсе не дворец, а чудный теремок, беленький, мазаный известкой, с темными дубовыми перекладинами на стенах, и с красной черепичной крышей, как в старых европейских городах, какие я видел на картинках. Вид с этого места был мало сказать потрясающим: он был волшебным и сказочным. Красота эта ударила по пустой моей голове. Какой же это был дивный средневековый сельский пейзаж – рощи, холмы, тропинки, луга с фигурками пасущихся коров и овец, стога сена и прочие картинные украшения. Прямо у дома по обе стороны крыльца вызывал умиление чудный палисадник с георгинами и розами. Виноградной лозой была овита еле заметная ограда. Висящие грозди винограда блестели от солнца, будто стеклянные. Было много и других знакомых и редких, даже тропических растений – непривычное соседство северной и южной домашней флоры. Некая запущенность сада была настолько естественной и уютной, что мысль о садовнике, казалась абсурдной и нелепой. Все вокруг было будто подкрашено и дополнительно освещено необычно ярким и теплым светом, линии каждого предмета словно подкорректированы талантливым художником, а ненужные детали и штрихи отсутствовали Солнце, впрочем, светило, как обычно, а небо было безоблачным, только с необычно яркой синевой. Ни жарко, ни прохладно, а как-то хорошо, чудно, комфортно. Кстати, на солнце можно было смотреть, не мигая – глазам хоть бы что. Мимо домика проходила ровная белая дорога. Она была утрамбована, со следами колес телег и лошадиных подков, но только не покрышек автомобилей. В стороне тихо несла свои темные воды небольшая речушка с песчаными обвислыми берегами. Неподалеку прачка полоскала белье, а на другом берегу рыбачил крестьянин. Чуть дальше срослась с течением реки старая водяная мельница. Спокойно крутилось ее колесо от тихого вечного движения речных вод в сторону какого-нибудь райского моря. Вдали маячили холмы и, по ним бродили олени, паслись овечьи стада и, кажется, вырисовывались развалины какого-то средневекового замка. Все было как на ладони: ветряные мельницы, каменные избы и развалины замков, телеги, лошади, кибитки, жнецы, работающие в поле, пастухи и пастушки. Вид сей очаровывал. Круче, чем старинная голландская живопись.

Наши художники тоже так иногда талантливо искажают обычные, даже скучные советские, пейзажи, чуть изменяя формы, освещая по-утреннему розовым светом или наоборот вечерним загадочным, добавляя еле заметные штрихи, взятые из своей фантазии или украденные у тех же гениальных голландцев, фламандцев и прочих европейцев-живописцев прошлых столетий. Впрочем, и те тоже, видимо, привирали, приукрашивали действительность. Вряд ли все в их природе и окружающем мире было столь совершенно, как на музейных полотнах. Но здесь, в этом пространстве, где я оказался, достигнутый ими венец творения обрел право на подлинность. И ничто не мешало расплываться где-то внутри меня нахлынувшему странному внеземному впечатлению. На такие, цепляющие внутренности, ощущения в том мире способен разве что впечатлительный ребенок, душа которого свободна для восприятия всяческой новизны, и то далеко не каждый. То, что в оставленном по ту сторону мире с помощью таланта и воображения могло бы обрести жизнь лишь на холсте, на страницах книги или в нотах, здесь ожило и стало реальностью. У самых талантливых мастеров искусства наверняка иногда вдруг возникает возможность найти щель в заборе, отделяющем обе реальности, мельком увидеть что-то из того, что представляет этот иной, лучший мир и перенести запечатленную картину в свои творения. Но они не догадываются, что по какому-то закону вселенного круговорота та запредельная часть мира, ими самими и придумана, ибо соткана из всего самого лучшего, что художники и мечтатели сами наворошили в своих фантазиях, а затем описали, напели, нарисовали. Сама же наша материальная действительность как была, так и оставалась карикатурой на эти шедевры. Но зато они, художники, музыканты, поэты и сказочники эти, своим искусством все же подтверждали наши смутные догадки о том, что есть же, черт возьми, где-то эта блаженная первозданная гармония и совершенство. Впрочем, и не только талантом одаренные люди, но и простые смертные, не умея держать кистей и мольбертов, создавали на каком-то подсознательном уровне внутри себя модель рая, в который кто-то откровенно верил, а кто-то не понимал, что верит, просто мечтал и фантазировал.

