Читать книгу Баклан Свекольный - Евгений Орел - Страница 2

Понедельник, 4 октября 1993 г.

Время – 07:00.

Людской муравейник. Банальная метафора. А городская суета – куда уж банальней. Один день похож на другой, серость будней склоняет к бездонной тоске. Народ погружён в депрессивную спячку.

Год на дворе 93-й. Страна воет под безжалостным катком тотального обнищания. Ещё страшнее давит на психику гиперинфляция, когда зарплата мельчает быстрее, чем за неё распишешься. До новой обещанной валюты бог знает сколько – может, и целая вечность. А пост-совковый карбованец так быстро теряет в весе, что «брежневский застой» кажется эпохой процветания.

Ничего не происходит. Ничего! Не то чтобы никаких событий, да только не происходят они, а случаются. В 90-м хоть забастовками развлекали, особенно студенты, голодавшие за отставку Премьера. И таки взяли мужика на измор: как миленький ушёл! Или его ушли, какая разница? А разговоров-то сколько! По телеку на прайм-тайм без конца крутили ролик с парламентским спикером, вышедшим без охраны(?!) пообщаться с лидером голодавших, измученным таким, глаза будто закатились в череп. На голове непременная повязка с надписью белым по чёрному: «Я голодаю!».

Тогда ещё протестовали не за деньги, а за совесть, рискуя подвергнуться как голодному шоку, так и холодному водомёту. Лидер студенчества звал спикера не по имени-отчеству, как полагалось, а просто – пан Леонид. Странное дело: «пан» не возражал. Казалось, он с удовольствием принял новый стиль, именуя визави паном Олесем.

А интересно-то как! Ни малейшего высокомерия одного и ни на йоту подобострастия другого! Ну точно штатовский конгрессмен со штатовским же простолюдином. В диковинку всё, без чинопочитания по-совковому.

Происходящему внимал Федя Бакланов, киевлянин, аспирант при одном из НИИ. Стоял он неподалёку, стараясь попасть в телекамеры. До трепета души поражал его воображение этот необычный «светский диалог». Спорили собеседники мягко, без личностей, друг друга не перебивали.

В народе зрела вера: ведь можем и мы жить и общаться по-человечески! По-западному, то есть, как тогда говорили – по-цивилизованному.

Год спустя – московский путч, названный «опереточным», развал страны с её мультипликацией в пятнадцать «карликов» и тлеющей надеждой на лучшее. Заразился Федя политикой. Не как профессией. Подспудно чувствовал – грязное это дело, но судьба страны казалась ему связанной с его судьбой. Вот и «светился» на разных митингах, даже в народный фронт записался. Слово брал не раз, пламенем души восполняя промахи ораторства.

Думал тогда Фёдор, как многие: разбежимся по норам – и заживём слаще малины. Да не случилось. Поначалу – эйфория, ликование на площадях и в душах. Но ничего путного не вышло, и кайф постепенно улетучился. Только болтовня с высоких трибун. Трёпа много, а дело валится. Народ возмущался:

– А шо ж такое?…

– Когда же?…

– Мы же…

– Шо же…

– Да мы же…

Вопросы сквозили укоризной в потоке всеобщего негодования. Да вот без толку всё. Разномастные подонки сменяли друг друга у державного корыта. Каждому хотелось урвать побольше да получше, притом за народный кошт. А тем временем страна катилась в бездну, и на обломках поруганных ожиданий глубоко пустил корни беспросветный депресняк.

После многих разочарований интерес к политике у Феди пропал не только всерьёз, но и надолго. Да и только ли к политике? Жизнь он не проживал, а точно перекати-поле болтался во власти ветерков повседневщины. Но жить надо. И сохранить уникальность, собственное «эго» – непременно надо.

Об этом ранним октябрьским утром думает Фёдор Бакланов, с закрытыми глазами нежась под верблюжьим одеялом и упорно не принимая нависший понедельник за данность.

