Читать книгу Жена, любовница и прочие загогулины - Евгений Петропавловский - Страница 5

– Обезьяны не читают философию!

– Почему же, читают. Только они её не понимают.

(Художественный фильм «РЫБКА ПО ИМЕНИ ВАНДА»).

«Хороший, плохой… Главное – у кого ружье!»

(Художественный фильм «ЗЛОВЕЩИЕ МЕРТВЕЦЫ-3»).

Между делом произошло знакомство с родителями невесты. Не сказать чтобы Чуб забыл об их существовании, а просто не задумывался о предстоявшем ему родстве с новыми людьми. Но предки, оказывается, спроворились в его отсутствие втихую сговориться о желательной встрече как-нибудь вечером, для того чтобы скромно, по-родственному, отметить помолвку. Так и вышло, что однажды Чуб воротился с работы – по обыкновению, с полными штанами «Неженки», – и увидел сидевших за столом отца и мать, и празднично сиявшую Машку, и с ними – степенную пожилую пару, которую Чубу никогда прежде не доводилось наблюдать у себя в гостях.

Стол всем своим обильным натюрмортом выказывал неординарность отмечаемой даты. Были на нём и материна клубничная наливка, и отцов настоянный на лимоне и ореховых корках самогон, а из закусок – маринованные грибочки, жареный окунь под майонезом, квашеная капуста с яблоками, нарезанная тонкими кружочками ливерная колбаса на блюде, украшенном по центру петрушкой, салат из свежей редиски с собственного огорода, фаршированные яйца, подёрнутый непроницаемой жировой плёнкой холодец со щедро бугрившимися из него свиными хвостами, а также неизменно сопутствовавшая каждому станичному празднику селёдка под «шубой».

Пришедшему Чубу шумно обрадовались. И пока он выкладывал из-под засаленной телогрейки банки с детским яблочным пюре, Мария и предки принялись в три голоса знакомить его с будущими родичами.

По отношению к гостям полагается проявлять вежливость, потому Чуб выдавил из себя посильное количество дипломатичных выражений и жестов. Однако на большее его не хватило: за рабочий день он изрядно проголодался, оттого не стал мучить свой организм ненужным ожиданием и поторопился к столу.

Машкиного родителя звали Василием Поликарповичем. Выглядел он так, будто носил внутри себя собранный отовсюду чужой смех, который по жадности натуры не желал выпускать наружу, чтобы в положенное время унести его с собой в могилу. То ли по этой, то ли ещё по какой-то неясной причине Василий Поликарпович не понравился Чубу. Будущий родич непрерывно делал серьёзные глаза, быстрыми музыкальными переборами почёсывал свой утиный нос и не по сезону потел в костюме-тройке серого цвета. Воротник его тонкой бледно-голубой рубашки был туго перехвачен широким, чёрным в белый горошек галстуком. В текущий момент толстые стёкла его очков запотели от выдыхаемых паров самогона, а сам он, хоть и ещё не разговорился окончательно, но всё же успел поведать Чубу в нескольких словах, что до своей заслуженной пенсии успешно трудился по автотранспортной линии и даже имел неоднократные поощрения от руководства.

Машкину родительницу – женщину дородную, загузастую, с безнадёжно опавшей от давно забытого материнства грудью и коровьим лицом, напоминавшим скорее о жевательных свойствах, чем о способности её внутреннего мира к самосознательной организации – звали Таисией Ивановной. Она была одета в строгий женский костюм тёмно-синего цвета, состоявший из длинной юбки и жакета, под которым находилась блузка – белая в чёрный горошек. Степенно шевеля вилкой и отпивая из рюмки небольшими скромными глотками, она, в свою очередь, не замедлила поделиться мнением, что любой порядочной жене для обоюдоострого контроля полагается всегда быть подле мужа – так, например, она сама, долгое время проработавшая кассиршей на автостанции, никогда не выпускала из поля зрения своего супруга. Потому что он у неё хоть и является потомственным интеллигентом с высшим политехническим образованием, но, как все мужики, в обычной жизни слишком простодушный и очень легко может явиться добычей охотниц до чужих мужей.

– Ерунду городит, – подытожил монолог супруги Василий Поликарпович. – Как говорится, бабьему языку каждый день праздник. Не слушайте её, я никогда не давал повода усомниться в моей моральной платформе. Ох женский пол, ох фантазёрки!

Отец Чуба одобрительно крякнул. И не преминул поддержать свата:

– Это верно, бабам только палец покажи – так они уж сразу забивают себе головы бредовнёй и готовы в тебе заподозрить измену без уважительного повода. Курицы, одно слово, что с ними поделаешь.

Сказал как отрезал. Впрочем, беззлобно: просто обозначил своё нежелание обсуждать тему женского нравственного контроля в семье. И беседа не замедлила сменить вектор в сторону легенд и преданий былых времён, а также брачных происшествий курьёзного характера, которые случаются в нынешние дни.

Усевшись за стол, Чуб поначалу добросовестно старался распределить своё внимание между гостями и едой. Но пища всё-таки перевешивала, поскольку он был голоден после смены. Оттого в скором времени гости отодвинулись за линию его умственного горизонта. Мария любовно подкладывала Чубу в тарелку лучшие куски. Вкусы и запахи смешивались у него внутри, где-то недалеко, между ноздрями и языком, одно практически не отличалось от другого, отчего еда казалась намного приятнее, и было невозможно от неё оторваться. Он шевелил челюстями и размягчённо размышлял о том, что в мире имеется много простых радостей, о которых он прежде и не догадывался: когда, например, ты после работы заурядно удовлетворяешь свой аппетит, а рядом сидит любящая женщина и заботливо подливает тебе самогон в рюмку, и подкладывает в тарелку холодец с хреном и селёдку под шубой, и куриные котлеты, и салат из крабовых палочек, ожидая, когда ты наешься в достаточной степени для того чтобы иметь силы идти с ней ночью в постель.

Даже думать об этом было удивительно хорошо.

Никаких других мыслей в эти минуты он не хотел. Да они и не появлялись. Разве только иногда мелькали слаборазличимые позывы в ту или иную сторону, однако оформиться в определённых контурах им не давали звуки общезастольного разговора, ни к чему не обязывавшего, а лишь фоновым образом сопровождавшего сиюмоментное довольство положительной направленностью всех близкозримых векторов и продолжительное предвкушение очередной ночи в одной постели с ласковой Машкой.

***

Насытившись, Чуб откинулся на спинку скрипучего стула и, время от времени поднимая тосты вместе со всеми, слушал легко предсказуемую болтовню предков.

Батя перемежал разговор весёлыми репликами. Встряхивал брылями, поросшими трёхдневной сивой щетиной, и провозглашал благоприятным голосом что-нибудь гостеприимно-приблизительное – примерно в таком роде:

– Добрые гости всегда впору!

– Гость не кость, за дверь не выкинешь, – шутейным голосом вторил ему Василий Поликарпович. – Рад не рад, а говори: милости просим!

Мать тоже вставляла свои пять копеек в дружелюбную тему:

– Не всё на чужих такать, следует и об родственном покалякать. За столом посидим, повеселимся-пошутим, а там и приобвыкнемся со всей взаимностью.

– Конечно, посидим и повеселимся, тем более что за хлебом-солью любая шутка хороша! – радовался отец, жмурясь на бутыль с самогоном наподобие кота, перед которым поставили блюдце со сметаной. – Сейчас выпьем-закусим, а между этим делом очень способно сойтись-подружиться. Иные охочи, да не горазды, иные и горазды, да не охочи, а нам-то, наоборот, момент позволяет, потому сам бог вставил все карты в руки!

Поначалу Чуб испытывал чувство неловкости за отца и мать, из-за их показной щирости на грани потатуйства, а заодно – хоть и в меньшей степени – за Машкиных родителей. Но по мере поступления алкоголя в организм мало-помалу смягчался моральный дискомфорт, вытесняемый благотворной внутренней диффузией. Наконец пришёл момент, когда бестолковая болтовня предков перестала его раздражать – и даже напротив, стала казаться забавной. Впрочем, после этого родительские растабары уже не задерживались у Чуба в голове: просеиваясь сквозь ум, оставляли бледные следы, ничего более.

Мгновения текли безмятежно и неторопко.

Вообще – если отстраниться от пищеварения – безмятежных мгновений в жизни у него случалось мало, и единственное, что Чуб о них понимал, это то, что они странным и несправедливым образом всегда были гораздо короче, чем сама жизнь безмятежных мгновений в его памяти. Однако теперь судьбоструйные потоки, похоже, сплавили Чуба к относительно ровному берегу, на котором можно ожидать лучшего.