Мы уселись друг перед другом на крылечке. Толя достал из кармана своего балахона пачку иностранных сигарет Мальборо и спички. Молча закурили. Я стал анализировать свои ощущения, ибо не совсем понимал, зачем мы в таком месте хренью этой занимаемся. Я и там-то баловался сигаретами только за компанию, чтобы анекдоты послушать в перерывах рабочих будней, и то – редко. Чувства были не совсем понятные, но потрясающие. Все, как с хождением босыми ногами. Скорее всего, из того мира сюда попадает ритуал и какие-то самые лакомые и смачные из всех приятных осязаний, которые испытываются от сигарет, возможно всего лишь несколько раз за всю жизнь, да и то в виде слабого, нынешнего райского, подобия. Самое негативное или связанное с наличием материи, теперь напрочь отсутствовало – все эти физические ощущения внутри, в бронхах, от дыма и никотина, порча зубов, чувство зависимости, ощущение болезненности, даже вины и страха за последствия для здоровья. Оставалась лишь остальная суть – распространение внутри покоя, эстетика ритуала, поза, движение и положение рук, пальцев, держащих сигарету, игра губ, плавный полет колечек дыма, постепенное исчезновение напряжения между тобой и собеседником. В общем, такая вот философская волна снова пронеслась по полушариям моего антиматериального мозга под впечатлением испытанного.

– Какие места, однако, – сказал я вслух, присвистнув. – Фантастика.

– И не говори. Не то слово, – согласился с гордостью Толя, и сплюнул под ноги оторвавшийся кусочек фильтра сигареты.

– Признайся, сам придумал пейзажик, я правильно понял? – спросил я.

– Ну а кто же еще? Конечно, мое произведение. А ты молоток, ход мыслей правильный. И что, действительно сам догадался? – с некоторым сомнение похвалил Толя.

– Нет, блин, не сам – в твоем некрологе вычитал. Конечно сам. Вот, поразмышлял буквально только что, земная логика подсказала.

В общем, да, ты прав, землянин. Намечтал я все это – вот в чем дело. Видишь ли, господу Богу и это тоже нужно от нас – не только любовь в чистом виде, но и мечты наши о хорошем ему очень угодны, и впечатленья, и творенья, и даже радость от вкуса малинового варенья. Все эти стремления к прекрасному, приятные воспоминания о каких-то хороших временах и местах, их идеализирование с годами, ну и, естественно, наши душевные переживания, возникающие от соприкосновения с произведениями искусства – музыка, поэзия, живопись. Ну, ты знаешь, все ведь не так просто. К сожалению, без контраста, без окружающей красоту грязи, без постоянной борьбы, тяжести бытия, несправедливости и боли никто бы не научился мечтать о чем-то высоком и получать впечатления, сохранять воспоминания о них всю свою жизнь? Хотя земная природа и есть сама красота, но вот, видишь, она была там лишь небрежным карандашным наброском будущей картины – той, что создатель смутно представлял, подразумевал, выстраивая рай с нашей помощью. То есть в этом ему помогал сам человек, для того и заброшенный в тот противоречивый материальный мир – в эту адскую смесь любви и ненависти, горя и радости, уродства и красоты. Ну и т. д. И правильно говорят, что рукописи не горят. Да, бывает, книга сгорела, картину бульдозер переехал, человек что-то придумал в голове прекрасное, но не успел рассказать кому-нибудь и помер. Ан нет. Все его гениальные идеи, фантазии, впечатления, оказывается, не пропадают. Они здесь. Из них-то рай и скроен. Причем рай бесконечно многообразен. Сколько померло и сюда попало душ, столько и вариантов рая.

– Подожди, философ, но ведь рай придуман раньше, еще до человека.

