Читать книгу Арлекин - Евгений Иванович Пинаев - Страница 4

Встреча с О'Греди взбудоражила и оказалась последней каплей: все, хватит ссылаться на занятость, хватит откладывать на потом. Вернувшись из Англии, я обзвонил ближних и дальних знакомых и в конце концов раздобыл координаты Арлекина, осевшего, оказывается, в крымском совхозе. Покончив с делами и высвободив целых три дня, махнул к нему, не предупредив телеграммой. Решил ошеломить приездом.

Приехал и торкнулся в запертую дверь. Пришлось заглянуть в контору совхоза. Молодайка в теснющих джинсах и с равнодушным взглядом из-под зеленых новомодных век пожала плечиками: «Владимир Алексеевич часто уезжает в область…» Качнула бедрами и, вжик-вжикнув жесткой материей, с трудом уселась за стол. Пишущая машинка ударила кастаньетной дробью. Я ждал и услышал сквозь треск клавиш: «Вам же русским языком говорят: уехал рано утром с женой и директором. Если решили дождаться – идите к морю. К вечеру непременно вернутся».

Что ж, спасибо, зеленовекая, за совет! Так и сделаю. Тем более, ничего другого не остается.

Я брел молодыми яблоневыми посадками. Портфель оттягивал руку, палило солнце, но впереди, за желтыми глинистыми горбами, заманчиво шумела прохладная черноморская синева.

…Мы быстрее стареем от равнодушия и лености. Память о друзьях выпадает в осадок и, словно зыбун-песок, засасывает прошлое сиюминутная и обильная неотложность маленьких и больших, но не всегда обязательных дел. На берегах этого моря все просто и ясно. По крайней мере, для меня. Мы не загорали на этих пляжах, не мяли их спинами, зато исползали на животах и подсолили кровью. Здесь – наша молодость. И она, черт возьми, осталась вокруг, потому что вокруг – вечное: эти волны, это небо и этот зной, эти чайки… Наша юность – внутри нас, она оживает в полузабытых снах, которые становятся явью даже от немудрящей песенки, что наяривает поблизости горластый магнитофон: «…не зная горя, горя, горя, в стране магнолий плещет море!» Тревожит душу надрывная истома, и не понять уже: от нынешней ли шлягерной поделки накатывает грусть или всплывает она из памяти вместе с вязью довоенных мелодий.

Дрогнуло что-то внутри, качнуло что-то хрупкие колесики, и они закрутились, затикали, цепляя зубчик за зубчик. Ожило время, вытряхнуло суетное, оставив то нетленное, что не объяснить словами, но что всегда поддерживает в нас чистую и тихую печаль об ушедшем, о прошлом, где живы еще мечты и желания, дерзость и хмельные порывы любви… И где – война.

Местечко нашлось, как показалось, очень удачное. Прямо над головой нависала танцплощадка. В ее тень можно прятаться, спасаясь от перегрева.

Да, вот оно, море!.. Шибает в ноздри солью и свежим ветром, но пляжик… Обычный берег под глинистым обрывом. Наверху – бескрайние виноградники, внизу – узкая лента песка, серые камни, плоский ручеек, размазанный по крупной гальке. И загорающие – эти вот, как сказал бы писатель Конецкий, «портреты в морском пейзаже»: голозадая пацанва, парнишки-акселераты и девчушки. Хорошо-то как! Молодые все да здоровые. А какими им быть еще под этим солнцем, у этого моря?

Я купался, жевал хлеб, обливался помидорами и время от времени отползал вслед за тенью, которая укорачивалась, словно шагреневая кожа.

…Кто-то грузный прошелся рядом и с хрустом потоптался у моей головы. Не было сил разомкнуть веки. Снова захрустела галька – шаги стали удаляться, неожиданно вызвав тревожное сердцебиение. Я сел и потер грудь.

