Читать книгу Черно-белый Чернобыль - Евгений Орел - Страница 9

В понедельник 28-го я на автостанции. Рейсы на Припять отменены. Интересоваться другими не стал. Да и чего дёргаться? Ведь контрольные посты, через которые продирался третьего дня, скорее всего, не сняты. С навязчивой идеей о возвращении пришлось расстаться. К тому времени я уже смирился с мыслью, что возвращаться – некуда. Разве только на Оболонь.

Попытался вызвонить горфинотдел. Из упрямства, на грани «перебора». Связи, конечно же, нет. Чтобы окончательно расставить точки над «i», набрал межгород (ноль-семь). На том конце провода:

– Связи с Припятью нет по техническим причинам.

Интересуюсь:

– Можно уточнить, по каким именно причинам?

Мне в ухо – дикий ор:

– По техническим!!!

Видать, уже достали бедных телефонисток.

– Извините, – это всё, на что меня хватило, после чего я повесил трубку, решив – достаточно, пора и остановиться.

Ещё в субботу, 26-го, междугороднюю телефонную станцию г. Припять отключили по требованию КГБ. На это, в частности, указывает Александр Эсаулов (в то время заместитель председателя припятского горисполкома) в книге «Это горькое слово Чернобыль».

После звонка на межгород стало ясно, что для широкой публики информация по-прежнему закрыта. Небось, телефонистки и сами ничего не знают и отвечают по инструкции. Совсем как тот припятский майор, долдонивший об «учениях по гражданской обороне».

Хорошо хоть додумался позвонить в Полтаву да успокоить родителей. Они-то уже знали, что на ЧАЭС произошло нечто. На слухи полагались мало, хотя и успели «напереживаться» (я же говорил – у нас это родственное). Как мог, пояснил: так, мол, и так, авария, людей пока вывезли, а там видно будет. Старался избегать слова «эвакуация», чтобы не вызывать аналогий с войной. Мама криком кричит – «Женя! Бросай всё и приезжай!», а ещё – «я ж тебе говорила, не надо в Припять!»

«Ах, мама! Как же ты была права! – правильная песня-то! Да только ничего, Женя, ты уж не переделаешь (надо мной будто насмехался параллельный поток сознания), а если что не нравится, утешься кощунственным «всё, что ни делается, то к лучшему». Не получается? Тогда так тебе и надо!»

Любящая мать по природе стремится уберечь свои чада от беды да от погибели. Никакие доводы не действуют, если детям грозит опасность. Материнский инстинкт порой оказывается сильнее долга и даже морали. Можно ли винить в этом мать? Я бы не посмел.

К телефону подошёл отец. Человек, прошедший Вторую Мировую, и вообще по жизни очень смелый, хоть и с крутым нравом, не терпел отступления перед трудностями. Он прекрасно понимал или, скорее, чувствовал возникшую ситуацию, но хладнокровно произнёс: «Решай сам. Поступай, как считаешь правильным». То же он говорил, когда в 82-м узнал, что я подал в военкомат заявление в Афганистан. Меня, правда, туда не взяли, приняв добрую волю за расстроенную психику, но сейчас это уже не важно.

А в Киеве – тишь и гладь, ни паники тебе, ни тревоги. У каждого своя жизнь, свои проблемы. Внешне всё выглядело буднично и спокойно. О случившемся в общих чертах киевляне уже что-то знали. Хотя бы то, что жителей Припяти вывезли из города…

на три дня (?!). Ну, и ладно. Не навсегда же!

Где и когда официально звучало, что эвакуация продлится три дня? Ответ – НИГДЕ И НИКОГДА. А недоразумение возникло вот почему. Когда город готовили к эвакуации, в обращении к жителям, помимо прочего, говорилось, что продуктов надо взять из расчёта трёхдневного запаса. Может и чуть другими словами, но суть не в этом. Конечно, мера вынужденная. Никто не знал, как долго это протянется. Да и не скажешь ведь – берите продуктов столько, сколько сможете унести. А так – три дня людям есть чем перебиться, ну а дальше видно будет. Впоследствии я неоднократно слышал упрёки припятчан в адрес должностных лиц:

– Нам же сказали, что вывозят на три дня!

– Неправда! Вам сказали БРАТЬ ЕДЫ НА ТРИ ДНЯ, а на сколько вывозят, никто не говорил.

Всё это будет чуть позже, когда народ предъявит вполне нормальные требования, и чиновникам доведётся отвечать на неудобные вопросы. А пока вернёмся в понедельник, 28 апреля.