Ну, это тебе, привязанному ко времени, так кажется. Считай, что люди придумали рай задним числом. Привыкай, здесь время условно. Им пользуются новички вроде нас с тобой по привычке как не имеющим смыслового значения междометием. Для тебя оно как бы существует и поныне. Я и сам пока хочу, чтобы было и утро, и день. Вечер, ночь. Хочется. Лето и зима. Иной раз и снегу с морозом хочется. И что б часы на руке были, время показывали и тикали. У меня тоже есть. Вот… А, нет, они там дома остались, в тумбочке. Тут вообще многими вещами пользуются по привычке, – кивнул Толя куда-то в перспективу. – А на самом деле его – времени – за известным забором, то есть здесь и дальше, уже не существует. Время – это такой медленный магнит, который тянет все живое к смерти, и нет таких материальных законов, которые позволили бы выйти из этого магнитного поля. А после смерти, как известно, смерти нет. Так на хрена оно, время, нужно на том свете, то есть здесь у нас? Это там – да, без него никак. То, что мы создаем своими фантазиями в материальном мире, что происходит вроде бы в определенном периоде времени и истории, в остальном вселенном мире отражается и распределяется по другим законам, которых не касаются стрелки будильников и зубцы колесиков часовых механизмов. Кстати, сколько там на твоих швейцарских?

– Забыл в морге, а может кто-нибудь э-э-э… украл.

– Ничего, мы тебе здесь новые купим. Ну, как первые впечатления?

– Да, сложно будет все это переварить без водки или психиатра, но деваться не куда.

– А чего тебе мозги напрягать? Радуйся пока. Хотя халява эта не вечная, но очень и очень надолго… То есть, пока у тебя не появится потребность идти выше. Правда, есть еще одна альтернатива… Ладно, об этом как-нибудь потом.

– Так, значит, если ты сам придумал такую вот красоту, то, наверно, художником был – там в своей земной жизни? Ведь не здесь же ты родился, я правильно понял?

Ну, я, – замялся Толя и чуть покраснел, – я человеком простым был. Не какой-нибудь там художник или поэт, а так. Но у меня, Шура, в детстве ковер на стене возле колыбели висел – старинный, гобеленовый с каким-то дивным средневековым пейзажем и на другой стене – два огромных полотна художников 18 века, тоже пасторальных с овечками, мельницами, пастушками, и развалинами замков на зеленых, покрытых оливковыми рощами холмах и прочей рококо-хренью. Я все смотрел и смотрел на эти картины, и мечтал попасть туда, в этот идеальный, спокойный, добрый и сказочный мир. Особенно ковер мне был дорог. И книжки были дома старинные с какими-то похожими иллюстрациями. Увы, уже назревал весь этот хаос и водоворот, пропало детство, пропали ковер и картины с книжками. Но я всю жизнь держал внутри себя этот сотканный из нитей пейзаж странный. Когда было очень плохо, меня грели эти воспоминания, и я выздоравливал. И вот он живой теперь тут, рядом со мной. Вернее, я в нем. И ощущения эти чудные воскресли и не покидают меня, не притупляются, веришь или нет.

– Ну, что ж, поздравляю с обретением своего собственного, отдельно взятого райского уголка. Ну и снимаю шляпу перед автором этого шедевра. Можно сказать, вернулся домой, на круги своя. Только объясни, со мной-то что теперь будет? Где мой такой же вот райский островок? И какой он? У меня ведь нет в душе впечатлений от подобных гобеленовых картинок с пастушками.

– Да подожди ты, Сашок. Куда ж ты торопишься? С вами, детдомовскими, вообще непросто найти свой райский сад. Что у тебя хорошего в детстве было? Из каких тут стройматериалов строиться? На данный момент тебе адаптироваться надобно. Поживешь пока у меня. Порыбачим. Раков половим. Пиво есть. На лошадях покатаемся. Продолжай спать пока на моей постели. А я во флигеле… Или наоборот. Чего морщишься? Не бойся и не брезгуй. Вся прелесть в том, что грязи у нас никакой, так что даже белье постельное не надо менять. Гигиена, как в Скандинавии. То есть гораздо лучше. Я вон трусы даже не меняю – нету надобности. Носки не воняют. Ну, а потом поглядишь, что у других наворочено, заглянем в райские уголки некоторых товарищей, кто чего наворотил-намечтал, и может быть что-нибудь сварит и твоя репа, лишенная материальной структуры.

– В том-то и дело – духовного маловато захватил с собой, а материя, которой было гораздо больше, тут, как я понял, не нужна, и, слава богу, она там осталась. Кстати, о Боге… Что-то все-таки не так. Объясни мне. Не этого я ожидал от смерти. Думал, или все, темнота, или Бог, Иисус Христос у врат встречает, розовое сияние. Так где же все это, кстати? И вообще, насколько я знаю, хоть и не силен был в религии.

