Читать книгу Радиация сердца - Евгений Рудаков-Рудак - Страница 3

Ссыльная немецкая семья Киршей приняла в свой дом испуганного и плачущего Ваню как родного. По местному сарафанному радио они через несколько дней узнали, что в одной семье, в соседнем колхозе, произошла беда, причем большая – колхозница убила уполномоченного органов КГБ, майора. Еще пропали бесследно солдат и мальчик, внук этой колхозницы, которые на глазах людей утонули в озере Светлом, но тела их всё ещё не найдены. Рассказывали странные вещи, будто бы солдат и мальчишка утонули в таком месте, где утонуть никак нельзя, даже если захочешь. Колхозницу уже арестовали, увезли в область и будут судить как врага народа, а за убийство офицера это однозначно расстрел. В семье Киршей все эти слухи в чём-то подтвердил Ваня, что-то дополнил, но никакой ясности, всё-таки, не добавил. По большей части он плакал или спал. Единственное, что поняли Фрида и Сальман – надо молчать, тем более, что в их поселке мальчика никто не знал. Фрида и Сальман были жена и муж, те самые, к которым Марфа отправила Ваню в надежде, что они поймут всё и помогут.

Фрида, была женщиной больше доброй, чем умной, она не подумала о возможных последствиях со стороны властей, и приняла бедного мальчика всем сердцем, как родного, и не раздумывая обволокла его материнским теплом и нежностью, даже большей на тот момент, чем родных детей. Родных у неё были сын – Фридрих, все звали его Федей, ровесник Вани, ещё дочь Эльза – Лизхен, или просто Лиза, она была на два года старше.

Муж Фриды, Сальман, для соседей, Саша, был больше умным, чем добрым. Как и положено немцу от природы, он был работящим, пунктуальным, особенно в мелочах, что не всегда совмещается с душевностью или добротой, а страстью к традиционному немецкому порядку он постоянно создавал для всех проблемы, и не только дома. Саша работал в колхозе счетоводом, так называли главного и единственного бухгалтера, он же заодно и кассир. Такую ответственную работу ему доверили только потому, что он был ссыльный, что значило – должен бояться делать какие-либо приписки или заначки: на усушку, утруску, непогоду и неудачи наших войск на фронтах без ведома председателя. Ссыльный немец во время войны был совсем не то, что ссыльный любой другой национальности. Это был почти прокаженный, а бдительные уполномоченные НКВД в первую очередь следили за работой и поведением ссыльных немцев и при случае быстро находили в чём их обвинить, была бы зацепка малая. Подвести под вышку «пособника фашистов» для них было делом чести, Сальман осторожно принял Ваню, несколько дней ходил кругами, вздыхал, вставал даже по ночам и несколько раз пытался убедить жену, что надо бы сообщить о беглеце куда надо, иначе всей семье будет плохо. Фрида заняла жесткую позицию и заявила, что поскольку мальчика считают утонувшим и даже не ищут, пусть так и будет. Значит, это промысел святой Марии. В конце концов Сальман согласился с женой и даже сообщил председателю колхоза и парторгу, что его семья приютила бродячего мальчика, каких много в то время скиталось по стране. Своих двое детей в доме, будет третий – не объест. Ваню предупредили, что он должен говорить о себе: забыть родных, забыть, где родился, где жил, говорить, что бежал от войны с сестрой, где-то попали под бомбёжку и больше ничего не помнит. Парторг лично пришел и познакомился с жертвой войны, поспрашивал, выслушал и поверил, а счетовода похвалил за доброту.

