Читать книгу Баклан Свекольный - Евгений Орел - Страница 7

Понедельник, 4 октября 1993 г.

Время – 10:50.

В наступившую тишину постепенно вливается поток шагов, доносящийся из коридора. К нему присоединяется громкое сопение. В сторону кабинета на всех парах несётся Павел Иванович Маслаченко.

Пал Иваныч – замзавотделом. В институте считается, что именно ему принадлежит фраза: «Автор не тот, кто придумал, а тот, кто первый опубликовал». К этому запоздалому выводу Маслаченко пришёл после выступления на учёном совете с идеями, им выстраданными, но давеча вышедшими в статье другого автора.

Диссертацию Павел Иванович писал долго, пропустил все сроки в настойчивых потугах достичь совершенства. Публиковаться не спешил, вынашивал идеи, наполняя их «практикой». Другие поступали умнее: появилась мысль – тут же её в тезисы на ближайшую конференцию. А если идея попадает в сборник тезисов – авторство, считай, забито. Потом уж собирай статистику, начитывайся литературы, в общем, доводи новинку до научного продукта.

Маслаченко считал такой сценарий неприемлемым. Нельзя, говорил он, выстреливать чистыми гипотезами. Мало ли! А вдруг не подтвердятся? Вот и не спешил, за что и поплатился: диссер пришлось переделывать процентов на семьдесят.

Из-за потерянных лет Маслаченко изрядно комплексует и в должности замзава прессует подчинённых за то, чем прежде грешил сам: публикуйтесь, – говорит, – выходите на конференции, форумы и т. п.

Противный дверной скрип – и запыхавшийся Пал Иваныч врывается в кабинет. Сотрудники давно привыкли, что замзав не входит, а именно врывается. Говорили, будто до сельхозинститута он служил в угрозыске, а дыхание сбилось из-за постоянной беготни. Всё ему казалось, что мотание по кабинетам позволит быстрее решать текущие вопросы, а заодно управлять процессом зарождения научных идей.

Едва переступив порог, Маслаченко живо интересуется:

– Как идёт вычитка?

В ответ бодрый нестройный хор:

– Продвигается.

– Заканчиваем.

– Немножко ещё.

И прочее.

На появление зама Фёдор не реагирует. В конце концов, уже виделись, нагоняй получил – зачем высовываться? А скажет чего не так, опять нарвётся на конфликт.

Цветин и Примакова время от времени искоса поглядывают на Бакланова. «Косяки» не остаются незамеченными. С кривой улыбкой и слегка наклоняясь, так чтобы взглянуть Бакланову в глаза, Маслаченко въедливо любопытствует:

– Что, Фёдор, мало опоздания, так ты ещё чего-то накуролесил?

– Ничего я не куролесил, – равнодушно и не поднимая головы от бумаг, отвечает он, – работаю над тем, что и все.

«Как же вы меня достали!» – на самом деле крутится в его мыслемешалке. В таких случаях Федя старается, как говорят американцы, «держать низкий профиль»,[4] то есть не высовываться. Маслаченко и без того теряет к нему интерес, припомнив, зачем пришёл:

– Слушайте, коллеги, мы тут показали датчанам расчёты по бюджету. Там сейчас обсуждают. – машет рукой как бы в сторону дирекции. – Только вот какая загвоздка. Мы занесли в прогноз нынешние темпы инфляции. Так представляете, получается столько нулей… Мы уже с миллиардов перешли на… что там дальше?

С прищуром экзаменатора окидывает взглядом озадаченные лица.

– Триллионы! – выстреливает самодовольная Валька.

– Правильно! А ещё дальше? – продолжается «экзамен».

Ответа нет. Да и откуда? Кому ещё год назад пришло бы в голову, что госбюджет придётся считать в таких запредельных цифрах? Не астрономия ведь!

– Вот видите, – Маслаченко будто радуется, – и никто не знает. Датчане – и те не в курсе.