Сквозь открытую форточку комнату навязчиво заполняет приевшийся гул утреннего города. За окном – Оболонский проспект. Гомон и топот спешащих на работу киевлян заглатывается урчанием авто, шорохом резины, полирующей асфальт, выкриками клаксонов на зазевавшихся пешеходов. Да и не только клаксонов:

– Куда прёшь! (Непечатное.) Тебе что, жить надоело?! (Ещё непечатней.)

Вот уж несколько лет, как на дорогах появились иномарки. Хоть и неподъёмные по ценам для большинства, но всё беспардонней вытесняющие скудный советский ассортимент: Волги, Жигули, Москвичи, Запорожцы. Иностранные модели теснят их не только на рынке, но и на дорожных полосах. Наследники старой школы свято чтут правило УДД – уступи дорогу дураку. А у новых водил и школы не наблюдается.

В те годы уровень хамства на проезжей части заметно подскочил именно за счёт нуворишей. И кто же они, эти новые хозяева страны и жизни? Да уж не инженеры и не врачи, не говоря об учителях и прочей интеллигенции. Нет, это те, кто по закону воспользовался дарованной свободой бизнеса. И то, за что при Советах давали «срокa огромные», – купить подешевле да продать подороже, – теперь стало мерилом положения в обществе. Ну а среди его составляющих – непременно «тачка», да обязательно чтоб «иномарка».

Беда только, что в бизнес пробились локтями в основном те, кто не гнушался никакими способами добывания денег, не блистал манерами, да и выражений не выбирал. Наглые, циничные, бесцеремонные – они-то и заполонили дороги крутыми «тачками». А ведут себя как в бизнесе, так и за баранкой. Потому и растёт процент хамства на дорогах пропорционально доле иномарок.

Как же в облом вставать под треск сумасшедшего будильника! Чёртовы будни! Утром новой недели особенно не хочется покидать уютную постельку. Да и куда идти? Чего надо от жизни-то?

Фёдор вспоминает, что в воскресенье, десятого, у него юбилей. Веха серьёзная, тридцатник всё-таки. Впору и задуматься, да вот думать особенно и не о чём. Ну, к чему-то стремился, чего-то с грехом пополам достиг. Но кому об этом расскажешь? Можно, конечно, и выбрать слушателя или его «жилетку», да только кому всё это надо? Может, кто и послушает, но так, из лицемерной вежливости. А чтобы по-настоящему… Чтобы выслушать душой… Э-эх…

Фёдор ловит себя на том, что рассказать ему не только нечего, но и некому. Друзей не нажил. Не сложилось почему-то. Или у него завышенная самооценка, или у людей к Фёдору чрезмерные запросы и ожидания. На работе, конечно, шампанское с тортиком – это само собой. Выслушает пару поздравлений сквозь зубы да с кукишем в кармане. А что ещё? Ну отец позвонит, если протрезвеет. Хоть и живут в одном городе, да не видятся почти. Ну мама из Хайфы телеграфирует. Уж два года как развелась и умчала «на юг». Да что уж там…

На ум приходит вчерашнее свидание c Ольгой, закончившееся банальной пьянкой и групповым сексом. С кем пил и прочее, уж не припомнить.

Фёдора мучит загадка, куда внезапно запропастилась Выдра, то есть Ольга. Так за глаза её прозвали из-за фамилии – Выдрина. Из головы не выходят её шикарные размеры и контуры. Да разве только из головы?… Ну то вчера. А нынче – что день грядущий заготовил?

С тягостным сиплым стоном Федя привстаёт.

Э-эх… потягу-у-уси-и-и…

К месту приходится поллитровая банка с водой из-под крана, с вечера поставленная на табуретку рядом с кроватью. Несколько алчных плямкающих глотков – и стекляшка пуста. Першение в горле с глубоким кашлем не дают водрузить сосуд обратно. Рука не удерживает банку и та скатывается с табурета, глухим ударом приветствуя истёртый временем паркет.