Самогон и наливка с постепенной неуклонностью оказывали своё действие на всех, сидевших за столом, и мало-помалу новоявленные родичи принялись в подробностях пересказывать друг другу содержание центральных газет и делиться забавными случаями из жизни. Потом разговор неприметно перекатился в русло обсуждения моральных качеств окружающего народонаселения, от которого желательно беречься именно в силу недостаточного уровня упомянутых качеств. Василий Поликарпович после очередного тоста даже приподнял свой ум до философского обобщения, заявив, что в последнее время человечество напоминает ему огромного бессмысленного червя, пожирающего самого себя, от хвоста до головы, и одновременно умудряющегося возрождать свои ткани и органы для дальнейшего существования и безостановочной пищеварительной деятельности. Правда, такой подход к теме никто из присутствовавших не поддержал, и застольная беседа вернулась к прежним, привычным и удобопонятным категориям. Они обсуждали биографии телевизионных персонажей, вспоминали казусы из различных ток-шоу, строили предположения относительно развития сюжетов «мыльных» сериалов, а также сокрушались по поводу многочисленных недостатков на местном уровне. Ещё старшее поколение, как водится в подобных случаях, старалось излить свои претензии к молодёжи, которая – по общему убеждению пенсионеров – нынче стала гораздо менее умеренная в сравнении с тем, какой она была в прежние годы:

– Я вот с Таисией Ивановной четыре года встречался, пока решился сделать ей брачное предложение, – повздыхав, гордо закатил глаза под потолок Василий Поликарпович. – А уж если говорить обо всяком-таком, что между мужчиной и женщиной… ну, вы меня понимаете – так это мы только после свадьбы, да и то очень стеснялись с непривычки.

– Это верно, в наши годы с нравственными соображениями было строго, – умилённо ощурившись, согласился захмелевший отец Чуба, и сгустки его среднегромкого смеха аппетитно раскатились в разные стороны. – Я, между прочим, после свадьбы вообще целую неделю к молодой жене не притрагивался. Мог бы, наверное, и дольше свою скромность проявлять, да она уж не утерпела, сама меня побудила.

– И неправда, ничего я не побудила, – мать покраснела и неспокойно замельтешила глазами, стыдясь такого откровенного разговора при детях. – Рассказывай тогда, как было на самом деле: я просто всю самогонку, которую ты б ещё долго пил, взяла и повыливала из бутылок на землю. Вот тогда – через неделю – ты и протрезвел. А то не просыхал с самой свадьбы и в спальню носа не казал. Какая уж могла быть любовь, с такой-то пьяной рожей.

– А как ты хотела? – вздёрнул головой отец. – Чтобы я только с тобой одной рассусоливался, позабывши о других интересах? Нет уж, извини! Обнявшись, веку не просидишь, и в одну петелку всех пуговок не устегаешь. Каждому делу своя очерёдность полагается!

– Известна твоя очерёдность, – въедливо продундела мать. – У тебя и посюдень бутылка стоит на первом месте: пьёшь, как за ухо льёшь.

– Нагородила семь вёрст до небес и все лесом, – не пожелал отступать отец. – Брехать – не пахать: сбрехнула да отдохнула. Хоть бы сообразила своим куриным мозгом, что люди про нас подумают после твоего словесного невоздержания. Уцытни уже!

…Наконец дело дошло до обсуждения предстоявших затрат на свадьбу. Своей баснословной величиной они никого не удовлетворяли, но, как бы там ни было, решили поступить по справедливости: бремя денежных расходов обе стороны согласились разделить пополам.

Немного поговорили о международной обстановке, о нескончаемом кризисе в стране и – как нынче принято в любой компании – поужасались ценами на базаре.

После очередного тоста батя, опрокинув содержимое рюмки себе в горло, вдумчиво подёргал кадыком – и, откинувшись на спинку стула, вдруг предложил:

– А давайте споём!

Согласия компании ему не требовалось. Он тотчас заорал первое пришедшее на ум:

Розпрягайте, хлопцi, коней,

Тай лягайте спочивать,

А я пiду в сад зелений,

В сад – криниченьку копать.

Чуб – без особого желания, просто из чувства семейной солидарности – подтянул припев:

Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая дiвчина

В са-а-аду ягоду рвала…

Но ни гости, ни даже его собственная мать не пожелали приплюсовать свои голоса к суммарному хоровому звучанию. И Чуб, сконфузившись, не пошёл далее припева. Отец же настырно тянул песню до середины, после чего всё-таки заглох; несколько раз досадливо крякнул и с видом лишнего человека вернулся к рюмке.

Разговор снова передвинулся на свадебные рельсы. А также на темы морали, густо перемежаемые анекдотами и шутками о молодожёнах.

Само собой, раз любому продавцу полагается расхваливать свой товар, то и Машкина мамашка не забыла подчёркнуто засвидетельствовать, что дочка у неё выросла прекрасной помощницей по домашнему хозяйству, и что, кроме прочих немалых достоинств, она сызмальства воспитывалась в неукоснительной строгости, потому никогда с парнями не встречалась и даже ни с кем не целовалась – в противном случае, мол, ей, как матери, полагалось бы ослушницу самолично удавить. Это материнское мнение Чуб мысленно отметил в положительном разрезе, поскольку из сказанного вытекало, что родителям, как водится в большинстве семейств, ничего не известно о любовных сторонах дочерней жизни – а значит, ему в будущем меньше надо будет перед ними стыдиться за то, что взял такую девушку себе в жёны.

Его собственная мать, в последние годы зачастившая в храм и на глазах всё больше сдвигавшаяся в сторону религиозных ненормальностей, конечно, не упустила возможности развернуть свою обычную богоугодную пропаганду. С её подачи собеседники немного поспорили о расхождениях библейских событий и настоящей человеческой истории, придя к выводу, что, хоть бога и нет на небе, но любое верование имеет положительные качества, ибо понуждает людей быть доброрасположеннее друг другу и не разрешает насилия над личностью. Одна только Таисия Ивановна, сочувственно глядя на мать, допустила возможность существования бога, но не на облаках, как в Библии, а лишь в виде неизученного биологического поля. Мать подобным оборотом не утешилась, поскольку такое всё равно считается ересью, и перед тем как замолчать в тряпочку, грустно заключила:

– Вы к этому ещё придёте. Верить надо. Обязательно надо верить в господа… Вы подумайте, кто мы такие? Мы – простые маленькие люди. А он, несмотря на это, может подарить нам радость… Ведь даже две тысячи лет назад последним изгоям – бродягам, нищим и проституткам – Иисус дал почувствовать, что они кому-то нужны. И тогда они поняли, что их всё-таки можно любить. И обрели самоуважение… Вот, я и говорю: многим из нас сейчас не хватает самоуважения…

Возможно, она тянула бы свою богоискательскую волынку и дальше, но тут её перебил отец, не прекращавший краем глаза поглядывать в сторону телевизора, по которому как раз передавали новости:

– Во, глядите, обнищание шагает по стране хозяйской поступью. Опять цены на пищевую продукцию подымают! И куда только правительство смотрит? Нет, не зря в газете «Здоровая Кубань» писали, что правящие вершки нашей страны – это не люди, а сплошные трупоедские хари, которым интересна только денежная легкодоступность для собственных карманов.

Все сфокусировались на экране.

– А ведь всё с Горбачёва началось, – отвечая каким-то своим давним мыслям, пробурчал отец. – Допрежь него как-никак исхитрялись существовать в человеческом облике. А Мишка Меченый, зар-р-раза, всю эту катавасию в стране удумал затеять, из-за которой жизнь у народа покатилась кубарем под откос!

– Не скажите, – возразил Василий Поликарпович уважительным голосом. – Если сравнивать с Ельциным, то Горбачёв был куда как лучше. А что? Ельцин-то просто ужас сколько глупостей нагородил, ничего хорошего я за ним припомнить не могу. А Горбачёв всё-таки и разоружение начал, и вывел войска из Афганистана. Просто ему не дали завершить до конца перестройку.

– Вот его перестройка и есть самое первоглавнейшее вредительство, – проговорил отец растяжимым голосом. – Зачем, скажи, было ломать всё, что в стране построили? Ведь заводы в прежнее время не простаивали, и урожай в колхозах приличный собирали – потому мы и представляли своё будущее в более-менее приличном образе. И квартиры по очереди получали, и пенсию имели, на которую хоть просуществовать старикам было возможно. И учёба полагалась бесплатная, и в больницу без денег любого могли положить. А сейчас – что? Куда ты сейчас пойдёшь без денег?

– Я вчера ходила на базар, – вставила своё практическое наблюдение мать, – так, охти мне, две с половиной тысячи как ветром из кошелька выдуло! И ведь почти ничего не купила, одних пустяков для стола, даже сумка почти не потяжелела. Разве раньше такое могло быть? За две с половиной тысячи рублей? Нет, не могло. Двух сумок – и то, наверное, не хватило бы, даже если сверх самого отказу их набить!

– Но зато при Горбачёве стало меньше запретов. Индивидуальную трудовую деятельность разрешили, это ведь был гигантский шаг вперёд! Нет, лично я не могу пожаловаться, – с этими словами Василий Поликарпович глянул на Таисию Ивановну, словно ища у неё поддержки. – Помню, при Андропове у нас ходили по всем дворам и теплицы ломали – надо же такую глупость придумать… А теперь всё это не запрещается. У меня дачная теплица до сих пор кормит всю семью – на пенсию-то не проживёшь. Так я в своей тепличке выращиваю тюльпаны. И даже на базар продавать их не выношу: сдаю оптом перекупщикам – очень неплохие деньги получаются. Я только на эти деньги – когда уже на пенсию вышел – смог себе автомобиль купить, хоть и не новый, но вполне приличный… И в питании мы себе не отказываем, вполне удовлетворительный достаток в доме.