Вот, именно, именно. В церковь-то, вспомни, часто ли ходил? То-то же. Понимаю, советское время. Поэтому и грехов, как шелухи от подсолнуха. Размечтался, к Богу захотел. Благодари его, что снова родиться не пришлось в какой-нибудь дыре. А туда, выше, где Бог, – ткнул Толя указательным пальцем в небо, – дорога еще ой как далека, покамест придется у нас дозревать и немало времени. А учитывая, что времени тут нет, то понимай, как хочешь. Зеленый овощ ты еще, брат, как три советских рубля. Неужели ты думаешь, что после земного того дерьма, ты чист, в белом фраке и готов идти прямо к Богу. Ха. Поживи-ка здесь, успокойся, разберись в себе и начни понемногу созревать. Впрочем, я и сам тут кантуюсь по тем же причинам уже непонятно сколько. У меня вообще в той жизни все было даже несколько хуже, чем у тебя. Да, было детство, светлое, чудное. Ну а потом… Долго рассказывать. Не в ту степь пошло, короче. Я, Сашок, с бандитами даже общался, шалил, бывало, и даже разбойничал в некотором смысле, но, к счастью, не по-крупному. А потом вовремя вместо бандитской карьеры на политическую перешел, поневоле, правда – в уборной газету с портретом Сталина на ржавый гвоздь нацепил, что б подтираться. Настучали соседи по коммуналке. Так вот… Но, слава богу, благодаря этому здесь вот нахожусь, а то мог бы там родиться заново и получить судьбу новую печальную на целую новую жизнь.

– А в каких годах ты того., коньки отбросил?

– В смысле ласты склеил? Так, как положено – в тридцать седьмом… Расстреляли.

– И тебя за одно дело пожурили, за другое пожалели и в результате ко мне в ангелы-хранители определили? Типа условное наказание.

Ну, вроде того. Повинность, как бы. Хотя не так все примитивно. Нам всех критериев не понять – что и как, кого и за что. Так что здесь вот в предбаннике пока обитаю, название которому рай. Но, я тебе скажу, туда, дальше и выше, даже монахи и священники прямиком не попадают. А потому, что все грешны, все убийцы и воры… Только одни это совершили в натуре, а другие ничего вроде такого не сделали в своей жизни, но все равно, и они убили бы или своровали бы что-нибудь, если бы… Женщина, к примеру, убьет любого поднявшего руку на ее дитя или украдет куриную ногу, ежели чадо от голода начнет пухнуть. А то, что такой ситуации в жизни удалось избежать, от греха не избавляет. Так что, все мы, обычные небезгрешные граждане – не самые законченные сволочи и садисты, сначала, к сожалению, сюда попадаем, на карантин.

– К сожалению… Ой, ой, как досадно. Какое ж тут, Толя, наказание за грехи? – удивляюсь я. – Томиться здесь, среди этой красоты, чистоты и в полном спокойствии, и при приятных ощущениях?

– А представь, там, – Толя снова направил указательный палец в сторону условного неба, – все неизмеримо прекрасней. Там всего этого и нафиг не нужно будет. Сплошной оргазм. А рай – это так, зал ожидания, приемный покой. Переходная ступень высшего существования. Все лучшее впереди. Надейся и жди, – как поется в песне вашего периода развитого социализма. Одним словом – ништяк.

– Минуточку, а как же ад? Где он? Кто туда попадает? Те самые законченные сволочи и садисты?