– Да и у нас вряд ли кто в курсе, – улыбается Виктор Васильевич.

Коллеги дружно кивают:

– Угу.

– Ну да.

– Ага.

Федя понимает, что ошибся: эффектная находка «згідно з чим» досадливо уходит в тень перед другой, обещающей стать не менее сногсшибательной. Тут-то ему и приходят на помощь скудные, но исключительные знания, почерпнутые за пределами школы. В голове проносится ликующее «наконец-то!», и Федя приступает к действу. Напустив на себя максимум равнодушия, дабы скрыть бьющее через край упоение от ожидаемого фурора, Фёдор являет себя народу:

– Почему – вряд ли?

На него устремляется несколько пар изумлённых глаз. В кабинете зависает немой вопрос: «Чего он там ещё выдаст?»

Завладев общим вниманием и радуясь хорошему началу, Федя менторским тоном продолжает, растопырив пятерню для загибания пальцев:

– После триллионов следуют квадриллионы (мизинец), квинтиллионы (безымянный), секстиллионы (средний)…

От удивления у Маслаченко брови тянутся вверх, глаза по-рыбьему округляются, нижняя губа заползает на верхнюю. С глуповатым лицом он только и в состоянии протянуть:

– Ничего себе-е-е… А ну, подожди…

… и вылетает из кабинета. Федя раздосадованно смотрит убежавшему начальнику вслед и, пожав плечами, по инерции, хоть и с потухшим энтузиазмом, бурчит:

– …септиллионы, октиллионы, нон… а! – машет рукой.

Решив, что на ближайшие годы числовых разрядов достаточно, Фёдор как ни в чём не бывало возвращается «к нашим баранам», то есть к вычитке. Отдельные слова подчеркивает карандашом. И не потому, что находит неточности, а так, для виду, мол, прошу не мешать, я занят.

Кабинет окутывает аура недоверия. Толстый очкарик Николай Андреевич Романченко, пришедший в науку от сохи, сипловато басит:

– Ну ты, Бакланов, даёшь! Хоть сам-то понял, чего нагородил? Шо ты опять выступаешь? – Романченко постепенно закипает. – Чё ты пыжишься? Ирудицию, понимаете ли, показывает! – кривляется, вызывая общее хмыканье.

– Ерундицию, – Валя не может не съехидничать, когда Фёдор подвергается наезду.

– И на кой тебе это надо, а? – не успокаивается Романченко. – Умного из себя корчишь?

Примакова ни гу-гу. Чутьё подсказывает ей, что не стоит к Бакланову проявлять категоричность. После утреннего позора, давшего понять, что в грамматике она знает не всё, Зинаида Андреевна относится к Фёдору без прежнего недоверия. Остальные усердно распекают того, кого тот же Романченко по-детски обзывает «Федя выскочка – в ж…е кисточка».

Неизвестно, чем бы закончилась эта психическая атака, если бы не Леонид Нехемьевич Кацман, доктор наук, возраста преклонного, невысокий, щуплый, с чеховской бородкой и в очках с толстенными линзами. Он единственный в институте, кто носит бабочку вместо галстука.

Леонид Нехемьевич – из недобитых советской властью интеллигентов. Из тех, кто не только помнит диссидентов-шестидесятников, но и сам состоял в их числе. Человек бесконфликтный. Истину доказывает словами, убеждая собеседника логикой и аргументами. Говорит мало, но по делу.

До сего момента Кацман сидел задумчиво, ни во что не вмешивался, делая пометки на листках, разложенных на столе. Прокашлявшись, он негромко замечает:

– Я сам этих чисел не помню, столько лет прошло. Да и не уверен, что мы их в школе учили. Но, мне кажется, Фёдор прав.

– Да кто прав, Нехэмыч? Шо вы городите? – раздражённо, чуть не криком, отзывается доктор Цветин, по хамству мало уступающий кандидату наук Романченко.

