Читать книгу В правом нефе - Евгений Крашенинников - Страница 6

Наверное, всем понятно, что любой организм живёт только при одновременном сохранении и изменении, то есть в развитии. Будь то живое существо или организация, будь то семья или система образования – и Церковь в том числе. Если не будет изменения, система умрёт, так как внешнее окружение, внешняя ситуация меняется стопроцентно, и старое перестанет соответствовать реальности. Если не будет сохранения, то, значит, бывшее умерло, а вместо него возникло нечто иное. То есть существенное, глубинное должно сохраняться, а конкретные формы его проявления с неизбежностью будут меняться.

Первая проблема в том, чтобы не перепутать внешнее и внутреннее, существенное и формальное. Если исчезнет существенное, внутреннее, содержательное, то исчезнет и сам организм. При этом внутреннее не обязательно является невидимым, скрытым, спрятанным; оно практически всегда выражается во внешних формах. Например, любовь супругов друг к другу и детям – это не просто глубоко запрятанное чувство «в душе»; это множество конкретных действий: например, вспомнить про день рождения или иную дату заранее и подарить подарок (если для другого это важно – сколько бы мы ни считали, что это пережиток, что бюджет всё равно общий, что и так же он/она в курсе наших чувств); например, собираться за ужином за столом всем вместе; например, выходить в коридор и приветствовать приходящего с работы или с учёбы… В разных семьях разное, но всегда что-то есть. И цели образования тоже легко реконструируются из применяемых методов – из внешнего. Если на уроке литературы по шаблону пишут про «образ дуба» и «Некрасов о поэте и поэзии», то совершенно не важно, что написано в программе (а там написано «развитие творчества… нравственности… ответственности…»).

И отсюда вторая проблема (или продолжение первой): понять, какие внешние формы выражают главное, а какие нет (они не обязательно неправильные; они могут быть вполне хорошими, но при этом не обязательными; но могут быть и случайными, или соответствующими какому-то конкретному периоду – или да, ошибочными).

Когда говорят о традиции, о сознании традиционалистском, часто критерием выдвигают давность того, чего предлагает придерживаться человек. Мол, если пропагандирует нечто сложившееся в Средние века, то ретроград, а если что-то возникшее в последние годы, то свободный человек. Если ссылается на Ферраро-Флорентийский собор, то затхло-болотист, а если на любого Папу, здравствующего на сей момент, то просто свежий ветер в паруса Церкви.

И вот подтолкнули меня написать эту заметку три обстоятельства. Изложу по порядку.

Несколько лет назад я прочитал в энциклике Папы Франциска «Evangelii gaudium» слова о том, что не нужно жить прежними формами; что то, к чему мы привыкли, не обязательно хорошо. «…многие сильно укоренённые традиции сегодня уже интерпретируются по-другому… Давайте не будем бояться их пересмотреть! …требовать исполнения предписаний, добавленных позднее Церковью, следует умеренно…» В этой фразе нет ничего необычного, неожиданного, но меня в том момент поразил изменившийся контекст, в котором эта фраза оказалась. Ведь это суждение, не адресованное в тексте напрямую никому, было про всех: про тех, кто формы религиозной жизни, в которых он вырос, к которым привык, которые практиковал, например, пятьдесят два года, принимает за вечное – а это же всего лишь та внешняя традиция, к чему ты привык в силу обстоятельств рождения и времени проживания; это может быть вполне суетное, сиюминутное. Ведь увещевание Папы Франциска относится к любителям хороводных Месс, барабанного сопровождения Литургии, голых стен храма и т. п. – это ведь уже ставшее традиционным для множества людей, то, что слилось накрепко с верой, и поэтому любые попытки видоизменения сложившейся ситуации воспринимаются, как наезд на саму Церковь и попытка раскола. И новатором в этой ситуации парадоксально оказывается тот, кто призывает вслушаться в григорианское пение, как подспорье для молитвы; кто вспоминает, что вотивные таблички – это знак нашей молитвенной связи с теми, кто жил до нас – с Небесной Церковью; кто предполагает, что наши предки были тоже не дураки, и, например, латинский и церковно-славянский язык не мешал им быть христианами и становиться святыми (а количество святости в 12-м веке во Франции или в 19-м в России было меньшим, чем сейчас? надеюсь, никто не начнёт эти подсчёты).