– Вот-вот, за такое благоденствие можешь поклониться в ножки демократам, – заблестел зубами отец, и при этих словах горько разбухшая ирония в его голосе окончательно переплавилась в сарказм. – Слушаю тебя и дивом дивуюсь: ну прямо о-о-очень великую милость они тебе оказали, что вместо законного отдыха ты на старости лет вынужден трудиться себе на пропитание. А при советской власти, между прочим, имея свою достойную пенсию, каждый из нас ни о чём бы не думал и не беспокоился среди лишних движений. А чего беспокоиться? Ведь всё наперёд понятно и легко предуказуемо: знай себе газеты читай, телевизор гляди та и не журись! Как любой нормальный член общества, который честно заслужил своё право на достаточную жизнь и материальное спокойствие!

Мать, которую политические материи не интересовали, старалась не забывать о более насущном для себя и окружающих – исходя из чего, улучив момент, тронула отца пальцами за руку, спросила негромко:

– Не многовато ли пьёшь?

Тот отмахнулся от неё как от назойливого насекомого:

– Не многовато. Для почину надо выпить по чину. А ты! Вечно талдычишь одно и то же! Валишь чёрт те что и как ни попало, хоть бы придумала новую присказку для разнообразия. Я, считай, не пью, а только зубы споласкиваю. Разве такими маленькими рюмочками возможно усвистаться? Но, между прочим, без поливки и капуста сохнет, а я как-никак человек!

Но мать проговорила настойчиво:

– Смотри, чтобы не вышло через край. А то знаю я, как ты умеешь назюзиться. Сначала зубы споласкиваешь, а после – стоит недоглядеть за тобой – начинаешь заливать, как в бездонную кадку. Потому и талдычу, что уж сколько лет наблюдаю тебя во всех видах. Сам не заметишь, как перегрузишься градусами. Не надо этого, умеряйся.

– Чего умеряться, чего тут умеряться-то? – вспылил батя. – Хорошего много не бывает, ядрит твою в кочерыжку!

Чуб, в свою очередь, не удержался от подначки:

– Всем надо выпить как следует, чтобы ночью кошмары не снились на полный желудок.

– Тем более когда компания душевная! – благодарным голосом подхватил родитель. – Это же всё-таки наши новые родственники будут, мы с ними должны, как говорится, хорошо сцементироваться! Чтобы собрать счастья полную торбу для молодых в последующие годы! С обеих сторон чтобы не поскупиться!

Василий Поликарпович одобрительно всхрюкнул и, подёргав кадыком, с хмельной решимостью проговорил:

– Да! Надо как следует сцементироваться.

А отец склонился к нему и, подмигнув, понизил тон:

– Ладно, гостенёчек дорогой, ты не слушай мою супружницу. Плюнь на неё. Как говорится, скачет баба задом и передом, а дело идёт своим чередом.

После этих слов он незамедлительно выпрямился, поднял рюмку с самогоном и, приняв торжественный вид, произнёс тост:

– Ну, за дружбу! Чтобы, значит, всё было как надо и без проблем. Особенно между нашими обоюдными дитями. Да и между нами, раз мы теперь стали не чужие в семейственном плане. Обыкновенно людям и говорить между собой не о чем, когда они друг дружку не знают и общего интереса не нашли. А только как же им узнать и найти, спрошу я вас, товарищи дорогие, если они усложняются сверх необходимости? Вот в этом и вопрос! Но дело решаемое для тех, кто с опытом жизни и представляет себе ответ под углом народных традиций и здравого смысла: надо почаще доброй компанией собираться за дружелюбным столом, вот и вся недолга. Потому что за столом обязательно устанавливается какой-никакой совместный интерес. И вообще – чтобы наша совокупность накрепко подтверждалась не словом, а делом. Это, конечно, самоважное. На том, как говорится, стояли и стоять будем! И усложняться против воли нас никто не принудит ни мытьём, ни катаньем! Ведь когда люди не порознь, а все вместе, единым кулаком – так-то оно в любом деле способней и ближе к успеху! Как говорится, кого взял в сердце, того и ешь без перца! Потому как муж без жены – что дом без крыши, а жена без мужа – что хомут без гужа, зато с милым мужем и зимой не стужа!

Истощив туманистую череду образов, родитель помолчал несколько секунд. А потом решительно запрокинул голову и влил в себя содержимое рюмки. Все с облегчением последовали его примеру.

Чуб в бездельном молчании сидел за столом, полуотчуждённо глядя на отца и мать, на Василия Поликарповича и Таисию Ивановну… От нечего делать предаваться пустому говорению он считал уделом пенсионеров и баб, а ему этого не требовалось. Разве только в минуты скуки, в охотку, однако сейчас охота не приходила. Заметив боковым зрением, что Мария – которой, видимо, надоела бестолковая застольная беседа – тихо ушла в спальню, он (ощутив поднявшееся внезапно томление в груди) скромно кашлянул, дабы обратить на себя внимание, и культурно извинился:

– Я сейчас, отлучусь на минутку по одному делу.

После чего отправился следом за невестой.

Нагнав её, он осторожно прикрыл дверь спальни. И, не дав Машке обернуться, обхватил её сзади. Ощущая быстро нарастающее возбуждение, стал мять её грудь, целовать в шею.

– Ты что, Коленька, ты что? – в быстром темпе зашептала она. – Не надо, перестань, сумасшедший!

– Ну и пусть, что сумасшедший, – таким же жарким шёпотом выдохнул он, задирая сзади подол её домашнего халата и прицеливаясь ухватить зубами мочку Машкиного уха. – А зато сейчас тебе сделаю по сумасшедшему приятно. Не веришь? Вот погоди-ка, я в два счёта покажу, едят тебя мухи.

– Нет, не надо.

– Давай без церемоний, а то времени у нас маловато.

– Нет-нет-нет! – Машка засопротивлялась с такой неожиданной силой, что у Чуба едва хватило желания и упорства удерживать её в прежнем положении. – Не надо, я не хочу! Я не могу! Тут же наши родители!

– Ничего не бойся, они сюда не зайдут. Слышь, не брыкайся, дурилка, ты же сама время затягиваешь. Ну зачем это, брось глупить. Давай по-быстрому, не бойся, не бойся, они не зайдут, мы успеем…

Мужские соки в его организме бурлили и просились наружу. Движениями суетливого злоумышленника Чуб стянул с Машки тонкие трусики, безвольно опавшие вдоль её гладко выбритых ног на пол, точно сложившая крылья бабочка. Впился губами в шею невесты («Сейчас поставлю засос за то, что ломается, как целка, – мелькнула мысль. – Пусть её предки полюбуются»). А сам торопливыми пальцами уже расстёгивал пуговицы на своих брюках – и, вперившись жадным взглядом в Машкину спину, повторял бездумно:

– Я быстро, честное слово! Ну давай! Ничего! Не бойся! Мы с тобой за две секунды управимся, вот увидишь, Маш! Я могу! Не, ну серьёзно! Давай по-скоренькому! Никто не заметит…

– Ладно, – учащённо дыша, сдалась она. – Только, пожалуйста, постарайся побыстрее, Коленька, а то я боюсь!

Чуб, положив настойчивую ладонь ей на спину, наклонил враз сделавшееся податливым Машкино туловище.

Ох, до чего же приятны эти – самые последние – мгновения предвкушения!

И ещё приятнее, когда они заканчиваются, и начинается то, что предвкушалось.

***

Мария стояла перед ним, широко расставив слегка согнутые в коленях ноги. Она держалась обеими руками за дверную ручку и говорила Чубу бодрые слова своей любви, отчего бушевавшее в нём пламя разгоралось всё сильнее.

Под ритмичными толчками двух молодых тел навстречу друг другу дверь вздрагивала и слегка постукивала о косяк. Поначалу Чуб старался контролировать себя и двигался не очень размашисто, чтобы не производить лишнего шума. Однако вскоре соображения осторожности для него утратили значение. Возможно, старики что-нибудь и слышали, но чёрт с ними, ему уже было всё едино. Чуб словно превратился в сказочное животное, торопящееся получить последнее удовольствие перед смертью. Он перестал различать посторонние звуки, и окружающий мир в его умозрительном наклоне лишился своих красок. Остались лишь два учащённых дыхания и соблазнительно упругий зад, раскачивавшийся впереди.

О, держась за этот пышный белый зад, разве можно думать о чём-либо ещё и желать чего-то иного, кроме как убыстрять и убыстрять свои движения в неукротимом стремлении излиться, извергнуться, освободиться от переполняющей тебя энергии? Ай да Чуб, ай да супермен, вот о такой жизни ты и мечтал на протяжении всей утомительно-долгоиграющей армейской службы, поглядели бы сейчас на тебя мужики из твоего бывшего взвода – наверняка лопнули б от зависти, вот это порнуха, ёшкин потрох, вот это настоящая житуха!