Неужели ты так и не понял, что земная твоя жизнь – она и есть ад. Ты что, думаешь, что грешников в котлах варят, как раков? Кстати, о раках… Ладно, раки, рыбалка – это потом. Так что – ад. Правда, кому больше, кому меньше. То есть, чистого ада, как его описывают, не бывает, ибо каждому грешнику найдется оправдание в той или иной степени за его проделки. Но ведь сам знаешь, как иные мучаются всю жизнь. А потому как предыдущую жизнь проворовали и всяко вдоволь напроказничали, и вместо того, чтобы, наконец, сюда перебраться на отдых, снова рождаются на земле, но уже в другом коленкоре – мучаются, расплачиваются по полной. А то ведь и опять могут дров наломать. Тогда, изволь, еще третий или десятый раз помучайся или проживи хотя бы одну обычную честную (в кавычках) жизнь с плюсами и минусами. И вот, думают, вроде как бы и ничего жистянка была, не хуже, чем у других. Однако это там так кажется. Потом, наконец, здесь оказываешься, понимаешь уже, что ничего хорошего и не было, мучение сплошное, за исключением кой каких вещей, в том числе любви, особенно первой, любви к ближним своим и друзьям, приятного общения, увлекательных путешествий, прочий культурный отдых, ну и кому-то радость от творческого процесса, кино, театры, музыка с поэзией – это что твоя любовь. Конечно духовный компонент праздников, застолья, хороший табачок и прочее – из этого тоже какой-то позитивный концентрат выделяется и попадает сюда. Даже какая-нибудь клевая работа, квартира, дача, телки, тачка новенькая в гараже – Ладочка ваша советская, к примеру – это все по логике хоть и должно потерять смысл, но, представь, некоторые из этого умудряются получать стройматериал для построения своего рая. Увидишь еще. Так-то вот оно. Схема эта такая непростая, я и сам иной раз задумываюсь и путаюсь.

– Слушай, насчет первой любви, – начал я несмело. – У меня тут это… Подружки должны быть.

Бабы-то? Вот, вот. Знаем, знаем. Две подружки у него здесь, одна там – жена, то есть. Ну там мелочь всякая – это не в счет, с кем не случалось. А супруга тоже, извини, может под автобус попасть, глядишь и она явится. Будет их три – Валя, Лида, Люба. А нам тут разбирайся, чеши репу, как ему на том., то есть, тьфу, теперь на этом свете сосуществовать с тремя телками? Вот и Пушкин, влюбчивый наш, когда попал сюда… Ой, что было… Ладно, об этом потом. Ну, неужели некоторым так трудно одну бабенку любить, и никаких тебе любовных треугольников, четырехугольников, пятиугольников на том свете? Впрочем, насчет тебя – претензий особых нет. Твои – они же не одновременно все трое в любовницах или женах у тебя ходили. Но некоторым товарищам здесь это головная боль. Хотя, не скрою, тут ведь не одни только бабы – проблема. Много чего. Возьми хоть спорт. Спортсмен, значит, того… Вот он прыгает или там молот метает, всю жизнь по стадионам. Любимое занятие. Рекорды ставит. Восторг, эйфория. А чем ему здесь заниматься, ежели каждый может прыгать хоть с одного облака на другое, а захочет – с планеты на другую перепрыгнет, а не то, чтобы несколько метров преодолеть? Скучища. Поэтому ему остается какой-то театр вместо рая себе придумывать с бутафорными соперниками и зрителями, болеющими за него. Или изволь кущи райские, вроде моих, разводи. Да и у врачей – та же проблема, и у прочих подобных. Кого докторам тут лечить, порошки и капли выписывать? Правда, у них хобби чуть ли не у каждого второго – то музицируют, то пишут – все эти ваши Булгаковы, Чеховы. Музыканты – действительно другое дело: играют, поют и там, и здесь, сами себя слушают, выступают. Зрители приходят их слушать – не бутафорные, настоящие души – хвалят, аплодируют, понимают их, что самое главное. Всем приятно. А тут вот один профессор-патологоанатом попал сюда и… Заскучал. Заскучал – это условно, сам понимаешь. Но и он, ничего, приспособился, книжки читает в своем садике, анатомические атласы рисует, плавает в бассейне. Так что особенно бывшие рабы творчества довольны – тут им кайф. Что касается твоих возлюбленных, учти, секса особого здесь не жди, ибо это штука по большей части физиологическая, необходимая для продления рода, и такие вещи сюда не передаются. Только то хорошее, что происходит на душевном уровне, попадает сюда. Ну, ты же знаешь, какое, например, земное счастье и удовольствие после четырех кружек пива, особенно если ты с девушкой прогуливаешься, оказаться, наконец, перед писсуаром или в кустах. Что ж, и это счастье что ли сюда в рай тащить? Подожди, мы о чем? Ах да, о твоих телках. Так вот.

– Ты сам-то чего отшельником живешь? Или есть баба? Чего-то я не заметил. Может доживает еще там? Так ведь старуха, наверно.