– Виктор Васильевич, вы будьте так добры, выбирайте выражения, – не повышая тон, в меру ядовито пресекает Кацман, – и я вам не Нехэмыч, а Леонид Нехемьевич. И когда вы ещё игрались погремушками, я получил первое авторское свидетельство.

– Извините, – осекается Цветин, и далее – в прежнем духе. – Он же сам выдумал на ходу какие-то иероглифы и понтуется! (Новоиспечённый доктор наук не чурался молодёжной лексики.) Ведь ты же выдумал, Бакланов? Скажи честно! Выдумал?

Багровея в лице, Виктор Васильевич всё больше наседает на психику Фёдора. Стена равнодушия последнего выводит его из терпения. В ярости Цветин даже ломает авторучку, чему сам же удивляется:

– Тю!

Бакланов упорно игнорирует хамский наезд старшего коллеги, преспокойно выжидая, когда же тот достигнет предела собственного бескультурья. Куда там! Не дождаться! Останавливает Цветина только появление Маслаченко, потребовавшего:

– А ну, Федя, за мной!

Ну, скажем, подскакивать и бежать по любой команде – вовсе не в духе Бакланова, хотя и не подчиниться – значит накликать новые неприятности. В поисках наилучшей реакции на требование шефа Фёдор паясничает и, вставая смирно, прилагает к виску левую(!) руку, будто честь отдаёт:

– Есть, товарищ начальник!

Выйдя из-за стола и захватив огромный блокнот, строевым шагом направляется к выходу.

Маслаченко открывает дверь, останавливаясь в её створе и не реагируя на кривляния подчинённого.

«Видать, не до того, – думает Фёдор, – даже замечания не сделал. Чего у них там стряслось, если сам Бакланов понадобился?» – иронизирует он дальше, мысля о себе в третьем лице.

«Неужели про числа?» – осеняет его догадка.

На ум приходит и другая версия: Бакланов прекрасно владеет английским. Именно на этом языке проводится подавляющее большинство международных конференций, переговоров, по крайней мере, представителями тех стран, чьи языки не относятся к широко изучаемым.

Ну, с английским история отдельная. Ещё в школе Федя поставил цель выучить на память словарь Мюллера. И почти весь-то и выучил, чем приводил в восторг посвящённых: там-таки слов – тыщ семьдесят или больше. И до лампочки, что остальные предметы запустил. Зато с каким злорадством ставил в неловкое положение школьных «англичанок» и университетских преподов! Не любили они Федю и старались под любым предлогом сплавить его то на хозчасть, то на культурные мероприятия, лишь бы не торчал на занятиях да не выделывался. А нынче по части словарного запаса равных ему не находилось не то что в институте, но и чуть ли не в городе.

Только сейчас, наверное, даже английский отошёл на второй план. Сегодня в переговорах участвуют датчане. Для Феди это ключевое слово.

Со студенческих лет, вновь-таки, желая выделиться, Фёдор, кроме английского, учил датский. Самостоятельно учил, вопреки насмешкам однокурсников. Овладел им довольно сносно, хотя применения не находил. До сего дня. И тут, надо же, датчане! Живые носители языка Андерсена! Это же такой шанс! Может, раз в жизни! Надо выдавить из ситуации по максимуму, думает Фёдор на пути к директорскому кабинету.

Маслаченко спешно семенит. Со стороны это выглядит потешно – при его низком росте и нескладно коротких ногах. Следом за ним королевской походкой вышагивает Фёдор Михайлович Бакланов, аж целый младший научный сотрудник, где-то в неясном будущем кандидат экономических наук. Спина прямая, нос над ватерлинией, глаза насмешливо прищурены, губы тронуты мерзенькой улыбкой, на вид – победитель-триумфатор.

Приёмная. За столом секретарша Ольга Выдрина, та самая, что за глаза прозвана Выдрой.

Маслаченко на ходу:

– Это со мной.

И, не поворачиваясь, правой рукой, сложенной в кулак с торчащим большим пальцем, указывает на Фёдора.