Руководил колхозом со дня основания бывший председатель комитета бедноты, это означало, что он понятия не имел, как сделать свой колхоз богатым, поскольку своего у него – ничего отродясь не было, зато это был настоящий большевик. В гражданскую войну он потерял глаз и на войну с фашистами его не взяли. Как и положено – в первые же несколько лет, достаточно крепкое село было разорено вчистую, как чума прошла, и народ дошел до полного обнищания. Председатель своими пылкими речами мог зажигать революционные пожары, выявлять и изводить под корень новых эксплуататоров, но… наладить пахоту, сев, уход и уборку урожая, разведение и увеличение поголовья скота, да ещё увязать всё это со временем года и душевным состоянием крестьянина – ему не удавалось. Впервые за всю историю Каменки, а это почти двести лет, по её пыльным улочкам пошли дети с протянутыми ручонками, все они хотели есть.

Наконец в райкоме руководство заметило это несоответствие с линией партии и дали председателю выговор, и обязали навести порядок с учетом личных качеств и колхозных средств. В счетоводы назначали своих грамотеев, из бедноты, которые если и могли хоть как-то сеять и пахать, и даже считать, но трудно понимали – что такое касса!., и тем более прибыль, поскольку в их личных хозяйствах такого отродясь не было. Известно, что в России беднотой всегда были лодыри – они же и пьяницы, живущие по принципу, как пришло, так ушло, поэтому больше года никто на этой должности не задерживался, буквально через два три месяца активного труда они с наивной простотой начинали путать коллективное с личным.

Однажды один умник в райкоме, подсказал председателю, что в бухгалтеры хорошо бы поставить настоящего немца. В Каменке немца не было и такого прислали из района. Это было в первый год войны.

Новый счетовод-бухгалтер Иоган, а по-русски Иван, как и всякий ссыльный, сам себе работу не выбирал, но… как нормальный немец, разложил её по полочкам своего разумения и положил начало примитивному учету. При этом у него и мысли не было стырить, как говорили, и гвоздя. Но тырить и без него было кому. Через год парторг сдал Иогана, как врага народа, как раз за исчезновение ящика гвоздей. То есть, гвозди в коллективное хозяйство поступали, о чём и запись говорила, но убытие их не было отмечено. При обыске у Иогана их не нашли, но ему, как принято, дали семь лет лагерей, а гвозди ровно через полгода, нашлись дома у парторга колхоза, когда его обвинили, а потом и посадили на десять лет, как врага народа, якобы, за создание анти сталинской группировки. Выразилось это в том, что как-то, после очередного очень бурного собрания партийной ячейки товарищи отмечали день рождения Карла Либкнехта и напились самогонки, и некоторые партийцы стали на практике проверять правильность работы В.И. Ленина «Шаг вперед… два шага назад». Одни шагали хорошо вперед и делали сразу по три, а то и все четыре шага, пробежкой, другие после первого шага падали. Стали разбираться. Били друг друга по большевицки, чем ни попадя, но больше всех не повезло парторгу. Он надел на голову своего туповатого товарища, до которого словами не доходили некоторые идеи партии, портрет товарища Сталина, который они в процессе заседания нечаянно уронили и хорошо потоптали в суматохе. Это увидели не менее верные товарищи и написали куда следует. Судьба парторга-теоретика была решена быстро и он направился в долгий путь на Колыму.

К тому времени шла война и в Каменку, кстати, сослали семью немцев. Сальман Кирш оказался на тот момент не только безропотным и надолго виноватым как все ссыльные, но и… грамотным, а потому самым удобным претендентом на ответственную должность. Председатель обрадовался, а семья Киршей плакала, они понимали, что эта должность для Сальмана уже не просто ссыльная, а расстрельная, но деваться было некуда. Сальман не имел бухгалтерского образования и не очень понимал, чем отличается дебит от кредита, или сальдо от бульдо, зато он умел складывать в уме, умножать и делить любые числа, а хозяйскую копейку считал, берег и лелеял.