Фёдор продирает глаза. Всё-таки вставать надо. В тяжёлой, как стальная чушка, голове больно отдаются хмельные колики. Сбитый с нужной фазы вестибулярный аппарат норовит вернуть голову на подушку. Но нет, нельзя, иначе снова объяснительная, китайское предупреждение шефа и прочие мерзости.

Никак не может босыми ногами нащупать тапки. А, вот они! Один у ножки кровати, другой чего-то забыл под тумбочкой. Сразу постель не застилает. Сказывается армейская привычка: дать простыням выпустить накопившиеся за ночь телесные испарения.

Спать Федя любит абсолютно голым. Так удобней: и тело дышит, и дискомфорта ни малейшего. Нагишом, в одних тапках, подходит к трельяжу у противоположной стены. Радует глаз отражение в центральном зеркале. Боковыми створками Фёдор подбирает наилучшие ракурсы. Вращая корпусом, скользит взглядом по волнообразным перекатам рельефной мускулатуры. «Чем не красавец, – думает, – и собой статен, и ликом не урод, а точёной фигурой кому угодно вскружу голову, хоть Николь Кидман».

«Надо бы хозяйку вызвонить» – вспоминает об Алле Петровне, сдающей ему двухкомнатную квартиру. Самому тут жить милое дело, но дороговато, чёрт возьми.

На трюмо – древний аппарат, с дисковым набором, времён позднего Хрущева или раннего Брежнева. Девятка заедает, а их в аккурат четыре штуки из шести в искомом номере, из-за чего Фёдор старается не звонить хозяйке с домашнего. На покупку нового телефона он её так и не уговорил. А что ей-то теперь? Выдала дочку единственную, Карину, за навороченного бандитика и следом за ней перебралась в троещинскую[1] новостройку. Довольна уж тем, что зятеву харю видит редко. Тот всё мотается как не на разборки, так по торговым точкам, принадлежащим ему на паях с такими же нуворишами, как он сам.

Тёща в дела молодых не вникает. С дочкой ладит. Да и чего делить-то? Обе на птичьих правах. Зятя, Жорку, не сегодня-завтра прищучат, вот и отправится белым лебедем в известные апартаменты. А им с Кариной куда? Но пока тот на свободе, Алла с дочкой посоветовались и решили оболонскую квартиру сдавать. Рудименты совести не позволяют обдирать постояльцев до последней нитки, но и совсем уж продешевить – тоже грех: место ведь выгодное, у ветки метро, магазинов полно.

Когда Фёдор по объявлениям искал жильё, именно эта квартира ему и приглянулась. Хоть и обшарпанная, давно не знавшая ремонта, с допотопной мебелью, но без хозяев. Малогабаритка, зато две комнаты. Живи себе в удовольствие – да только непосильно для зарплаты младшего научного. Когда выпадает подработка, переводы с английского, кое-как протянуть можно. А иначе хоть в бомжатник записывайся.

Хозяйка давно предлагала Феде кого-нибудь в компанию, чтоб волком-одиночкой не выть, да и платить пополам всё-таки легче. Но свобода и комфорт куда приятней, и Фёдор изо всех сил тянулся, покуда кошелёк позволял. Да уж месяц-другой живёт на зарплату и только. Невмоготу, однако, вот и сдался хозяйке на милость.

С того конца провода тоскливо отзываются нудные гудки. «Неужели ещё спит? – думает Фёдор. – Она ведь жаворонок». Алла Петровна как-то привела довод из народной мудрости: кто рано встаёт, тому бог даёт. Фёдору пришла на ум английская поговорка «ранней пташке достаётся червяк[2]». Вслух же он заметил: «Значит, первый червяк ваш». «Чего?» – подозрительно прищурилась Алла Петровна, не уловив аллегории. Фёдор понял, что метнул бисер, и тему довелось быстренько закрыть: «Нет-нет, ничего, простите, это я о своём».

