Читать книгу Расчет и дух - Евгений Павлов - Страница 2

Место: Горница боярина Гордея Белого. Объёмистая, как медвежья берлога. Столы дубовые, скатерти тяжёлые, на стенах – щиты да секиры, а не ковры. Воздух стоит густой, от горящей смолистой лучины, от воска и от неподвижной, тяжёлой власти.

Время: Через два часа после пробуждения Луки.

***

Луку привели молча. Он шёл, замечая всё: ступени (двенадцать), повороты (три), дыры в сенях от сквозняка (пять). В горнице боярин стоял к двери спиной, у камина, в который можно было бы целиком коня запихать. Не обернулся. Ждал.

– Дышишь, – грохнул он наконец, голосом, похожим на перекатывание бочек в подклете. – А я уж думал, дух твой к предкам отбыл.

Лука остановился в шаге, где кончался жар от очага и начинался обычный холод горницы. Старая привычка: к источнику угрозы не приближаться, пока не ясен его норов.

– Тело цело. Голова на месте, – ответил он ровно, без дрожи.

Гордей медленно повернулся. Глаза у него были цвета мокрого булыжника – серые, твёрдые, непрозрачные.

– На месте? – усмехнулся он беззвучно, взял со стола серебряный стопарик. – С Изяславом Черногорским она у тебя «на месте» была? Князь Василий гонца прислал – вопрошает, не вытряхнули ли из тебя последний разум. За твою «сметливость» я ему полтора дня убытков простил да своё слово боярское заложил. Считай, что твоя голова вполовину дешевле стала.

В уме Луки щёлкнули счёты. Данные: стычка с Изяславом. Урон: репутационный, материальный. Причина в прошлом Луке: пьяная гордость. Вывод отца: сын – обуза, которая дорого обходится.

– Согрешил, – тихо, но чётко сказал Лука. – Считал спор своим, а не делом родов. Не дело.

Гордей замер, стопарик на полпути ко рту. Сын говорил не как провинившийся отрок, а как подсудок, что сам вину признаёт. Так не говорили. Так не каялись.

– Согрешил… – переговорил боярин, прищурившись. – А какая, по-твоему, правда была? Пятки ему лизать, наглому щенку?

– Нет, – отрезал Лука, подняв взгляд. В глазах у него зажёгся тот самый холодный огонь – не дерзкий, а сосредоточенный. – Правда – спор выиграть. Вчистую. Коли прав ты – опозори его перед всеми, да с выгодой для нашего дома. Коли прав он… – здесь голос Луки дрогнул на миг, внутри кольнула старая, не его боль от доверия, ставшего ножом в спину, – …так немедля уступи. Правду вызнай, ценой своей спеси заплати. Дёшево.

В камине громко лопнуло полено. Гордей медленно поставил стопарик на стол.

– Ты кто? – спросил он тихо, почти шёпотом. Взгляд его стал острым, зрячим, как у волка, учуявшего чужой след.

Суд пришёл к краю. Признают ли в нём сына, или решат, что бес вселился?

– Я – Лука, сын твой, – проговорил он, вкладывая в слова всю тяжесть выбора. – Чья голова теперь знает цену глупости в полтора дня торгу и в отцовском слове. И чья голова больше этой цены платить не намерена. Хочу отработать.

– Чем? – Гордей откинулся в кресле, сложив руки на груди. Поза вроде и открытая, а взгляд – досмотром, как на дыбе.

Лука обвёл взглядом горницу. Взгляд скользнул по пожирающему дрова камину, по сквозняку, что пламя свечи колышет, по грудке неразобранных грамот.

– Вот этим, – он кивнул на камин. – Жар твой в трубу уходит, в потолок уплывает. Нам от него – дым в глаза. Я печь сложу. Не огнище, а сердце каменное. Втрое меньше дров съест, а тепла вчетверо больше даст. Сбережённым лесом твой убыток покроем.

Он говорил не как фокусник, а как скотник, что хвалит породистого быка: вот кость, вот мясо, вот прибыль. Гордей молчал. Его ум, привыкший к языку силы, чести и прямой выгоды, с трудом переваривал слова «втрое меньше, вчетверо больше».

– Ты? Печь? – на лице боярина боролись насмешка и любопытство. – Ты, который с мечом-то управляться как следует не обучен?

– Меч – чтоб врага губить, – парировал Лука. И тут, из самой глубины, из ран прошлой жизни, вырвалось с ледяной яростью: – Бережь – чтоб у врага сил на губительство не осталось. И чтоб свои люди в тепле жили, а не на сквозняке коченели.

Проверка на излом.

Гордей встал, подошёл вплотную. От него пахло дымом, конской сбруей и неоспоримой властью.

– Где ты такие слова берёшь? Из каких книг чернокнижных?

Вопрос-петля. Подозрение в порче.

– Не из книг, – ответил Лука, не отводя глаз. Внутри всё сжалось в холодный ком. – Я… вижу. По мелочам. Как вода бежит, как огонь жрёт, как ветер в щелях гуляет. Я вижу, где сила попусту утекает, в песок. А попусту… это хуже воровства. Душу скребёт.

В последних словах прорвалась настоящая, животная ненависть Сергея ко всякой бесхозяйственности, что погубила его жизнь. Это была не игра. Это была правда.

Гордей отступил на шаг. Увидел не бесовщину, а одержимость. Дикую, непонятную, но… дельную. Такой огонь в мужчине он уважал больше, чем пьяную удаль.

– Ладно, – буркнул он, махнув рукой. – Говоришь, можешь? Валяй. В старом амбаре у поварни. Но, – он обернулся, и палец его, толстый и обрубленный, ткнул в Луку, как копьём, – коли через неделю в том амбаре теплее, чем в моём погребе, не станет, или спалишь ты его дотла, или ещё как опозоришь… спущу я тебя в тот самый погреб. На веки вечные. Понял, печник?

Это не было благословением. Это был испытательный срок. Последний.

– Понял, – кивнул Лука. Внутри что-то дрогнуло – не страх, а азарт. Ему дали первый шанс. Крошечный, но настоящий.

– А теперь ступай. От тебя перегаром вчерашним до сих пор несёт.

***

Лука вышел, тихо притворив дубовую дверь. В сенях прислонился к холодной стене, вдруг ощутив, как подкашиваются ноги. Напряжение отступало, оставляя пустоту.

Он только что прошёл батюшкин суд и вынес себе приговор: «Поживём – увидим». Цена – вечное подозрение. Спасла его не хитрость, а ярость против пустой траты, которую отец счёл хоть каким-то подобием мужской страсти.

Он глубоко вдохнул воздух, пахнущий конюшней и мокрым деревом.

Первая задача – «не быть обузой» – выполнена.

Новая – «выстроить печь в срок».

А в глубине души, тень Сергея шептала: «Не доверяет. Проверит. Предаст при первой же оказии». Лука отогнал голос. Сейчас нужны были глина, песок, руки. Не думы.

Спускаясь по лестнице, он уже составлял в уме список: найти горшечника, осмотреть амбар, поговорить с истопником… Шаги его стали твёрже. Начинался первый день настоящей жизни в этом мире.