Скоро, с немецкой аккуратностью, он начал все расходы считать каждый день к вечеру, а по доходам отчитываться по субботам, и получалось, что расходы по цифрам мельчали, а доходы – как бы… вырастали. Председатель с парторгом только радовались. Причем, председатель всем говорил, что он сразу увидел своим одним глазом, что немец Кирш стоит на платформе близкой к Коминтерну. Посовещавшись с парторгом, руководство колхоза привлекло счетовода и к важной идеологической работе, а именно!., к распределению гособлигаций среди нищих колхозников.

Если бы Сальману дали полную власть, то все в колхозе ходили бы строем, ровными квадратиками, столбиками, как в его записях. Но… не зря говорят, что бодливой корове бог рогов не дает. Председатель с парторгом держали его на коротком поводке только на работе, а дома жена Фрида не позволяла развернуться, поскольку считать было нечего – огород, коза, свинья и пять кур. Петух и козел для размножения поголовья приходили от соседей.

Так получилось, что в Каменке никто Киршей особо не расспрашивал про Ваню – приютили и ладно. Проблемы выживания приучили людей в чужие дела не лезть, особенно, если касалось детей. В те годы их много скиталось, пряталось по самым мыслимым и не мыслимым местам в стране, опустошенной страшной войной.

Из документов, Марфа, в спешке, сама плохо соображая после тех страшных событий, положила в котомку Ване собственноручную записку, что он Иван Филиппович Ромашкин, крестился в церкви такого-то числа и года, причем, по ошибке или по уму, написала год рождения не 1940, а 1942. Настоящая метрика, как положено, из сельсовета, напрочь вылетела из головы. Так Ваня мигом оказался на два года младше, что на первый взгляд трудно было понять – можно было дать хоть на три года меньше, такой он был маленький и худой. Даже дома, у мамы Марфы, многие не верили, что он учился в первом классе.

Первые дни и даже недели Ваня утром выходил за Каменку, садился у дороги и ждал маму до вечера. Иногда кто-нибудь, проходя мимо, давал ему кусочек хлеба, сухарь. Приходила Фрида, как правило, с Лизой и садились рядом, вместе плакали, потом шли домой.

Наступила осень, и надо было идти в школу, но… мальчик жил в своём мире, не замечая никого. На него стали показывать пальцем, тупо крутить у виска. Сальман предложил заявить в сельсовет, чтобы Ваню отправили в детский дом. Фрида заохала, постучала мужа по лбу, сказала, что он поздно хватился и это не по-божески. Так Ваня стал жить тихо и незаметно в новой семье. Только месяца через три состояние его стало улучшаться, особенно когда он стал потихоньку вникать в школьные успехи Феди и Лизы. Тут уж пришло время удивляться отцу и матери, и… к новому учебному году они записали Ваню в первый класс, по единственному документу – записке мамы Марфы. Над его заявлением, что он уже и раньше учился в первом, даже в третьем классе!., все только смеялись, потому что внешне он не тянул даже на первоклашку. То, что он Ромашкин, никого не смутило, поскольку в своём посёлке знали – он внук Марфы Новосёловой, а записку из церкви никто не видел.

Учился Ваня, играючи, и не потому, что он уже заканчивал один раз первый класс, он совершенно об этом забыл. Пережив страшный психологический удар по неокрепшему детскому сознанию, он жил как бы в двух измерениях и в перегруженном состоянии. Он много чего забыл, но постепенно к нему, частично и избирательно, возвращалась память из другой жизни. Он вспоминал, что ему не было и шести лет, но… он ходил в школу, а к семи годам уже вполне прилично читал, писал и считал на уровне второго класса.