Через распахнутую дверь Маслаченко оповещает присутствующих:

– Привёл!

И Фёдору:

– Давай, заходи!

Торопиться некуда, считает самоуверенный Бакланов и вразвалочку подходит к Ольгиному столу. Глаза оценивающе пробегают по новинкам Ольгиного гардероба:

– Неплохо выглядишь. Особенно после вчерашнего. Хе-хе-хе-хе-хе! Да и «прикид» ничего, – имея в виду её модную жакетку, – что, вчера заработала? Не сдвигая ног? Хе-ге-ге-ге-ге!

Оскорблённая и опешившая от невероятного хамства, Ольга не находит слов, чтобы осадить зарвавшегося негодяя.

Гардероб её в самом деле обновился. Под расстёгнутой синей жакеткой красуется жёлтый свитер типа «гольф», рельефно оттеняющий достоинства фигуры, предмета зависти женской половины института и тайного (но и не только) поклонения мужской.

Из канцелярского прибора на краю стола Фёдор вылавливает сувенирную ручку. Его внимание захватывает симпатичная инкрустация. Щёлкнув кнопкой, делает вид, будто ему надо что-то записать в блокнот. Как бы между делом, не глядя на Ольгу, замечает:

– Вообще-то я не с ним, а сам по себе. Мне тут хотелось довести шефу пожелания коллектива.

Дверь кабинета приоткрывается, и через её створ голова Маслаченко гневно исторгает:

– Ну где ты там? Тебя все ждут!

Ольга, так и не привыкшая к хамству Бакланова, с интересом наблюдает сцену, грозящую закончиться скандалом. Даже открывает рот с готовностью вмешаться. Положив сувенир на место, Федя жестом – открытой ладонью – упреждает всё, что Выдра готова изречь ему во вред:

– Ладно, мне пора. Потом договоримся. Ты сегодня вечером свободна?

Не дожидаясь ответа, Федя всё же торопится войти. В конце концов, когда дразнишь гусей, надо знать меру.

В кабинете стол для переговоров расположен ближе к окнам. Со стены, над директорским креслом, с портрета на публику взирает Президент страны. Полочки книжных шкафов изобилуют справочниками, журналами. Один из углов комнаты украшен флагом Украины, на деревянной подставке. А куда денешься! Институт живёт в основном на подачки державы, а значит, флаг – непременный атрибут кабинета директора.

Никто не предлагает Фёдору влиться в украинскую группу, да и просто сесть. Торчать каланчой посреди комнаты совсем неинтересно, и Бакланов глазами находит свободный стул у стены. Едва намеревается его занять, как Маслаченко ладонью вытянутой руки сигналит, мол, стой и жди указаний. Заметив, что Бакланов усаживается, замзав, так и держа руку на весу, гневно таращится на Фёдора. По беззвучной гримасе Маслаченко может показаться, будто ему в рот попало что-то кислое.

За столом по одну сторону – украинские эксперты, человек десять-двенадцать: академики почтенного возраста, профессора, научные сотрудники. Почти все – мужчины. Прекрасный пол представлен одной сотрудницей, более чем средних лет, недавно перешедшей в институт из аграрного колледжа. Внешне – типичный «синий чулок». Фёдор видит её впервые.

В когорту помпезных мафусаилов явно не вписывается кудрявый брюнет Ерышев, тридцати двух лет, самый молодой в стране доктор наук. Сидит смирненько, задавленный старшими авторитетами от науки. Говорит лишь когда его спрашивают, больше слушает, вникает – в общем, ведёт себя, как подобает молодому учёному, будь он хоть трижды доктор.

По другую сторону стола – гости, двое мужчин и две женщины. Самый «старый» – руководитель группы, доктор Ийес Педерсен, лет под сорок. Длинная густая борода придаёт ему сходство с Кристианом Третьим.[5]

Маслаченко с Баклановым заходят, когда Педерсен рассказывет о грантах на стажировку для стран с «переходной экономикой». Фёдор заслушивается. Поехать-то ему хотелось, но как?