Вторым событием стала беседа о творчестве в Мужском клубе при Кафедральном соборе. Я был докладчиком. И когда начал готовиться к беседе, то подумал, что для участников я, наверное, олицетворяю традиционализм (то есть кондовость, упёртость, формализм – уж не знаю, что ещё, раз я больше десяти лет в Совете Una Voce Russia); но ведь в своей профессиональной жизни я тридцать лет занимаюсь развитием продуктивного мышления и творчества у дошкольников, школьников и взрослых; занимаюсь развитием способности создавать новое, менять мир, менять себя. И важной человеческой чертой считаю стремление к новому «самому по себе», как это существует у детей: просто хочется чего-то другого, хочется наоборот, хочется изменения. Что, разумеется, не отменяет осмысленности этого «наоборот», так как творчество – не просто создание нового, но и решение задачи, то есть мышление – а в нём важно не просто подставить любой ответ, который приходит в голову, а найти ответ правильный, который помогает достижению цели.

А непосредственным поводом к написанию этой заметки стало третье – книга архимандрита Зинона, современного иконописца. Архимандрит Зинон, насколько я знаю, входил в Попечительский совет Свято-Филаретовского института (думаю, для российских христиан понятно, что это не оплот «мракобесия», «платочконошения» и «славянобубнежа»; это детище отца Георгия Кочеткова), он публиковался фондом имени отца Александра Меня и вообще подвергался гонениям своего священноначалия за канонические нарушения. И вот он пишет не только о культе невежества среди тех, кто не хочет понимать существующее богослужение, но и непосредственно то, что меня сейчас зацепило: «То же самое и с древними знаменными распевами. Сейчас музыканты стали ценить их и исполнять, а раньше они считались варварской музыкой. Те, кто был воспитан на итальянских образцах, не понимали и не принимали их. Сегодня церковные люди тоже часто не понимают этих распевов. Тут, наверное, типично русская черта, о которой ещё протопоп Аввакум писал: „Как у нас что положено, так вовеки и лежи!“ К чему привыкли, того никак не сдвинуть».

Но ведь что получается: оказывается, что этим привычным, несдвигаемым, кондовым являются не древние формы благочестия или архаичные формы богослужения, а именно «современные».

Дело в том, что косное мышление – это мышление конкретного человека (как и любое мышление); и оно не имеет никакого отношения к историческому времени, которое этому человеку интересно. Мышление косное, неподвижное, упёртое черпает свои основания в конкретном опыте данного человека, за пределами которого ничего нет; в окружающей наглядности; в своём собственном мнении и вкусе, которые в реальности, конечно, никакие не его собственные, а вполне сформированные окружающей средой и мейнстримом последних десятилетий.

Так называемый же церковный традиционализм позволяет выйти за пределы своего личного, непосредственного опыта, выйти за пределы наглядности и биографического цикла. Любая попытка увидеть разное, непохожее, иное позволяет раскрепостить мышление, позволяет раскрыться истинному творческому потенциалу (творческому, то есть не разрушительному, а созидательному). То, что сейчас вокруг нас, может быть и отличающимся, но чаще в главных основаниях достаточно подобное друг другу; то, что было раньше, отличается стопроцентно; оно однозначно другое – именно внешне. И оно, разумеется, сложнее, потому что непривычно; а, значит, для его понимания требуется усилие, требуется размышление, требуется вчувствование, требуется образование, требуется как раз своё действие – индивидуальное, субъектное, инициативное.

А, во-вторых, традиционализм выводит в вечное, неизменное учение Церкви – то есть опять-таки за пределы самого себя. Ты уже точно не критерий истины; ты должен искать и не удовлетворяться первым приходящим в голову ответом, потому что, если он просто твой первый попавшийся, то, скорее всего, неверный, так как ты черпаешь его из своего ограниченного опыта. Ты должен развиваться, чтобы понять то, чему не учила тебя обыденность – искать универсальное, чтобы через него и в нём уже строить свою собственную личность, которая именно в этом случае становится не суммой случайных воздействий пионерлагеря, средств массовой информации и соседки под партой, а раскрытием заложенного потенциала, отличающего именно тебя, создающего твою уникальность.

А дальше остаётся отвечать на первые два вопроса, которые я упомянул в начале. И отвечать, разумеется, всё время.

Примечание 1. В этом тексте я не говорил, что любое современное искусство отвратительно.

Примечание 2. В этом тексте я не говорил, что любое древнее благочестие превосходно.

Примечание 3. В этом тексте я не говорил, что любой, называющий себя традиционалистом, лучше, чище, честнее, добрее, нежнее, чем тот, кто оскорбляет его полуматерно за реальные и несуществующие грехи.

Примечание 4. В этом тексте я не говорил, что любой, кто ругает традиционалистов (в том числе и тот, кто не может ответить на вопрос, что это такое), является еретиком, блудодумом и тупицей.

Примечание 5. В этом тексте я писал о психологии, а не о богословии и вероучении.