Всё дело в том, что он рос с братьями Колей и Ваней, ещё сестрой Валей и с пяти лет ходил с ними в школу, они учиться, он играть. В классе стояло два ряда парт. На первом ряду сидели первоклассники, на втором второклассники, и была одна учительница, и в каждом ряду всегда были свободные места. В другой комнате были такие же ряды, и учились уже третий и четвертый классы, и тоже своя учительница. Ваня ходил в школу вроде бы играть, и все это только так и воспринимали, но учительница начальных классов, Роза Иосифовна, очень быстро поняла, что перед ней не только умный, но и прилежный мальчик. Если ему не нравилось обучение в первом классе, он молча пересаживался, мог на уроке перейти во второй, или в третий класс. Ученикам было весело. У него были две самых настоящих тетради и подражая ученикам, он прибавлял или отнимал числа и старательно выводил буквы. Учителя даже давали ему задания на уроке и всегда следили, как получается. В особенный восторг Ваня приводил всех окружающих, когда решал задачи быстрее настоящих учеников. Не прошло и года, как сопливый Ванька, так его прозвали старшие, кстати, он был сопливый не больше других, с гордым видом садился только во второй, ещё чаще в третий класс. Дома, потешаясь, а когда и всерьёз, его учили братья и сестра, чему могли и как могли. После потери родных и своего побега, все эти подробности Ваня забыл, а вот знания вернулись. Часто он даже сам не понимал, откуда его знания. Удивлённым новым родственникам и в школе он совершенно серьезно говорил, что видел всё это во сне.

Примерно через месяц обучения учительница, в некоем сомнении и воодушевленной растерянности, доложила на педсовете школы о немыслимых успехах Вани, и его для пробы перевели во второй класс. Сальман тоже следил за успехами нового члена семьи, особенно радовали успехи по арифметике, тем более, что родные дети не блистали. Причем, если Лизхен откровенно радовалась успехам нового брата, то Феде всё это совсем не нравилось, мальчики враждовали без всякого на то повода, вернее, повод всегда находил Федя, который стал более капризным.

…Задолго до войны Кирши жили в Поволжье, в немецком кантоне Больцерский. В эти места их предки переселились из Германии в незапамятные времена, еще при императрице Екатерине. В советское время Сальман с семьей переехали в город Энгельс, что на самом берегу Волги, где в свободное от преподавания математики в немецкой школе время, играл в оркестре на скрипке – у немцев был свой клуб. Жили не хуже других советских людей, и даже… получше, благодаря врожденной немецкой привычке к порядку. Все немцы считали себя советскими, пока не началась война с Германией, когда Сталин назначил их вероятными пособниками фашистов. Поволжских немцев срочно стали переселять в глубь страны, подальше от фронта. Среди немногих вещей при высылке, Сальману разрешили взять его любимую скрипку и то для того, чтобы во время погрузки высылаемых в эшелон, он играл интернационал. Командиру конвоя это очень понравилось, он даже отвернулся, когда Фрида шла в слезах к вагону и прижимала к груди распятие. Такого другим не позволили.

Так со скрипкой, но пряча распятие, Кирши начали осваивать на новом месте тяжкое крестьянское ремесло. Всего вернее – это был бы каторжный труд, как и для большинства ссыльных, если бы Сальман неожиданно для семьи не стал счетоводом – это уже была местная элита. Даже Фриде давалась поблажка и она больше остальных колхозниц занималась личным хозяйством, что позволяло жить, если не каждый день сытно, то и не часто впроголодь. Фрида относила это некоторое благополучие на счёт нового сына, матерь божия услышала её искренние молитвы.

Неожиданно для всех Ваня полюбил скрипку и с разрешения дяди Сальмана усердно пиликал на ней всё свободное время. Через полгода учения во втором классе его, как очень одаренного мальчика, перевели в третий класс, и он стал учиться в одном классе с Лизой. Тут уж брат Федя записал во враги не только его, но и сестру. Фрида не знала что делать, а Ваня не только отлично учился по всем предметам, но скоро знал ноты и играл несложные партии, чего не смог освоить Федя за три года. Кирши дома много говорили на немецком, и уже через год Ваня бегло объяснялся с новой родней. Ему нравилось при разговоре всех на русском, вставлять неожиданно немецкие слова, или наоборот, что было часто смешно. Ване нравилось всех веселить.