– Ну, баба была. Была… Только она после меня быстро нашла другого хахаля. А теперь и они где-то здесь в райских своих владениях, вдвоем. Голубки. Так что нет там у меня никаких старух. У нас, правда, прекрасные отношения, встречаемся иногда. Думаешь старуха? Жди. Тут они все как кинозвезды. Когда их больше, чем двое – ну, там, жены любовницы и прочие, конечно, можно раздвоение или растроение души организовать, что б как-то сбалансировать всю эту геометрию непростую – треугольники, четырехугольники. Чтобы всем было хорошо и приятно. Как говорится, без милого и рай не рай. Но я лично не захотел. Наверно, я не очень в этих делах, нет такой у меня надобности. А насчет тебя подумаем… Ладно, заболтались уж. Поехали, места покажу.

Толя вложил два пальца в рот и смачно свистнул. Тотчас на небе появилась звездочка, и вскоре у крылечка приземлился белый крылатый конь, с болтающейся позади коляской, тоже белой. Я не удивился, только вспомнил, что и у Толи есть за спиной крылья, а то я как-то забыл про них. Проверил у себя – нет, спина как спина.

– Толь, а ты что, сам тоже летать умеешь – без этого крылатого?

– А это что, по-твоему, рога? – мотнул назад головой Толя и чуть развернул туловище. – Обижаешь. А конька-горбунка этого я специально для тебя вызвал. Так, почудить маленько. Юмор. Крылья вашему брату не положены, только ангелам вроде меня – я на службе. Вот, пользуйся общественным транспортом. Тем более бесплатно. Сам я редко на каретах-то – свои пропеллеры есть и ладно. Любуюсь с высоты птичьего полета на красоту эту дивную, но в основном пешочком хожу – все ж привычней. Или на велосипеде. Ну, ладно, садимся.

Мы взлетели и понеслись над холмами, полями и дубравами. Я не испытывал страха – и он тоже остался в том мире, только детский восторг и смесь каких-то иных чудесных ощущений наполняли меня, которые, видимо, являются одной из нитей этого бесконечно красочного мира, похожего на Толин гобеленовый ковер из детства. Конь, кстати, хоть и махал лениво крыльями, но, как мне показалось, только для виду, или чтобы полет не выглядел совсем уж нелепым. Ну, представляете, летит, а крылья на месте стоят. Так просто болтаются. Глупо это выглядело бы. Конечно, тут физические законы только имитируются по нашему желанию и по привычке. Можно было бы и так летать, без лошади, и даже без крыльев, хоть Толя и хвастался ими. Или с одним крылом. Или с пропеллером на лошадиной морде или крупе. Или вообще, как Карлсон.

В общем, у каждой сволочи тут свой подобный островок – райский сад, им самим придуманный, по крупицам собранный из всех самых лучших впечатлений той жизни, – пояснил еще раз Толя. – Или деревенька, даже городишко. А не был бы я Толя, а какой-нибудь Урум Басар Султан Бек Оглы, то летали бы мы сейчас с тобой на ковре-самолете над песчаной пустыней, любовались бы оранжевыми закатами. Слушай, а города у нас какие попадаются… Но это, правда, не мое. Мне здесь хорошо – в сказочке этой. Вот подрастешь, окрепнешь, и у тебя процесс пойдет. Все лучшее постепенно вспомнишь, детские впечатления воскресишь в себе и начнешь свой рай строить. Ах, да, ты же детдомовский. По этой причине, братец мой, каша в твоей голове. Ты, считай, почти что земной, прежний. Но ничего, всему свое время, которого здесь не существует. А потом, может, из фильмов детства да из прочитанных книжек чего-нибудь наскребешь.

– Насчет каши – точно. У меня, правда, в голове не только каша, но и подливка грибная. Грибы, правда, какие-то сомнительные, – проворчал я беззлобно и сосредоточился на невиданных красотах, проплывающих под нами. Какие-то люди в средневековых одеждах – крестьяне – махали нам с земли своими шляпами и чепчиками, задрав головы. От простиравшейся сверху картины у меня внутри разлилась настоящая волшебная музыка – все эти зеленые холмы, замки, развалины крепостей, оливковые рощи, мельницы. Кажется, под нами по узкой тропе проскакал рыцарь в доспехах на серебристом коне. Я слышал, как звенел металл доспехов, и стучали копыта. Наверняка бутафорные, как давеча Толя пояснил – и конь, и рыцарь. Так, для колориту, – пронеслось в моих фантомных мозгах.