Директор, Пётр Тимофеевич Саврук, худощавый пожилой академик, вопреки этикету, занял кресло во главе стола, а не с украинской стороны. Савруку невдомёк, что место его – среди коллег, напротив гостей. Несмотря на должность, в этих переговорах он участник, а не модератор.

Руководитель института – парень простой, из глубинки, хоть и с «верхним» образованием и двумя учёными степенями. К тому же молодая страна Украина лишь недавно вышла на международную арену, и дипломатического опыта взять особо неоткуда, а читать книжки по этикету – некогда. Вот и «маемо тэ, що маемо», как говаривал тогдашний Премьер и будущий Президент.

Следующим слово берёт завотделом цен, профессор Шаповал, Федин прямой начальник. Самоуверенный, высоколобый, но неумный.

Шаповал выдаёт приевшийся набор клише о трудностях переходной экономики, о развале производства, росте цен. Виток за витком страну трясёт гиперинфляция, – говорит он. – Урожаи падают, надоями тоже не похвалишься. Сёла пустеют. Но задание правительства получено: дать цифры по аграрному разделу госбюджета.

Иноземцы дружно кивают, мол, нам понятны ваши проблемы. Смуглый доктор Янсон, внешне напоминающий Рууда Гуллита,[6] особенно косичками, время от времени вставляет комментарии. Теперь уже кивает украинская сторона: мол, и мы понимаем, что вы знаете лучше нас, как надо, как должно быть, «но нельзя ли поконкретней?»

Переговоры ведутся на украинском и, конечно же, на международном английском. Да и не мудрено: ведь найти знатока датского в срочном порядке даже в Киеве не так-то просто. Переводит молоденькая Вика Медведева из отдела внешних связей. Её ценность как сотрудницы сводится к высокой должности отца в министерстве, что позволяет решать многие вопросы из числа нерешаемых.

Английский у Вики так себе, несмотря на диплом факультета международной экономики. Но уж как-нибудь толмачит – и на том спасибо. Переводить, может, поручили бы и Феде и сделал бы он это отменно, так опоздал ведь. А менять Вику в ходе переговоров нехорошо: вдруг папа дознается, что дочка оконфузилась. Неудобно, однако.

Постепенно стороны возвращаются к теме государственного бюджета Украины. Когда дело доходит до тех самых астрономических чисел, Маслаченко подаёт знак Бакланову. Фёдора дважды просить не надо. Он вальяжно дефилирует к переговорщикам и, демонстративно игнорируя коллег, обращается к гостям, да притом на датском(!):

– Godmorgen, kolleger! Hvordan har du det? (Доброе утро, коллеги! Как дела?)

Иноземцы в шоке. Датский-то у Феди приличный! Они даже обрадовались появлению долговязого красавца, знающего их родной язык. Наперебой сыплются ответы:

– Godmorgen, Sir! (Доброе утро, сир!)

– God, tak. (Хорошо, спасибо.)

– Vi er glade for at se dig (Рады вас видеть.)

И прочее.

От «сира» приятно в особенности. За два года независимости от «товарищей» отучиться успели, а к «господам» и «панам» ещё не привыкли.

Федя бегло называет цифры импорта и экспорта между двумя странами. Особенно обращает внимание на возможности развития датско-украинских торговых отношений.

Ещё в пятницу он прослышал о приезде учёных из страны сказок, вот и полистал нужные материалы. Он жаждал попасть на переговоры, хотя и не особо надеялся, что его туда пустят. Где уж там! Кто он им такой? Но на всякий случай подготовиться надо. Ведь гримасы Фортуны порой застают врасплох, а потом хоть локти кусай, хоть молоти себя пятками под зад – поезд ушёл.