Лиза его просто обожала, потому что он делал ей все домашние задания и контрольные работы, а Фрида полюбила, как родного сына. Фридрих просто его ненавидел. Вроде бы и одногодки, но Ваня быстро подрос, стал выше и крепче, а главное – явно умнее. Сальман хоть и ценил способности Вани, но был строг и часто незаслуженно покрикивал на него по разным мелочам, и не один раз пытался унизить его перед сыном. Зависть часто ела мозг: «Почему в отличниках не мой балбес, из интеллигентной немецкой семьи, а безродный, выброшенный всеми и выросший в навозе Иван».

В минуты гнева на Ваню, на сына или на свою судьбу, Сальман всегда переходил на немецкий язык, и тут Фридрих торжествовал, и даже приподнимался на цыпочки, чтобы стать повыше фрембер брудер – чужого брата. И чем лучше учился Ваня, переходя из класса в класс, тем хуже учился Федя, и тем жестче становился отец. А Фрида, как одеялом, хотела укрыть всех своей, казалось бы… безразмерной добротой, но постепенно её одеяло начинало расползаться по швам. Ваня на отлично, а Лиза вполне успешно заканчивали семилетку, тогда как Федю оставили на второй год в пятом. Для родителей это был немыслимый позор.

Слух о вундеркинде Ване из Каменки дошел до районного отдела народного образования и скоро для проверки, в школу приехала молодая, очень красивая женщина, инспектор, чтобы поближе познакомиться с родителями этого ученика и естественно, поговорить с ним самим, по душам.

Представитель роно была в шоке, когда узнала, что советский пионер Ваня Ромашкин воспитывается в семье ссыльных немцев как родной сын. Надо отдать должное Киршам, и конечно в первую очередь Фриде, она внушила всем, даже её родные дети не знали, что Ваня из репрессированной семьи. Она убедила всех, и себя в первую очередь, что этот мальчик потерялся во время войны, и никто не знает чей он. И Ваня эту версию заучил как таблицу умножения, и за семь лет жизни в новой семье никогда не вспоминал, кто он и откуда. Еще он никак не мог вспомнить, откуда у него четыре блестящих монеты и почему он так усиленно прячет их в разных местах. Это делалось помимо его ума и воли. Он понимал только одно, что это тайна даже не его лично, о ней никто не должен знать, даже самые близкие люди, но сам он должен помнить тайну семьи и времени. Хоть Ваня и не совсем понимал что такое инстинкт, он прятал и перепрятывал странные монеты именно на этом, инстинктивном уровне. Играя с ребятами в разные тайны, приходилось делиться с одними или другим секретами – по задумке, по игре, но никогда, ни одну игру он не связывал с тайной этих монет. Перепрятав их в очередной раз он всё забывал.

Красивая тётя инспектор недолго оставалась в шоковом состоянии – у неё словно крылья выросли. Она несколько часов порхала вокруг этого необычного ребенка и восхищенно рассказывала всем встречным, какого вундеркинда нашла, потом спохватилась, слово немецкое и не надо его таланты связывать с немецким воспитанием – у нас тоже были: Ломоносов, Кулибин, Циолковский и Чайковский. Сейчас вот – Шостакович и… да мало ли в стране талантов. После сходила в лавку и купила полкило конфет – подушечек, майку с трусами, расцеловала «моего Ванечку» и укатила в район, пообещав, что доведет это дело до счастливого конца. Что за дело, какой конец – никто не понял.

…Весна в том году затягивалась. Конец марта был не столько морозным, сколько снежным, а это особенно нравилось детям. Однажды после школы у Феди сильно разболелся живот, такое может случиться с каждым. Фрида напоила его каким-то травяным отваром и уложила спать на теплую лежанку, а Лиза уговорила Ваню покататься на ледянках с горки. Валенки у него были латаные – перелатаные, к тому же сырые, и она предложила одеть валенки брата, пока тот спит. До этого случая Ваня никогда не надевал их, чтобы не злить лишний раз брата Федю. Валенки у него были теплые, аккуратно подшитые, добротные и он сильно засомневался, но Лиза весело подтолкнула.