Ближе к вечеру советское правительство наконец-то разродилось первым обтекаемым сообщением. Звучало оно, как мне показалось, кощунственно по отношению к эвакуированным, не говоря уж об атомщиках и огнеборцах. Они-то отдавали здоровье и жизни в беспощадной борьбе против атомного джинна, выпущенного вследствие чьих-то ошибок… Хотя – стоп: я же обещал не вдаваться в технические детали.

Несколько дней спустя газеты привели хронологию событий, пестревшую нюансами, неуловимыми для непосвящённых. Так, пресса абсолютно точно отразила время взрыва – час двадцать три. Правдиво сообщалось и об эвакуации горожан в течение двух часов. Упускалась только одна «мелочь»: вывозить людей начали через тридцать шесть часов после взрыва! Надо ли уточнять, что всё это время народ подвергался облучению? А то ведь как получалось – вот авария, а через два часа – в городе ни души? Какая «оперативность»! И ладно, если это лукавство исходило из рупоров официальной пропаганды, – «Правда», «Известия» и прочие, – за то их и держали на довольствии. Но когда подобная чушь появилась на полосах уважаемой газеты «Аргументы и факты» – это уже выходило за грань терпения и предел понимания.

Я не считаю себя вправе объяснять, почему эвакуация началась через полтора суток после взрыва. Полагаю, на то были серьёзные причины. И уж тем более, не собираюсь кого-либо винить. Я же не присутствовал в инстанции, принимавшей решение о вывозе людей. Да и на эту тему достаточно сказано в той же книге «Это горькое слово Чернобыль».

Утром 29-го я собирался в облфинуправление. Да и куда мне? Вышестоящая инстанция, всё-таки.

Пока брился в ванной, по радио звучал Джо-Дассеновский «Люксембургский сад». Из песни я понял только «У меня почти всё хорошо… Жизнь продолжается…»

– Н-да, почти всё и почти хорошо, – срезая трёхдневную щетину, произнёс я вслух, хотя в квартире уже никого не было, – и, главное, la vie continue (фр.: жизнь продолжается)

В облфине мне даже обрадовались – наконец-то хоть кто-нибудь объявился из Припятского «департамента»! А то ведь народ вывезли – и с концами. Меня долго расспрашивали – что и как, и, главное, каким образом я умудрился выбраться «оттуда» до всеобщей эвакуации. Я и рассказывал, мол, ничего особенного, добирался пешком и на перекладных. На занятия спешил. Многие сочли, что я родился в рубашке. Шутили даже: «Молодец, что учишь английский! Видишь, как в жизни пригодилось!»

Однако трёп трёпом, а меня ж надо временно пристроить, чем-то занять. Или, по-Жванецкому, «чтобы мы не хулиганили на улицах, нас надо где-то держать».

Поручили обзвонить районные отделы и записать данные о выполнении плана по госдоходам за апрель. Смысла в этой работе я не видел. Уже двадцать девятое, завтра – последний день месяца, и цифры поступят со дня на день. Хотя для оперативных решений такие методы сбора данных, возможно, и подходили. Но эти вопросы – вне моего уровня. А тут ещё молодой сотрудник давай прикалываться:

– Жека, шо ты дурью маешься? Всё равно эту фигню через неделю пришлют.

– Дык… это… поручили ж… – неуклюже оправдываюсь и продолжаю «трясти» райфинотделы. Во всю ругаю паршивую связь и телефоны, с которыми одна беда, хотя без них – беда не меньшая.

– Да ладно! Поручили ему, видите ли, – эта реплика зависла без ответа: я как раз пробился в один из районов.

Задание выполнял с неистовым рвением, что смахивало на невроз из-за приключений трёх последних дней. Хотелось отвлечься от тревожных мыслей. Очень хотелось. Но ведь чем больше от чего-то отмахиваешься, тем прочнее оно врастает в каждый нейрон.

Наконец, я с достоинством, как бы продолжая игру со стрессом, вручил собранный материал временному начальнику. Тот листал какие-то папки. Завидев меня, вскинул брови от удивления, что я так быстро справился. Молча положил мою бумажку на угол стола и сверху, по диагонали, пристроил карандаш (чтобы сквозняком не сдуло). «Спасибо» я не услышал, а только «бу-бу-бу», в чём едва угадывалось «потом гляну».

(Назавтра я обнаружил сводку на том же месте. Карандаш располагался под тем же углом. «Ну… ладно»)