Украинские коллеги недовольно зыркают на Фёдора. Тот как раз переходит к заготовке о кризисе в Европе, когда Шаповал теряет остатки терпения:

– Бакланов, харoш тебе любезничать! Шо ты там знаешь? Рассказывай! – голос выдаёт раздражение: ведь приходится восполнять пробелы в знаниях, обращаясь к мелюзге в лице младшего научного сотрудника.

– В каком смысле? – Фёдор уточняет вопрос, хоть и наверняка знает, что от него требуется.

– Ну, вот это… что там идёт после триллионов? – завотделом злится, догадываясь, что Фёдор тупо косит под непонятку.

– Ах, э-это? – опять же притворно удивляется Фёдор. – Ну, дальше следует тысяча триллионов, называется это – квадриллион, а тысяча квадриллионов – квинтиллион, – Фёдор, хоть и говорит по-украински, но глазами больше апеллирует к иностранным гостям. Никто из них тоже не знает этих заоблачных величин, и они вторично кряду поддаются восторгу от молодого… хе-хе… учёного, каким тот кажется.

– Хорошо, допустим, – перебивает завотделом, – а источник?

– Что – источник? – Фёдору и в самом деле вопрос не понятен.

– Ну, в смысле, откуда ты взял эти… как их… «квантильоны», – зав не запомнил с первого раза.

– А-а-а-а, исто-о-очник, – Федя цветёт лукавой улыбкой. – Откуда взял… Отсюда взял! – Тычет в лоб указательным пальцем левой руки (в правой – прижатый к боку блокнот).

– Тут и не такое хранится, – добавляет он с достоинством на грани высокомерия.

– Ладно, не валяй дурака! – Шаповал краснеет от гнева. – Я серьёзно спрашиваю, из какого источника эта информация?

– Ну-у, если серьёзно, – Фёдор изображает скуку, с прицмоком поглядывая на часы, будто время его нещадно поджимает, – если серьёзно, то пожалуйста: учебник арифметики для четвёртого класса.

Коллеги в шоке, гости в недоумении, а Вика сомневается, надо ли толмачить этот неуместный диалог.

– Слушай, Бакланов, ты уж, будь добр, не борзей, – в раздражении зав не замечает перехода на полублатной жаргон, едва сдерживаясь, чтобы не наорать на самоуверенного пижона.

Датчане ощущают неловкость, как подлинные интеллигенты, ставшие свидетелями неприглядной сцены. Даже без перевода они понимают, что молодой сотрудник подтрунивает над начальником, а последнему это не нравится.

Украинцы разражаются беспорядочным ропотом:

– Нет, ну что он себе позволяет?

– Наглец!

– Ни стыда, ни совести!

– Тоже ещё, клоун выискался!

Федя за словом в карман не лезет:

– Каков цирк, таковы и клоуны!

Сквозь нарастающий галдёж зычным баритоном пробивается зам директора по науке Виталий Титович Марсель-Краковяк:

– Молодой человек, а на что это вы намекаете?

– Да вроде ни на что не намекаю, – Фёдор сохраняет спокойствие, – напротив, прямым текстом называю лопату лопатой.

– Какую ещё лопату? – не понимает Марсель-Краковяк.

Снисходительно улыбаясь, Федя переходит на академический язык:

– Английская идиома «ту колл э спэйд э спэйд»[7] означает то же, что «называть вещи своими именами».

Гости оживляются: «Как! Он и английский знает!»

У зама по науке срывает крышу:

– Ну, так и говорил бы по-человечески, чтоб было понятно! – за окриком он не замечает перехода на «ты».

До сих пор молчавший директор примирительно резюмирует:

– Ладно, Федя, вздул ты этих профессоров и академиков. Надо же! Молодец! Квадрильоны – это лихо, конечно.

Саврук смеётся, продолжая:

– Спасибо, Федя, мы уж арифметику-то и подзабыли.

Профессура тупит взоры, когда директор подпускает сарказма, хоть и непонятно, против кого направленного: то ли Фёдора, то ли «высшего учёного состава»