Такова была последняя мысль Чуба перед тем как волна не умещавшегося в словесных понятиях удовольствия захлестнула его – накрыла с головой и повлекла в пучину радостных пузырей ума и горячих брызг всего мира.

***

По-видимому, их отлучка в спальню оказалась не очень продолжительной. Поскольку когда они – запыхавшиеся и раскрасневшиеся – вернулись к столу, родители с неугасшей увлечённостью продолжали прежний спор, даже, наверное, не заметив их отсутствия:

– …Насчёт Запада я не согласен с шапкозакидательством и очернением, – рассуждал Василий Поликарпович. – Наши политики высасывают из пальцев разные прогнозы типа: «через полгода американские облигации достигнут критической массы». Или приводят примеры о том, как очередной полицейский застрелил чернокожего наркомана, который не захотел вывернуть перед ним карманы по первому требованию. Подумаешь, застрелил, ну что тут такого невероятного? Подобное в любом государстве случается. А бездуховность и эксплуатация трудящихся – она во всём мире одинаковая.

– Вот-вот, бездуховность и эксплуатация сейчас бушуют, мать её в дышло! – перебил его отец Чуба, присвистывая утомлёнными от спёртого воздуха лёгкими. – Не то что раньше. Мы-то не так жили, как на Западе, а сейчас – так! Люди аж расползаются мыслями в разные стороны от жадности. Загребать норовят без малейшего чувства меры. А что не могут распихать по своим карманам, то пускают по ветру. Больно много поблажек народу, а от поблажек ворьё и плодится. Конечно, так большинство людей устроено: только дай душе волю, захочется и поболе. Кабы не Путин – давно бы развеяли обмылки всего, что осталась от великой державы. Под брехливые речи с громкословными обещаниями развеяли бы, не оставив нам ни крошки. Но и Путин, конечно, только на время остановил развал и поруху: самый огонь пригас, а дым-то продолжает небо коптить, погибель под спудом тлеет и в любой момент может полыхнуть… Нет, что ни говори, я считаю, неправильно всё это устроили, обманули честных людей, расприватизировали народное достояние, загребалы. В пух и прах разворовали страну! Почуяли свободу действий живоглоты безнаказанные – и разворовали!

– Что касается приватизации, то она, в самом деле, проведена неправильно, – согласился Василий Поликарпович. – Ума не приложу, как так получилось. Лично я вложил свой ваучер в одну трастовую компанию и два года получил дивиденды – представляете? – полторы тысячи рублей старыми деньгами… А потом вообще куда-то подевался этот фонд, и плакал мой ваучер.

– Я тебе и говорю: это не приватизация, а настоящая прихватизация, – безапелляционно потряс головой батя. – Потому что Чубайс и Гайдар – обыкновенные ворюги, вот они со своей мафией и записали полстраны на разных своих родственников, я так думаю. Собрали себе в карманы плоды народного недопонимания жулики загребущие, воспользовались без зазрения. И добро бы цель какую-никакую перед собой имели, а то ведь у них единственное устремление: жить-богатеть, да пузом горбатеть… Ну, Гайдар сдох – туда и дорога, пускай теперь его поджаривают черти на сковородке. Хорошо бы и Чубайса припустить в компанию к этому мурлистому борову, чтоб им обоим на том свете к любым берегам приставать без пристани! А ведь, по-хорошему, давно пора посадить в тюрягу всех жуликов да провести беспощадное расследование, как делали при Сталине. Тогда их махинации мигом повылезли бы наружу, и неправедно нажитое не пошло бы впрок ни одной шельме!

– Ну нет, я не согласен. При Сталине всё равно было намного хуже, чем сейчас. Тогда людей ни за что расстреливали.

– И правильно расстреливали. Зато порядок был. На работу на две минуты опоздаешь – предупреждение тебе. Второй раз опоздаешь – поезжай на Колыму! Или в Воркуту! Вот как надо. Чтобы люди не забывали повиноваться долгу. Чтобы боялись наказания! Только тогда они могут понимать, что такое настоящая дисциплина. А сейчас что? Хочешь – работай, не хочешь – не работай. Кто как хочет, тот так и цокочет. Даже статью за тунеядство отменили, свобода настала. Да кому она нужна, такая свобода? Пустое слово, которое недоеденного яйца не стоит! Ведь никто работать не желает, раз всё теперь стало можно. Разве это нормально, что мы теперь большинство продуктов завозим из-за границы? Половину населения сделали тунеядцами!

– Тунеядцы зато и живут плохо в материальном отношении. Так ведь сами виноваты. Нерадивость всегда мешала нашему народу жить хорошо. И сейчас продолжает мешать многим. Но в прежнее время уже невозможно вернуться, да я и не сторонник уравниловки, от неё польза только глупцам и бездельникам. Не могу и не хочу сочувствовать тунеядцам, это люди с социальным душком. В наши дни если человек может и хочет нормально трудиться, да ещё способен головой что-нибудь соображать и приспосабливаться, то он сумеет обустроиться. Во всяком случае, сумеет гораздо лучше, чем разные лодыри.

– А я, по-твоему, кто – тунеядец? Лодырь и бездельник с социальным душком, да? Или фалалей дыроголовый, который жизнь прожил, не зная как правильно пользоваться своими собственными руками?

– Нет, конечно.

– Тогда почему я не могу нормально обустроиться на свою пенсию? А?

Василий Поликарпович попытался уклониться от ответа. Вместо которого лишь вежливо покашлял в кулак, а затем сплюснул губы и принялся с неопределённым видом постукивать пальцами по столу.

– Нет, ты ответь, ответь! – не отставал от него отец Чуба. – Уж сделай милость, выскажись по-родственному, раз я спрашиваю!

– Ну… Не знаю.

– В таком случае я тебе сам скажу, почему мне невозможно утешительно обустроиться на свою пенсию. Потому что ядовитые настали времена! Вот раньше мы сажали картошку в огороде, а когда наступало положенное время, собирали в банку колорадских жуков. С каждого листочка, по одному жучку, собственными руками! Колька, вон, – с этими словами батя махнул рукой в сторону Чуба, – по малолетней своей дуроголовости то поджигал их прямо в банке, побрызгав керосином, то крылья им обрывал да пускал гулять в курятник, а то пригвождал каждого жука к земле заострённой спичкой, выстраивая из колорадов похабные слова. Но не в насекомых суть. А в том, что мы сами умудрялись обеспечиваться картошкой на зиму. Хоть и трудились дополнительно, в свободное после работы время, зато питались без химии. А сейчас дешевле покупать в магазине, а не выращивать. Но разве без химии такое возможно, чтобы цену нашего труда перебить вместе с прибавочной стоимостью? Нет, никак не возможно! Оттого мы все теперь жрём химическую гадость вместе с картошкой и травим свои организмы. Вот какие настали времена. Ядовитые и беспардонные. Где культура и цивилизация, спрашивается? Куда подевались прежние достижения народного хозяйства? Всё утекло сквозь пальцы по чужим карманам. Докатились, приплыли, гроб с музыкой скоро настанет честным труженикам. Зато очень хорошо всем, кто хапает и гребёт под себя без зазрения. Гадостные торгаши процветают среди противозаконного общества. И всё им недостаточно, они ещё больше хотят хапать! Влезли, как коты на сало и кричат, что мало!

– Так уж в мире устроено: кто мало хочет, тот дёшево стоит.

– Честный человек сейчас дёшево стоит! А ценятся в обществе те, кто воруют и другими грязными способами норовят побольше добра накопить! Только ведь и добро худом бывает. Добра не смыслишь, так хотя бы худа не делай, греби под себя поменьше, вместо того чтобы говорить направо, а глядеть налево! Иначе никакой справедливости! Вот и ещё тебе результат для примера: у меня сегодня пенсия хуже, чем подачка нищему попрошайнику, который на паперти христарадничает с протянутыми костылями. Он теперь куда больше заколачивает. Сущая срамота!

– М-м-м… Что ж, если б у нас всё шло так, как тому и надлежит, то мир двигался бы в лучшую сторону гораздо быстрее, чем сейчас. Ну, есть отдельные недостатки. Однако не бывает ничего идеального на свете, а уж в человеческом обществе – и подавно. Просто не надо опускать руки и чувствовать себя жертвой исторического процесса. Желательно вообще поменьше поддаваться чувствам.

– Как же не поддаваться? Невозможно не поддаваться. Сердце – оно ведь животрепещет, ему не больно-то прикажешь насчёт холоднокровия и всего такого.

– Почему не прикажешь? Вполне можно приказать. Силу воли напрячь – и приказать. Я много раз пробовал, и у меня получалось. Точно так же и у вас получится, если захотите. Вместо того чтобы сердиться, надо постараться смиреннее относиться ко всему происходящему, поискать какой-нибудь конструктив.

– Сердитого проклянут, а смирного живьем проглонут. Каждый по-своему с ума сходит, а я не собираюсь. Пусть отыскивают конструктив те, у кого трудовой стаж не выработан.