– Наш лентяй Фридрих проснется часа через три и ничего у него не болит. Ты разве не видишь, как часто он притворяется.

– Вижу, – вздохнул Ваня. – Жалко мне его.

– Доннер вэтэр! – заругалась по-взрослому Лиза и оглянулась по сторонам. – Я уже не люблю Федьку. Я тебя люблю!., надевай его валенки, он спит на печке, как суслик в норе!

Подхватив тяжеленные ледянки, они побежали на горку, скатились несколько раз и вдруг, у Лизы развалилась ледянка – вчера была оттепель, а таким ледянкам всегда нужен мороз. Делались они легко: брали свежий коровий навоз и смешивали с соломой, из ароматной смеси лепилось сиденье, то есть, толстая круглая лепёха с выемкой посередке, получался, как все говорили, говенный тазик. Продевали в стенки веревки и несколько раз обливали водой, чтобы тазик промёрз, так и получалась ледянка. Эта немудреная, но весёлая конструкция, как пуля летела с накатанной горки. Единственный её недостаток – она была очень тяжёлая и при оттепели разваливалась, это был верный признак, что наступает весна. Так и случилось. Успели скатиться несколько раз на второй ледянке, она тоже развалилась.

Дома их встретил истеричным криком Федя. Он поднимал с пола и снова бросал перед отцом разбитые дырявые валенки «фрембера!..» и разводил руками, не находя свои, добротные. Не говоря ни слова, Сальман ударил Ваню по щеке и ткнул в лицо его дырявый валенок. Стало тихо… Фрида стояла рядом, зажимая свой рот, а глаза Вани наполнялись слезами. Никогда в жизни родные не били его. Мгновенно повеселевший Федя захихикал и немедленно схлопотал оплеуху от отца. Сальман крепко, по-русски, выругался, а Ваня выскочил из избы. Лиза дёрнулась было за ним, но отец резко отбросил её в сторону. Когда Фрида взяла его за руку, успокаивая, он и её толкнул.

– Зитцен зи… О. о, доннерветер!.. твою мать… Дуры! Их бин… С вами – сам дурак стану!

Он стал с размаху бить кулаком одной руки в ладонь другой, словно наказывал сам себя. Нервы его давно были издерганы многолетним страхом за себя, жену и детей, и даже за приблудного русского Ивана: перед НКВД и председателем, парторгом и солдатами пришедшими с войны, перед всех рангов и уровней уполномоченными, перед соседями. И не узнаешь, кто сегодня сядет и напишет анонимку на клочке бумаги, которой и для уборной мало, а ему, Сальману Киршу, хватит, хватит не только для концлагеря, но даже для расстрела. Кто с этим не жил, на чью душу не давил груз клочка бумажки, тот не поймет его состояния.

Сальман резко сел на лавку и обхватил голову руками. Жена подошла, погладила его, как ребенка.

Когда она переживала, как и он, часто переходила с русского на немецкий.

– Ду ист нихт, либер… да, не прав, абер их дих ауффаст. Ещё как, и я тебя понимаю. Абштайд хинтер юнген. Эр нихт… да, он не виноват… нихт шульд. Мы все тебя любим, папочка, и Ваня тоже.

– Поверь мне! Их альзо нихт. Ну не понимаю! Вайс их нихт. Ну не знаю, зачем я так!

– Сходи за мальчиком. Он ни в чем не виноват. Он только добро нам приносит. Мы стали лучше, даже спокойнее жить, когда появился Ваня.

– Да, папа! Представь себе, если бы не Ванечка, я на второй год осталась.

– Ага! Ну да, Лизочка! Он – Ванечка, а я тогда кто? Их бин – Нарр?