В трех шагах валялись растоптанные штиблеты, потертая хозяйственная сумка и выгоревшее спортивное трико. Владелец этой кучи стоял по щиколотку в воде. Был он кривоног и широкоплеч, лысина – коричневый островок в белопенной опушке седины. Даже на расстоянии, или благодаря ему, я узнал Арлекина.

– Эгей, товарищ, вы забыли снять часы! – чувство пляжной солидарности сработало автоматически: я крикнул, но почему-то не назвал его по имени. «Товарищ» оглянулся – взмахнул рукой и… часы в воду! Словом, дал понять, что купание механизму не возбраняется.

– Дядя, дядя, – загалдела мелюзга, – искупай часики еще!

«Дед, не дядя, поросята вы эдакие!..» – подумал с усмешкой; Владимир тем временем послушно нырнул, а когда, минут через десять, выбрался на берег, то сказал мне обыденно, точно расстались вчера:

– Испугался за хронометр, Федя?

Арлекин наслаждался впечатлением. Разглядывал меня, неспешно тер коричневую шею, гладил свою лысину и седые курчавинки, лапал и щупал рваные шрамы на боку и волосатых ногах.

– Многие пристают: продай и продай, – пояснил довольнехонько, – а я считаю, что не зря выложил франки в Дакаре. Часики эти – для водолазов. Отменная упаковка – горя не знаю.

Я захохотал и свалился на спину.

– Ты… чего? – Он вытер лицо, скомкал полотенце и бросил, ловко угодив в раскрытую сумку.

– Обниматься будем? Сто лет не виделись, а?!

– Широк ты стал, Федя, – он присел и похлопал меня по спине, – широк ты, Федя, как многоуважаемый министерский шкаф. Боюсь, не обхватить.

«Эге, майн либер Арлекин, да ты, кажись, обижен! Ну и мне поделом – мог бы давно письмецо черкнуть, если уж не удосужился приехать до сего дня…»

– Выходит, знал, что я в Москве?

– Слухами моря полнятся, а земля – и подавно… Повидаться? Или по делу завернул? Ну… куда-нибудь по-соседству.

– К тебе, Володя, к тебе но, увы, всего на два дня.

– Красотуля обрадуется. Вот с ней и обнимешься, Федя! – засмеялся и подмигнул: – А меня-то зачем тискать?

– Ах, Красотуля, Красотуля… Ну, как она? По-прежнему с тебя пыль сдувает?

– Намекаешь на лысину?

– Когда ж ты облез, капитане?

– Как вышел на пенсион – так и слизнуло. Последнее время жил я в Приморске. Устроился в театр. Числился машинистом сцены, но являл собой как бы пожарную вахту, приглядывал за дымокурами и порядком. Тихая, сонная жизнь за кулисами, и начал я от той жизни стремительно лысеть. Тогда и скомандовала Красотуля поворот «все вдруг».

– А почему не ТУДА? Не потянуло в наши края?

– Ты, Федя, бывал в наших-то?

– Да как-то не получилось…

– А у меня получилось! Там, Федя, сейчас курорты да санатории, бары да кафетерии, завсегдатаи особого рода, суета сует и всяческое занудство. На сезон, может, тебя хватит, а для постоянной гавани… Мы вот здесь нашли свое, нужное. Во-первых, совхоз. Посильная работа пенсионеру не возбраняется. И море рядом. Вроде как тихая заводь с лягушатами, усмехнулся, кивнул на мальцов, шнырявших по пляжу. – Внучат, Федя, считают по осени, а моих только осенью и привозят…

«Не зная гор-ря, горря, гор-ря!..» – снова грянуло наверху.

– Вот черти… Даешь децибелы, и никакого уважения к старичкам, настроившимся на воспоминания! – Арлекин запрокинул лысину и недовольно уставился «на исподнее» танцплощадки.

Хотя язык мой не поворачивался называть друга довоенным именем-прозвищем, я видел сейчас прежнего Арлекина: глаза с прищуром, усмешка на губах, готовая превратиться и в улыбку, и в ядовитую ухмылку. Вообще-то он всегда выглядел самоуверенным. «Для понта», как некогда объяснял сам.