Щелчок аппарата – и не по годам звонкое протяжно-любопытное «аллё-о-о?».

– Кхе-кхе… Доброе утро, Алла Петровна, – здоровается Фёдор, по ходу прочищая горло.

– Федя? А что случилось? – Хозяйку настораживает ранний звонок, и «доброе утро» остаётся без ответа.

– Да всё в порядке, – он понимает, что встревожил хозяйку, и жалеет, что не позвонил позже, из института, – я вот чего: вы говорили, что можете подселить кого-нибудь…

Алла молчит, а Федя использует паузу, чтобы собраться с духом и выдавить из себя ненавистное…

– …ну так я согласен.

– А что так? – иронизирует Алла Петровна. – Ты же упирался, не хотел. Свобода ему, видишь ли…

Федя кривится от досады то ли на себя, то ли на квартирную хозяйку.

– Ну да ладно, я понимаю, – Алла сама же пресекает неуместное любопытство, и Фёдор избегает ответов на деликатные вопросы.

– Я понимаю, – повторяет она, – у меня как раз есть один, вчера позвонил, из Луганска парень. Думаю, вы с ним поладите. Интеллигентный такой, вежливый, не пьёт, не курит… матом не ругается…

Ему показалось, что от слов о мате повеяло тягостной грустью. Может, Алле вспомнился быдловатый зять, не утруждающий себя подбором выражений?

– Стихи сочиняет, – зачем-то бодро добавила, скорее, не как графу досье, а повод убедить постояльца, что его вполне устроит именно такой напарник. А то ещё сбежит Федька, если, не дай бог, чего не так, да и потеряет Алла исправного клиента.

– А когда его ждать? – нетерпеливо допытывается Фёдор.

– Мы с ним вечером подъедем. Ты во сколько дома?

– Около семи, как всегда.

– Вот и ладненько, жди гостей.

– Спасибо, Алла Петровна. До вечера.

Федя радостно швыряет трубку на рычаг и даже подпрыгивает, роняя с ноги тапок: «Йессс!!!»

Прохладный утренний душ приводит мировосприятие в нужный тонус, и остатков хмеля почти как не бывало. Бритьё – особый пункт, времени занимает больше обычного: жёсткая щетина при нежной коже требует особой тщательности, иначе – пол-лица в порезах.

Набросив лёгкий банный халат и обувшись в те же тапки, направляется на кухню. А там сюрприз: посреди стола – блюдце с шоколадными конфетами. Фёдор пожимает плечами, качая головой.

– Карина. Кто же ещё. Ох и настырная девка! – злобно, сцепив зубы вспоминает он хозяйскую дочку. – Приставучая, как смола!

Его лицо приобретает мрачную гримасу от недоброго предчувствия. Он не забывает об угрозах Карины, хотя и гонит мысль об их серьёзности. За несколько свиданий Фёдор успел понять и узнать эту странную и по-своему интересную молодую особу, хоть и не мог сказать, что она в его вкусе.

Карину, по жизни тихоню, постоянно окружали вниманием всякие хлюпики-ботаны. Она рассказывала Фёдору, как один такой поклонник провожал её домой, а навстречу – здоровенная собака. Завидев опасность, горе-ухажёр побежал прочь, оставив даму на произвол «друга человека». Собаки воспринимают бегство как слабость – вот овчарочка и бросилась вдогонку за трусом, не обратив на Карину ни капли внимания. Догнала беглеца. Покусать не покусала, зато штаны несчастного кавалера превратились в лохмотья.

Карина страдала душой. Мужчины, представлявшие для неё интерес, оставались безучастными. Подойти первой она не могла – воспитание не позволяло. А с такими жизненными установками – поди, сыщи вторую половинку, так чтоб и по душе, и по жизни чувствовать себя комфортно.