– Да, Федечка…Ты, дурак. Ду нарр, ду нарр. Фу! Лиебен их зи нихт!.. да, да, да! Я тебя не люблю!

– Дети, немедленно прекратите. Отец, сходи и приведи мальчика. Темнеет.

Сальман тяжело вздохнул, поднялся, погладил детей, причем сыну дал символический подзатыльник, подержал руку на плече у жены и вышел.

…Ваня не понял, когда он выскочил со двора и какое-то время бежал по дороге, потом по тропке, потом… Потом по снежной целине. Все места вокруг Каменки он мог бы запросто пройти с закрытыми глазами – за семь лет по грибы и ягоды, да и просто, играя, можно сказать, прополз здесь не один раз на животе и на коленях. Здесь у него уже появились свои любимые места.

Сначала бежал, пока не стал задыхаться, после шел с закрытыми глазами, потому что слёзы не давали смотреть, потом споткнулся и упал, и долго лежал, не ощущая ни места, ни времени. Слёзы закончились, он просто лежал на спине, сжав руки под подбородком и смотрел в небо, половина которого была совершенно черной, а половина густо усыпана звездами. Красиво, интересно, а ещё очень тихо, только под ним, или рядом, ритмично и глухо что-то постукивало. Стало чуть-чуть страшно. Не сразу понял, что это так стучит собственное сердце.

Ваня сел и оглянулся назад. Смотреть на звезды вроде бы ничего, но вокруг было так темно, хоть глаза выколи и непонятно куда идти. «Хоть бы луна вышла. Почему так, когда спишь – она тут как тут, светит и мешает, а сейчас, когда надо, её нету», – подумал он и вдруг, откуда-то, прямо из звёзд, в глаза ему стали падать туманные картины, как будто припорошенные снегом: он увидел маму Марфу и Колю, еще Ваню и Валю. Он понял, что вспоминал их часто, может быть каждый день, только почему-то забывал, что это были они. Вспомнил, что в первые два года жизни у Киршей это случалось чаще по утрам, он заливался слезами, а тётя Фрида садилась рядышком, гладила его по голове и… тоже плакала, а после давала ему лишний кусочек сахару, чтобы никто не заметил. Почему он всё забыл и вспомнил только сейчас, глядя на небо и звезды.

Через некоторое время, как только подумал про луну, она неожиданно выплыла из чёрной стороны неба и осветила всё сказочным светом. Он встал, и с открытым от изумления ртом, осмотрелся. Вроде бы и бежал недолго, но места эти видел впервые. Точно… раньше не видел! Ваня любил читать и прочитал уже много сказок, и тут же подумал, что оказался в самом настоящем сказочном лесу. Ему стало жутковато, он вздрогнул, раз и другой, и… не сразу понял, отчего так дрожит, от страха или от холода. Луна освещала далеко, но куда идти – не показывала.

С темной стороны леса, а может быть из под низких темных туч раздался нарастающий, тоскливый вой. Ваня давно знал, как воют волки, особенно зимой, в здешних местах никто этому не удивлялся. Но одно дело сидеть в теплой избе и слушать, совсем другое, когда ты совсем один, ночью, в заснеженном поле. Показалось, что он сжался до меньше меньшего и теперь волки точно не найдут его, но вот сердце! Оно стучало громче и громче, и казалось, что этот стук разносился уже по всему полю, как будто созывало всю волчью стаю: «Сюда. а! Он зде. есь!» Ваня даже задохнулся от обиды на собственное сердце, у него потекли слёзы. Он прислонился к стволу маленького деревца и стал тихо звать маму Марфу, неожиданно вспомнил её слова: «По волчьи можно завыть в жизни, случается, но жить всё равно надо по людски, сынок». Дернулся и нащупал зашитую в рукав ватника монету, показалось, от неё идёт тепло. Зажал её в кулак крепко и прошептал: – Дедко, вот он я, помоги…