– В конце концов, вы ведь ещё человек не старый. Наверное, могли бы, как я, соорудить тепличку или хотя бы парничок… Курочек развести или, я не знаю, кроликов… Или ещё какую-нибудь живность.

– А я не хочу живность! – в голосе бати всё явственнее проступало раздражение. – Куры у меня и так есть, но это ерунда, от них не разжиреешь. Зачем мне всё это нужно, если я своё уже отработал? Между прочим, честно отработал: не воровал и не спекулировал. Меня теперь государство должно на полном довольствии содержать, чтобы я напоследок мог отдыхать и радоваться, понятно?

– Но того государства, которому полагалось нас содержать, уже нет. Был Советский Союз, а теперь – Россия, совсем другая страна, капиталистическая, ничего не поделаешь.

– Никакой России тоже на самом деле уже почти что нет. Я такую думку имею: теперь нами управляют американцы. И Европа им допомогает по мере возможного. Собрались жадною стаей над полумёртвой тушей – и рвут на куски, как шавки. Для видимости внушают новомодные ухватки, а сами доворовывают остатки всего, что демократы не успели разворовать. Мечтают довести нас до предела человеческого падения!

– Насчёт демократов – это вы зря. И американцы – они же не воюют с нами: наоборот, сколько лет нас подкармливали кредитами, за это надо сказать им спасибо и поклониться в пояс. А заслуга демократов уже хотя бы в том, что мы теперь живём в мире, лишних вооружений не производим, нам не надо чрезмерно тратиться на армию, потому что её всё время сокращают. Это же хорошо: армию сколько ни сократи – а всё мало будет. Кому она нужна? Только зря проедает наши налоги. Нет, неправильно так жить. Надо идти рука об руку со всеми современными веяниями, а не обратным ходом в прошлый век.

Такое мнение про армию Василий Поликарпович высказал напрасно. Разумеется, он не знал, что батя всю жизнь прослужил прапорщиком в танковом полку, и его выперли на пенсию – именно по сокращению – на полтора года раньше положенного срока.

До сих пор сидевший, сыто откинувшись на спинку стула, и бездельно рассматривавший свои ногти Чуб насторожился. Он понял: сейчас что-то будет.

Мать тоже это поняла. Она успокаивающим жестом положила ладонь на плечо отца, но сказать ничего не спроворилась. Она даже рта раскрыть не успела – а батя уже засверкал глазами, вскочил на ноги и, запальчиво смахнув со стола тарелку с остатками холодца, заорал хмельным голосом:

– Говоришь, когда армию сокращают – это хорошо? Значит, никому она не нужна, да? Ишь какой любомудр нашёлся, современные веяния почуял! А если завтра война? Об этом ты подумал, штафирка несчастный? Вот заявятся сюда американцы вместе с немцами и обратят всех нас в своих рабов! Из-за того что разные интеллигенты дорассуждались о сокращении вооружений! Благодарю всепокорно за такую благую намеренность! Нало-о-огов, вишь ты, пожалел, гусь крапчатый! Устои рушить – много ума не надо! А ты сначала построй что-нибудь путное! После этого, может, сто раз подумаешь, прежде чем рушить! Армия ему помешала! Да что ты в ней понимаешь, в армии? Откуда взял сведения про лишние вооружения?! Газет начитался?!

– Помилуйте, – растерянно привстал со стула отец Марии. – Я просто имел в виду, что не стоит государству тратить народные средства из бюджета на содержание такой огромной армии. Об этом и в газетах, и по телевидению…

С последним словом он, не удержавшись на полусогнутых ногах, снова хлопнулся на стул; и, уронив руки на колени, договорил примирительным тоном:

– У вас просто односторонний взгляд и искажённые жизненные критерии.

– У меня искажённые, да? А у тебя этих самых критериев вообще недостаточно, чирей тебе во весь бок! Можно сказать, с гулькин нос у тебя критериев, а те, которые имеются, – слабые и унизительные для обоснованного человека! Ниже достоинства! И вот все вы такие: прохиндей на прохиндее сидит и прохиндеем погоняет! Задать бы каждому такому перцу по самое сердце! Чтобы стало неповадно искажаться и тыкать в нос порядочным людям свои критерии! Чтобы не сбивали народ с панталыку! Но правда своё возьмёт!

– По-моему, я не сказал ничего обидного.

– А предательство русскому офицеру всегда обидно! – пуще прежнего взбеленился отец. – Вот так попустительствуешь слабодушно, принимаешь в своём доме и самогонку пьёшь с разными спекулянтами цветочными, а они не понимают всю меру ответственности! На народных несчастьях обогащаются и на твоих глазах готовы Родину без защиты оставить! Потому что соблазнились изменой и не хотят сознавать безнадёжность своего положения, подлецы мерзавские!

– Да что вы такое мелете? – неловко опрокинув стул, Василий Поликарпович вылетел из-за стола с видом животного, почуявшего, что его заманили в гиблое место; схватил жену за руку и потянул её к выходу. – Нет, знаете, я ваше солдафонское хамство терпеть не собираюсь!

– Это я предателей терпеть не собираюсь в своей хате! – продолжал грохотать отец исчерпывающим голосом, напрягая жилы на шее и с каждой секундой всё отчаяннее багровея лицом. – Разворовали страну, понимаешь! А теперь ещё меня попрекать вздумали! Глядите, чтобы это вам не вышло боком или ещё как-нибудь похуже! Лгавши век, нельзя не оболгаться! Ишь какие хитрозаперченные выискались! Они желают, вишь ли, деньги лопатой грести да фанаберию разводить, а я на старости лет должен вкалывать! Спину заради них гнуть почём зря! Не бывать тому! Пусть я живу ни худо, ни красно, а хлеб свой ем не напрасно и ни от кого в зависимости не нахожусь! Нечего мне тут пропаганду свою перемётную излагать! Гости хозяину не указчики! Вот вам бог, а вот и порог!

– Ноги моей в этом доме больше не будет! – крикнул Василий Поликарпович. – Не семья, а чёрт знает что такое, чистый балаган!

И, догадавшись, что оставаться здесь становится небезопасным для здоровья, скорым шагом умчался за дверь. Которой при этом хлопнул так сильно, будто желал застать врасплох своё раздражение, прищемив ему нос, и так громко, точно от силы звука мог зависеть успех в исполнении его желания.

– Какое бескультурье! – подала звук Таисия Ивановна, с разбега ударившись о дверь и торопливо открыв её, чтобы исчезнуть следом за Василием Поликарповичем. – Порядочному человеку не место в такой компании!

– А-а-а, морды воротите! Неприятно слышать горькие истины! Вот и ступайте откуда явились, без вас тут воздух станет посвежее, попрешники пятигузые! Чтоб вас обоих по дороге свело да скорчило, повело да покоробило! – с такими словами батя указал полусогнутым перстом на улицу сквозь пыльное оконное стекло. Затем в сердцах швырнул вослед Василию Поликарповичу и Таисии Ивановне ополовиненную эмалированную миску с квашеной капустой (которая исчезла в сумерках вновь раззявленного дверного проёма – и, судя по последовавшим женским визгам, попала на излёте во второстепенную цель). Этого родителю показалось мало для финального знака препинания, и он продолжил сопровождать отступление посрамлённых кандидатов в родственники лаконичными комментариями текущего момента, переходящими в изложение бескомпромиссной политической перспективы:

– Каковы гости, таково и угощение! Нате вам что не жалко собакам выбросить! Ишь как остробучились, ровно черти на попа, ну и хорошо, ну и шут с вами! Ничего-ничего, коммунисты ещё придут к власти! Тогда настанет правильное время для нормальных людей, а не для таких, как вы, хапуги загребущие! Гнилостные наросты на теле пролетарской массы! Плесень! Дали вам волю, так вы и рады фордыбачиться да выкобениваться! Ничего-ничего, всё придёт в свой черёд! Погодите, будете и вы с бедою, как рыба с водою! Вот попомните моё слово: настоящая народная власть зачтёт вам, что полагается по уголовному кодексу! Каждому злоумыслителю определит своё место! Кровавыми слезами отольются вам ваши теплички-парнички, интеллигенция сраная! Поедете лес валить на сибирских просторах или околеете под забором! Ку-у-ульту-у-урные они, ишь две цацы! Да не нужны нам в сродственниках такие людишки с душком! Много чести! Пигмейское племя! Катитесь колбасой, на хрен вы здесь не сдалися! Скатертью дорога! Милости просим мимо ворот борщ хлебать!

Гостей уже след простыл, а родитель бушевал ещё минут десять вхолостую.