Как давно это было!..

Володька без раздумий брал в оборот любого: портового ли матроса, самого ли начальника порта – характерец! Не уступал в силе пальцам, гнувшим полтинники и пятаки. Характер и привел молодого капитана танкера на мостик крохотного буксира в таком же крошечном черноморском порту: не понравилась кому-то его прямота, заступничество за моряков-товарищей. Нашелся охотник до кляуз, черкнувший куда следует про троцкистскую литературу, которую якобы хранит и распространяет капитан. К счастью, обошлось, и защитник нашелся, сплавивший Володьку в заштатный далекий порт, где вскоре объявился и я. И тоже не по своей воле, и тоже на буксире, где Володька был капитаном, а я занял должность старшего помощника.

Знакомство началось с некоторой настороженности ко мне Арлекина. В ту пору, естественно, Владимира Алексеевича в известных кругах и Володьки-капитана в известных менее, но достаточно обширных, что простирались от приморских духанов до мандариновых плантаций в предгорьях. Настороженность понятна. После анонимки, после передряг и мытарств я и сам старательно обходил встречных-поперечных с лицом доброхотов. Когда ж мы «раскусили» друг друга, Володька объяснил бесчисленность своих знакомств буднично и весьма прозаично!

– В раковине долго не проживешь, ежели ты не мягкотелый рак-отшельник. Да и зачем застегиваться на все крючки перед здешними аборигенами? Они, брат, испокон веков поставляли на буксиры собственных шкиперов и привыкли обращаться с ними по-свойски. Так чего же нос задирать? Мой танкер – в прошлом, живем – в настоящем, а я принимаю жизнь в масштабе один к одному.

Да… Таким он был в те годы.

Потом была война, был Севастополь, встреча на Аполлоновке, была Казачья бухта, и он, именно он, как я узнал потом, грузил меня с пробитой головой на подлодку.

А после был Лондон и наша последняя до нынешнего дня встреча…

– Кстати, – вспомнил я, – просил тебе кланяться некий кептен О'Греди. Занесло меня недавно в Саутгемптон и… Вот случай! Познакомились на причале.

– Да ну?! Жив курилка!.. – Арлекин сел, взволнованный и изумленный. Ах, Федя, Федя, с каким бы удовольствием я пожал сейчас руку этого ирландца! Он по-прежнему рыжий?

– Скорее… кофе с молоком. По крайней мере, та пакля, что виднелась из-под фуражки, напоминала традиционное пойло наших кафетериев.

– О годы, годы!..

Я засмеялся.

– Ты… это чего? – удивился мой облысевший друг.

– Цитирую О'Греди! «О годы, годы!.. Мы были молодыми и дерзкими!» Улавливаешь сходство?

– Н-да… Годы мои, годы, горе мени з вамы… Стряхнуть бы десятка два и снова ударить по морям, как ты, к примеру.

– Я?! Да я ж – столоначальник в присутственном месте!

– Не прибедняйся, отче… – Он расстелил полотенце, покойно распластался на нем и закрыл глаза. – Я же сказал, что знаю о тебе все: держишь пальцы на пульсе флота.

– А собственный – еле прощупывается. И пальцы дрожат… Телефоны будят в ночь-полночь и требуют срочного решения. Бывает, тут же снимаешься с якоря и летишь на Камчатку, в Африку, в тартарары, на кудыкину гору, а движок, – я помассировал грудь, – только на валидоле и держится. Однажды откажет в небесах, и тогда – посадка в море вечных туманов.

– Дывытэсь, люди: неужто мы такие диды?! – Он приподнял ноги – живот взбугрился мышцами. – Пятак найдется, министр?

– Держи… – Я защелкнул кошелек.

– Рупь мне уже не по силам, а эту козявку… Р-раз!.. – Монета была смята в дугу. Он нажал на края – сомкнулись.

– Да ты, брат, еще силен! – позавидовал я. – А помнишь?..