Когда она встретила Жору, сильного и мужественного, да к тому же втюрившегося в неё по самое низззя… отдалась ему без колебаний. Позже разочаровалась. Жора очень редко бывает дома. Она уж и позабыла, когда в последний раз он оказывал ей простейшие знаки внимания. Появляется среди ночи, когда Карина давно в постели. Едва раздевшись и не заходя в душ, берёт её по-быстрому и грубо. Получив то, что хотел, тут же на боковую. Она и ощутить ничего не успевает. Утром, пока все спят, Жора набивает желудок тем, что только найдёт в холодильнике, и вновь на неделю-другую срывается по делам.

И тут судьба подкинула им квартиранта Федю Бакланова. Оказалось, Карина знала его ещё по школе: училась в параллельном классе. Тайно любила его, но за десять лет учёбы Фёдор не то что не замечал Карину, а даже, как выяснилось, её не помнил. Она не сразу рассказала Фёдору, что знает его с детства. Её мама тоже не припоминала Федю. Алла Петровна вообще мало кого знала даже из Карининого класса, что уж говорить о параллельном.

Второе появление Фёдора в жизни Карины мало что изменило. Он, конечно, «замечал» хозяйскую дочку, в смысле здоровался, но как предмет вожделения – в упор не видел, к её величайшей досаде. И опять, как в школе, она страдала в одиночку, не говоря ни слова даже близким подругам.

С Жорой перспектив нет – это Карина давно поняла. Но как быть с Федей? Ждать, пока он проявит инициативу? А если это не произойдёт никогда?

Она ощущала потребность видеть этого безразличного хлюста, слышать его, говорить или молчать, лишь бы находиться с ним рядом. И вскоре поняла, что себя не победить: это – Любовь. Та самая, что в жизни появляется один раз и уходит вместе с жизнью.

После многолетних страданий, общения с трусливыми хлюпиками да неудачного замужества Карина сделала почти мичуринский вывод: нечего ждать милостей от… мужского пола, «взять их у него – моя задача». Так и только так! – постановила себе прежде скромная девушка с неяркой внешностью, переросшая в едкую и циничную женщину.

Размышлять о Карине особо некогда, и Фёдор наскоро готовит завтрак. Неказистая стряпня – омлет с «мивиной», пикули – не приносит удовольствия, но полдня продержаться можно. На десерт, как обычно, кусочек шоколада, сигарета и кофе. Задымлять кухню Федя не любит, предпочитая для перекуров подъезд или балкон.

Одевается быстро, время от времени поглядывая в зеркало на стене в прихожей. Сине-чёрная рубашка в клеточку, новёхонькие джинсы «Монтана», по бокам – бахрома, густые ворсинки длиной сантиметра четыре, сплошняком от бёдер до обшлагов. Сам нашивал! И тем очень гордился.

Коричневый двубортный пиджак не очень к месту, ну да бог с ним. Туфли на высоких копытоподобных каблуках при Фединой долговязости – явный мезальянс. И ничего, что в них он смотрится вычурно, зато по-своему, не так, как все.

Довершается «прикид» чёрным длинным плащом. Всегда нараспашку. В любую погоду.

Огромное зеркало платяного шкафа во весь рост отражает лучистый образ пижонистого молодого мужчины лет тридцати, стройного, чистоплотного, хоть и не особо следящего за логикой гардероба.

Щёткой для волос Федя приводит в какую-то видимость порядка пышную чёрную шевелюру, свисающую до плеч.

Всё готово. Можно идти в люди.

На внутренней стороне входной двери скотчем приклеена записка-инструктаж Аллы Петровны:

1. Газ

2. Вода

3. Свет

Всё проверено и выключено. Ключи на месте, в кармашке небольшого портфеля. Щелчок английского замка, дверь захлопнута. Надобности в лифте нет: третий этаж ведь. Прыжками через две-три ступеньки, как в детстве, Фёдор выносится из парадного.