– Поори, поори, да хоть заорись всмятку, кому ты нужен, лапоть обтёрханный, – бубнила мать незло и полуслышно, догладывая куриную ножку. – Завтра будет стыдно, когда одыбаешься. Угораздилась же я выйти замуж за такого плоского человека, да ничего теперь не поделаешь: война как есть, всю жизнь – чисто война без продыху, чтоб тебе пусто было…

Потом она удалилась на кухню. А отец, не заметив этой убыли, принялся расхаживать по комнате. Двигался туда-сюда, то наступая на собственную тусклую тень, то ускользая от неё; останавливался накоротко – и снова принимался шагать, блуждая неистовым взглядом среди обманчивых отсветов прошлого и будущего, опрокидывая стулья, надкусывая солёные огурцы и неумышленными жестами смахивая со стола посуду. При этом – как всегда с ним бывало по пьяной лавочке – выкрикивал решительные патриотические лозунги, заступаясь за вооружённые силы, костеря туманных предателей-двурушников и угрожая мировой закулисе праведным гневом неподкупной пролетарской массы. Умудрился даже задеть кулаком стоявший на подоконнике горшок с кактусом: тот упал и разбился. Сухая земля из горшка крупными комьями раскатилась по полу, а сам кактус родитель пнул тапком, зафутболив несчастное растение под шкаф.

Наконец, безнадёжным движением разорвав на груди свою праздничную сорочку, он коротко заперхал надсаженным горлом и плеснул через край в рюмку Чуба. Проговорил пасмурно:

– Ну и пусть их! Не наши они люди, зазорно с ними сидеть за одним столом. Давай, сынок, выпьем с тобой за победу трудового народа в нашей матери-России. А то скоро совсем никакой жизни не станет от этих кровопийц. Ишь, новые русские, едрёна вошь, ты только погляди, как сегодня все торопятся заделаться буржуями. Ещё и растопорщились ежами, ни единого слова правды им не скажи: не соглаша-а-аются! Да и ладно, дураков учить – что мёртвых лечить. С чем пришли, с тем и ушли, пусть остаются при своей позиции и дальше загнивают, сколь им будет дозволено исторической закономерностью. А нам с такими долбандуями не по пути, потому что не всё на свете меряется деньгами – правда, сынок?

Не дождавшись от сына словесного одобрения, он выпил. И вновь с ярой уверенностью, не терпящей никаких возражений, принялся бросать в воздух твердоугольные идейные формулировки. Впрочем, его запала хватило всего на несколько минут. После этого он снова выпил – и сразу как-то обмяк. Задумчиво пошатался на подгибавшихся ногах; чуть не упал, оперся рукой о стол. Пробормотал угасающе:

– Надо набраться решимости для сокрушительного удара по гнилости человеческой. Чтобы, не щадя, разить налево и направо всех дармохлёбов и ащеулов бобынистых… Чтобы кромсать всех выпоротков и обдувал без разбору… А то развелось невпротык…

Как было поступить с отцом, что делать? Не бросать же старого тартыгу в таком виде без призора.

– Хорош, батя, побузил и будет. Кроешь как по писаному, да всё без толку. Пора спать: идём, я тебе помогу, – с этими словами Чуб подхватил его под мышки и вместе с подоспевшей матерью поволок в родительскую спальню.

Невзирая на слабость членов, предок по пути пытался делать требовательное лицо и выдвигать возражения:

– Нет, куда же ж… Не пойду! Я не всё ему договорил… Им обоим не договорил! А ну-ка, давай их сюда, окаянная сила! Доскажу обоим, какими именами их надо наречь, чтобы получилось правильное понятие. Как есть, за дело доскажу! А не надо было нарушать идеологию, чтобы свои материальные капризы! Чтобы потакать и удовлетворяться! Нет у меня охоты хлебать-расхлёбывать их низменные вкусы и низкопоклонство… Пусть поищут в других местак-кх расхлебателей… Да не тащите меня, ироды, отпустите руки! Я всё доскажу им! Чтобы не выходили из границ! У-у-у, мр-р-разотники!

Доставить его в спальню удалось не сразу: батя поначалу упирался, а затем, наоборот, провис ногами, безвольно волочась по полу свёрнутыми набок тапками. По нему ползали сонные мухи, словно он умудрился улучить скрытный момент, чтоб усилием воли остановить своё сердце и превратиться в покойника. Единственным выражением жизнедеятельности оставались матюги, скомкано вытряхивавшиеся из родительского горла. Пыхтя и ответно выражая своё отрицательное отношение к осточертевшему старому алкашу, Чуб вместе с матерью дотащил-таки отца до кровати. Без дальнейших разговоров бузотёра усадили на неразобранную постель и покинули на произвол собственной умственной тесноты.

Недолгий срок из-за неполностью прикрытой двери ещё доносились полубессмысленные и надсадные по причине прокуренных лёгких народные песни, а также иные попытки веселья, определить которые на слух Чуб не мог. Да он и не собирался вдаваться в подробности. Лишь самую малость послушал из общечеловеческой любознательности, а потом притворил дверь родительской спальни поплотнее и исчез в собственном направлении, думая о том, что глупая это привычка у бати – жаловаться на негативные перемены своих обстоятельств, – из-за неё вечно скандалы. Впрочем, не только его родитель любит с нетрезвых глаз жаловаться и угрызаться по любому поводу: и большинство стариков ведут себя подобным образом, вечно им всё не нравится. Не могут взять в ум, что никому не интересна их пенсионерская брюзготня.

***

В зале заплаканная Мария порывистыми движениями собирала со стола посуду. Ощущая смутную вину за своего старика, Чуб приблизился, погладил её по спине:

– Да ладно тебе, не реви, Маша. Батя с пьяных глаз может что угодно наболтать, дурень сиволапый. А так-то он совсем не злой перчуган, ну ты ведь знаешь.

Сказав это, он легонько пощекотал Марию между лопаток.

– А что толку, – вздрогнув спиной, она всхлипнула и бессильным жестом опустила грюкнувшую стопку тарелок на стол. – Теперь папа с мамой обидятся навсегда! Они и вправду, наверное, никогда больше в наш дом не придут!

С этими словами Мария, повернувшись к Чубу лицом, непроизвольно подалась к нему, и её груди соблазнительно всколыхнулись от такого порыва. Он положил ладони ей на талию. И тотчас, подобно обиженному ребёнку, которого пожалел внезапный человек из сказки, Мария разрыдалась, уткнувшись твёрдым лбом Чубу в грудь.

Он не представлял, как себя вести в сложившейся ситуации.

– Перестань шворкать носом, слезами горю не поможешь, – только и нашёлся сказать. После чего застыл в неудобной позе – слегка склонившись к жене – похлопывал её по нижней части спины, томительно вздыхал и от нечего делать перебирал в уме детали минувшего вечера. Отец, разумеется, перегнул палку. Разукрашивать себе жизнь можно многими способами, в том числе и скандалами по пьяной лавочке; но всему должен существовать здравомыслимый предел. Правда, у каждого человека он свой, оттого границы пределов у разных людей редко совпадают. Если родители Машки не имеют достаточной обвычки по части застольной ругни с крепкоградусными перехлёстами, то они неминуемо затаят обиду. Зато как следует прочувствуют и усвоят, с кем собираются породниться, им это только на пользу: может, поумереннее станут разводить выкомуры и надувать щёки, представляя себя великоважными персонами.

Нет, слёзы будущей спутницы жизни не произвели на Чуба чрезмерного впечатления. Ему лишь подумалось, что теперь, вероятно, придётся привыкать ко всем этим женским штучкам, с помощью которых они обычно выражают свои преувеличенные чувства.

Что он мог поделать? Ничего. Просто стоял молчком и глядел сквозь оконное стекло в наружную ночь, совершенно безвидную – такую, словно чёрные тучи плотно забили своими телами не только далёкое небо, но и всё остальное пространство до самой земли. Хотелось дождя, потому что время казалось густым от грязи. Секунды едва ползли, а то и вообще топтались на месте; они были готовы вот-вот остановиться, слипшись друг с другом и навсегда утвердив Чуба посреди неприятного момента жизни. Ему же, наоборот, представлялось наилучшим для себя поскорее перепрыгнуть в завтрашний день и забыть о ерунде. К счастью, время таки не остановилось, и завтрашний день продолжал приближаться – пусть небыстрым, но давним своим торным путём сквозь непроглядную реальность.

…Позже, когда Мария с матерью в четыре руки перемыли посуду, он ещё около получаса, вздыхая, скучал в постели. Сначала одиночным образом, а потом рядом с Машкой, которая тихо плакала и подмачивала его вздрагивавший от вечернего желания живот безрезультатными женскими слезами.

Просто удивительно, до чего много влаги содержится в бабьем организме. Да ещё и столько охоты к слезам. Они готовы рюмсать по любому поводу, ну не смешно ли? Хотя, конечно, всех на свой аршин не померяешь, особенно женскую половину. Ведь иная девка может добиться ого-го каких успехов, если хорошенько поплачет в правильное время перед нужными людьми! Значит, не лишена смысла эта слезотворительная способность слабого пола. А как же иначе, природа зря ничего не устраивает. Жаль только, что терпеть бабью мокрядь, находясь рядом, нудно, ох как нудно…

Так ему мыслилось, пока он лежал без движения, в тесном соприкосновении с Марией.

Из окна в комнату широко проливался лунный свет, содержавший в себе необъяснимую лекарственную мягкость и казавшийся Чубу специально придуманным для успокоения людей, чтобы они хотя бы за окоёмом дня могли отвлечься от своих забот и проблем. Кому понадобилось его придумывать? А чёрт его знает. О таком думать Чуб не испытывал интереса.

Разговаривать с Машкой, в сущности, было не о чем. Да и не получилось бы никакого разговора из-за нараставших звуков. Это батя в спальне храпел с такой скоростью, что даже чемпион мира по бегу при всём спортивном умении не спроворился бы догнать его храп в гулкой темноте между землёй и звёздными зыбями за окном. И в хате, несмотря на распахнутые створки оконных рам, оставалось достаточно басовых нот для аннулирования прочих слуховых колебаний. Поневоле вникая в родительские рулады, Чуб от нечего делать стал пытаться перекладывать их на музыку популярных мелодий, поочерёдно вытягивая из памяти то одну, то другую, то третью… Наконец запас мелодий в его уме истощился, а батин храп так и остался никуда не присовокуплённым.

Затем Чуб, не утерпев, начал гладить тёплые плечи своей невесты, её грудь и бёдра… И Мария, увидев его желание, не удивилась, а с непривычной размагниченностью в движениях покорилась этому как неминуемому – неизвестно, приятному для неё в такую минуту или просто осознаваемому как обязанность: перевернулась на спину, принялась медленно перебирать пальцами волосы Чуба. И он запустил руку ей между ног. А вскоре и сам взгромоздился сверху, поскольку у него уже не хватало терпежу на поцелуи; Машка сначала ещё шире раздвинула ноги, впуская его в себя, а потом согнула их, скрестив у Чуба позади лодыжек.

И всё снова пришло в движение.

И старая пружинная кровать, отозвавшись радостной песней скрипучих пружин, заходила ходуном, наращивая железный ритм, запрыгала, постукивая тяжеловесными ножками, затряслась, как ненормальная.

***

На исходе ночи Чуб ещё спал, обняв подушку и крепко приплюснувшись к ней щекой, но ему чудилось, будто он уже проснулся и глядит свежими зрачками в заполненное нежными солнечными лучами утреннее окно, испытывая досаду из-за того, что свет напрочь заслоняет от него какие-то жизненно важные знаки неминуемого будущего. Чубу было трудно смириться с мыслью, что в мире есть образы и понятия, ему недоступные. И не просто трудно, а даже до слёз обидно. «И всё-таки, наверное, придётся смириться, куда же деваться», – медленно думал он во сне… Однако потом Чуб нащупал обратную дорогу в явь и пробудился. Перевернувшись на спину и подняв голову – после нескольких секунд внутреннего нежелания двигательной активности – он открыл глаза и не увидел никакого особенного света. Обвёл взглядом комнату, всё ещё надеясь по сонной инерции на чудесный прорыв к невозможному. Но, конечно же, зря. Не имелось в окрестном пространстве ни единого достопримечательного знака: утро как утро, узкая и малодостаточная действительность.

То есть свет, конечно, был, но вполне обыкновенный, если не сказать слабый и не очень обнадёживавший: за окном, на востоке, точно нечаянная прореха в небе, зияла и постепенно расширялась бледно-голубая полоса, она никуда не звала и ничего не выказывала скудному спросонья воображению Чуба. Зато будущее не замедлило явить себя во всей неприглядности похмельного отца. Который битый час слонялся по комнатам с пасмурно обвисшим лицом и седым хохлом на голове, поминутно зевая и похлопывая себя ладонью по распахнутому рту, будто тщась вернуть беспамятный ночной воздух вглубь своего организма. Он бродил туда-сюда в синих трусах семейного покроя и зелёной фланелевой рубашке в красно-коричневую клетку, по-стариковски сутулился и шаркал по полу босыми ногами наподобие усталого путника, всю ночь гнавшегося по безжизненной пустыне за призрачным видением водоёма, но к утру обессилевшего во тщете своих усилий.

Мать демонстративно отворачивалась от него и ворчала:

– Никудышний человек, чреватая душа, чистое наказание на мою голову. Как выпьешь самогонки своей проклятущей, так и начинаешь корчить из себя великоважную персону. Ишь какой нестрашливец любомудрый выискался. Ведь только и умеешь что балясы точить да ругмя ругаться во вред себе и другим. Хоть тыщу лет думай, а хуже тебя, наверное, уже ничего не выдумаешь, разве ещё чёрта лысого. Ничем не исправимый охаверник, хоть плюнь. Весь ум давно пропил, а чего в голове нет, того к ушам не пришьёшь. На словах-то сквозь землю на километр видишь, а на деле насилу собственные тапки под ногами различаешь, грош цена тебе в базарный день. Таким червоточным чучелом, как ты, только ворон распугивать с огорода. Вот же послал господь муженька засморканного, хобяку и безпелюху, глаза бы мои на тебя не глядели…

Отец делал виноватое выражение лица и, не обижаясь на ворчание матери, ходил, как дождём прибитый. Пытался заговорить с каждым из членов семьи поочерёдно, однако уважения к своей персоне в ответ не получил. Ни от кого. Даже от Чуба, предвкушавшего отдых по случаю выходного дня и не желавшего портить себе настроение общением с предком. Тогда, нелепый и безвыходно-печальный, как пустое гнездо под стрехой заброшенной хаты, старый пердун влез в стоявшие в коридоре калоши без задников и, воровато покряхтывая, прошуркал в сарай, где – все знали – у него в качестве тайной заначки для опохмела был припрятан на стеллаже, среди коробок с гвоздями, шурупами и скудными рыболовными принадлежностями, литровый бутыль самогона. После чего пропал до самого заката солнца. В красных лучах коего вновь появился на свежий воздух, осунувшийся от обиды и одиночества, и, бормоча печальные песни военного времени, упал отдыхать посреди двора.

А Мария спозаранку успела смотаться к своим родителям. Отсутствовала довольно долго и воротилась разочарованная.

– Отец говорит, что никого из вашей семьи – кроме меня, конечно, – он в свой дом и на порог не пустит, – сказала она тоном, каким могла бы говорить умученная злыми хозяевами собака, если б на неё свалилась способность к человеческой речи.

– Ну, может, всё и образуется, – вяло изобразив ответное огорчение, предположил Чуб. – Пройдёт время, озлобление у твоих предков попритухнет.

– Может, и попритухнет, – согласилась Мария с противоречившим её словам выражением слабоверия на лице. – Но свадьба уже через две недели. А папа на свадьбу не пойдёт. И маму не пустит, представляешь, Коленька? Позор такой: свадьба – и без моих родителей.

– Нда-а-а, жа-а-алко, – проговорил Чуб, глядя на неё из-под полуопущенных век и стараясь не упускать из своего голоса продолговато-невесёлого выражения. – Без твоих роди-и-ителей – это, конечно, непоря-а-адок.

На самом деле ему была глубоко безразлична предполагаемая неявка на свадьбу Василия Поликарповича и Таисии Ивановны. Машкины старики заботили его не более чем прозрачный комариный писк на излёте ночи и неповоротливые рыбьи мысли перед дождём. Он и по собственным-то предкам не шибко тосковал бы на любом празднике. Какой от них прок? Практически никакого, только лишняя суета с тарелками и рюмками среди мутнословных воспоминаний об их прежних заслугах и об утраченных мечтах о справедливом обществе. С детства, сколько себя помнил, Чуб ощущал внутреннюю отъединённость от отца и матери. С возрастом она увеличивалась, как трещина в стене дома с недоброкачественно устроенным фундаментом. Впрочем, ему не виделось в этом ничего удивительного, поскольку он привык к подобному и не представлял иного состояния семейной атмосферы. Вполне закономерно, что в свете сложившейся ситуации Чуб плевать хотел на фокусы Василия Поликарповича и Таисии Ивановны, хотя они в совокупности даже его плевка не стоили: пускай себе не являются на свадьбу. По круглому счёту – так, наверное, даже проще. Меньше едоков и взгляду легче. На кой бес они сдались, пенсионеры тягомотные? Чтобы портить веселье, замусоривая гостям мозги своим политпросветом? Нет, без них определённо спокойнее.

Так мыслилось Чубу.

Впрочем, мыслилось весьма лениво, поскольку вчерашний хмель всё ещё продолжал бродить у него в голове.

Потом, слегка пошевелив умом в других направлениях, он спохватился насчёт материальной стороны вопроса. И не замедлил высказать новое беспокойство:

– И что – теперь у нас может произойти изменение по деньгам, а? Как думаешь, после вчерашнего кандибобера они способны не дать нам свою долю денег на свадьбу?

– Очень даже способны, Коленька. Я тебе об этом и толкую: теперь они денег нам точно не дадут. Мама с папой вообще уже не хотят нашей свадьбы. Говорят, раз ты происходишь из такой некультурной семьи, то в семейном будущем мы с тобой не совместимся и лучше мне сразу уйти от тебя, чтобы потом не мучиться.

После этих слов Мария утихла на одно каменное мгновение и выставила глаза в пустоту, будто ужаленная смертельным насекомым. А затем, вспучив горло и захлюпав слезами, спрятала сырое лицо в ладони, подобно испуганному ребёнку, впервые столкнувшемуся с непонятной для него порнографией взрослой жизни.

– Надо же, какие падлы твои родаки, – Чуб насупился, расстроившись наконец по-настоящему. – Вот это они уже очень зря устраивают такую хрень. Ну ладно, переругались наши предки промеж собой, но что я-то им сделал плохого? Ведь ни единого слова поперёк не сказал, и вот на тебе! Как можно после этого иметь нормальное отношение к таким людям? Нет, ну тогда и я с ними буду обходиться не лучше, чем они со мной. В упор видеть не стану их с сегодняшнего дня, вот хоть нос к носу столкнусь, а не стану. В самом деле, кто они такие для меня? Да никто, два пустых места, вот и весь сказ. Какой привет, такой и ответ. Ничего-ничего, они ещё пожалеют!

– Не обижайся на них, миленький, – глухо отозвалась она сквозь мокрые ладони. – Ты ведь сам видел, как твой… наш отец вчера на них кричал и разными оскорблениями ругался. А теперь и мой папа вызверился: как глянет – трава вянет. Оголтелый прямо, ничего слушать не хочет.

– Я-то думал, случайная ерунда распузырилась вчера, обыкновенная буря в стакане воды, а оно вон как вышло.

– Неладно, ох как неладно получилось, что наши родители разругались.

– Да и чёрт с ними. Мой батя, конечно, тоже хорош. Орёл недощипанный. Но твои – ещё большие говнюки, чем он, даже и не думай спорить, чтоб я не сердился! С их стороны ничего подлее нельзя было придумать. Вот же жизнь собачья, вечно у нас что-нибудь не слава богу, если не всё сразу… Ну ладно, Маша, ты давай сходи на кухню, спроси у матери: она там завтрак ещё не сконструировала?

Мария покорно отняла ладони от побагровевшего лица и вышла из спальни, шмыгая носом.

А Чуб, открыв тумбочку, извлёк оттуда нераспечатанную пачку сигарет и спичечный коробок. После нервных моментов отчего-то всегда хотелось курить.

***

Табачный дым способствовал не столько скорости мыслей, сколько мягкости их скольжения – и, как следствие, спокойному пониманию второстепенности умозрительного мира по отношению к реальным ощущениям, особенно приятным, о которых только и стоит думать и строить планы.

Чуб лежал в постели, неторопливо курил в ожидании завтрака, лениво пуская расплывавшиеся колечки сизого дыма в давно не знавший побелки потолок, и глядел на стену, испятнанную дрожащим изжелта-бело-серым узорочьем солнечного света. А в голове у него крутилось, что наплевать ему на всяких там будущих родственников, пусть бесятся, хоть перегрызутся между собой, если им нравится; а его, Николая Чубаря, сегодня ждёт полновесный выходной день, когда можно ничего не делать; скоро, вон, предки отравятся ишачить в огороде, а он останется дома вдвоём с Машкой, и… кто его знает, какие ещё фантазии появлялись в неизбалованных и, как следствие, малоприхотливых извилинах Чуба. Но ему было приятно, это точно.

Время плыло на месте, как в жаркую погоду плывёт масло по бутерброду, не умея тронуться с мёртвой точки до перехода в жидкое состояние.

Стена скоро намозолила глаза Чубу. Да и представления об ожидавших его удовольствиях были обыкновенные, такими долго не развлечёшься. Тогда он стал искать пищу для ума вокруг себя. Следуя за разнобокими кольцами дыма, медленно поднимавшимися вверх, его взгляд нащупал в углу, под потолком, небольшого чёрного паука, неподвижно висевшего на едва заметной паутине.

– Привет! – обратился благодушной мыслью Чуб к своему нечаянному соседу. – И давно ты здесь обретаешься?

– Для меня даже понятия такого нет: давно или недавно, – понял он неслышный паучий ответ, потому что другого и быть не могло по всему природному понятию. – Знай себе живу, да и всё тут. Время для меня безразличная категория, ведь счёту я, слава богу, не обученный.

– А как тебя зовут?

– Да никак. Один я тут живу, что ж меня звать-то?

– Отчего один, если и я, кроме тебя, нахожусь в этой комнате? Она, вообще-то, моя, если хочешь знать. Но ты не думай, меня твоё присутствие не напрягает. А без имени пробавляться – нехорошо, ненормально. Ладно, стану звать тебя… – Чуб немного подумал, выбирая подходящее имя, – Тихоном… Нет, лучше – Тимофеем. А чё, Тимоха – нормальное имечко, нечасто встречаемое. Устроит тебя такое или другое подобрать?

– Дак… почему бы не устроить. Мне оно без различности, Тимоха так Тимоха, и пускай себе. Нам, паукам, лишь бы мухи да комары присутствовали в достатке, а имя – дело малопримечательное.

– Значит, на том и порешим: с сегодняшнего дня Тимофеем останешься… Так что теперь, Тимоха, будем знакомы: меня Николаем кличут.

– Ну, кому надо, те пусть и кличут. А я не стану тебя кликать.

– Почему?

– Да потому что без надобности. Ну какой мне приварок с этого окликательства? Ты ведь не муха и не комар, чтобы тебя кликать. От мухи и комара я получаю фактическую пользу, а от тебя не предполагаю прибытка. Лишь бы с веником или со шваброй какой-либо тут не хулиганничал, на том и будет тебе моё задушевное спасибочки.

– Боишься, что зашибу? Веником, да?

– Боюсь, а как же.

– Зря. Сам видишь: лежу тут, как водолаз на морском дне. Или как утопленник. Оно мне надо, за веник хвататься?

– А кто тебя знает. Люди способны творить неожиданные глупости, которые никому иному даже в страшном сновидении не приблазнятся. Тем более что паучья жизнь для вас ничего не значит. Разве не так?

– Ну… Так, наверное.

– Между прочим, убивать пауков запрещено христианскою верой.

– Тю! С чего это вдруг запрещено?

– А ты разве не слыхал историю про то, как паук защитил младенца Иисуса во время бегства в Египет?

– Нет.

– Тёмный ты человек.

– Давай выкладывай свою историю, не выпендривайся. Обзываться и я умею.

– Добро, слушай. Святое семейство по пути в Египет как-то раз укрылось на ночлег в пещере. Тут появился паук и оплёл вход в неё густющей паутиной, а потом прилетела голубка и – чпок! – снесла в эту паутину яичко. Когда подоспели преследователи, они увидели неповреждённую паутину и решили, что в пещеру давно уже никто не захаживал. Оттого не стали её обыскивать, отправились дальше. С той поры Иисус считается в долгу перед паучьим племенем и благодарственно его оберегает. Такие дела.

– Сказки это всё.

– Может, и сказки. А может, и бывальщина… Что касаемо сказок, то у многих народов паук считался первоначальным творцом, соткавшим из своего тела каркас мироздания. Хотя, если по правде, это не паук, а паучиха. Например, Большая Мать, Рожаница или Прабабка Солнца. Думаешь, спроста люди обозвали бабьим летом пору паучьего гона, когда по воздуху летают паутинки? Нет, неспроста. Эти сентябрьские дни в память о Прабабке Мира, Паучихе-Рожанице, древние славяне называли «летом старых женщин» – а уж после, отойдя от прежнего верования, перекрестили в бабье лето. А ещё древнеславянские народности считали, что паук – это одно из воплощений Рода, божественного предка и покровителя. Называли нас уважительно – мизгирями и тенетниками. Если в каком доме обосновался паук, то о злоумыслии в его адрес и думать не предполагали возможным, потому что – к несчастью. Посюдень поговорка осталась: «Хочешь в благости прожить – паука не смей убить».

– Ладно, говорун, насчёт веника и швабры можешь не беспокоиться, – с усмешкой заверил Чуб, затушив окурок в пепельнице. – Не причиню тебе повреждений, Тимоха. Я вообще не собираюсь пользоваться в хате бабьим инструментом. И Марии скажу, чтобы не делала лишних размахов к потолку. А насчёт того, чтобы не обращаться друг к другу – это ты зря. Неужто одному не скучно тут сидеть? Если круглосуточно без компании, тихо сам с собою, разве это жизнь?

– Нет, я скуку понимать не способен. У меня жизнь имеет другое понятие. Пока муху подкарауливаешь в паутину – какая тут может быть скука? Сплошной азарт. И комаришку тоже интересно. А если какую-нибудь тваринку покрупнее, а? Нет, ты только представь: вот, к примеру, ночную бабочку – один час, не то два или даже три часа прослеживаешь зрением, любуешься на неё, и всё ждёшь эту сучку толстомясую, пока она порхает себе под потолком, и азарт из тебя так и дрыщет! А когда бабочка требухается, как скаженная, и каждая паутинка дрожмя дрожит под твоими лапами – там вообще только успевай добычу обрабатывать по консервной части, чтоб сохранилась подольше. Не до скучания!

– По консервной части – это мне знакомое дело, – посочувствовал Чуб. – Тут и вправду не особенно заскучаешь…