Почти теряя сознание, вдруг услышал с одной стороны противный вой, а с другой мужской крик: «Ваня..а..а! Где ты, сыно. ок»! Потом увидел летящие к нему светящиеся точки, он знал, так светятся волчьи глаза, только руку протяни, а под ними оскаленные пасти с белыми острыми клыками по краям. Казалось, пасти были огромные, до неба, а глубоко, внутри них, сиял красный огонь. Ваня закричал, в лицо плеснуло прохладным снегом, а может быть ослепительно белой волной, или… туманом. Последнее, что он видел, это крутящиеся в белом вихре оскаленные пасти, которые плотно забивались снегом, злобно рычали, брызгали кровью, визжали и уносились в темную часть леса или неба, и там растворялись.

…Сальман молча, медленно прошел по двору и вокруг избы, дошел до колодца, встал, прислушиваясь. Никаких звуков и всхлипываний, на которые он очень рассчитывал. Он начал быстро складывать, умножать и вычитать столбиком, в уме – не зря был счетоводом: обиженный чужим человеком ребенок пойдет туда, где жили его родные. Ваня мог побежать по дороге в ту сторону, откуда он пришел несколько лет назад. Но за Каменкой дорога раздваивалась, и куда? Сальман неосознанно взял стоящую у крыльца лопату и быстро пошел в темноту, выкрикивая имя. Минут через десять он был у развилки и остановился. И куда теперь? У Вани одна дорога, а у него сто… и темнота. Только он обругал по-русски луну, что когда надо её нет, как она не спеша выплыла из-за тучи и повисла, как огромный фонарь. Его почему-то потянуло на левую, идущую полем, а затем через лес тропу. Это была та дорога, по которой пришел к ним, нежданно-негаданно, весь в слезах, маленький, худой Ваня Ромашкин. Сальман не раздумывая зашагал по дороге, вглядываясь во все отпечатки на снегу. Сначала их было много, но, чем дальше от поселка, тем меньше.

В бледном свете луны, на сверкающем снегу он не сразу научился видеть следы. Сначала они все были, как говорят, на одно лицо, просто темные ямки, которые еще и шевелились словно живые, и от этого становилось не по себе. Потом понял, что шевелятся они, только когда он идет и качается во время ходьбы, и видит тень в ямках под разным углом. Надо же!., он впервые в жизни обратил на это внимание, и если бы не спешил, специально бы понаблюдал за странной игрой лунного света на снегу. За солнцем он такого не замечал, там всё было чётко – сложил столбиком или разделил, и вот они – свет и тень. А у луны в поле, оказывается, есть полутона, как у сонат Гайдна. В какие-то трудные минуты жизни Сальман мог уходить от солдафонских шеренг и столбиков цифр к нотам…

У первого же перелеска он увидел свежие следы рядом с тропой. И это были точно!., следы от валенок, причем, даже не следопыту было понятно, что этот человек бежал. У практичного и расчетливого счетовода ком подступил к горлу. Это же!., как надо было обидеться, чтобы ночью убежать в лес одному, по глубокому снегу. Он стал громче кричать, потом побежал, уже не сомневаясь, что выбрал правильный путь. Он пробежал один и второй лесок, отслеживая следы, остановился передохнуть. Впереди было чистое поле с несколькими деревцами и кустами, дальше тропа резко уходила в большой тёмный лес… И вдруг услышал вой. Он знал от местных, случаи нападения волков на людей здесь бывали, но очень давно. Сердце заколотилось, он прислушался, крепче сжал лопату и шагнул вперед. «Доннер вэтэр… Бог не выдаст – свинья не съест», вспомнил он любимую присказку парторга перед приездом уполномоченного из района, смысл которой ему не всегда был понятен, и подумал: «Нет… Бог никого не выдаёт. Правильно сказать: – Бог не должен допустить, чтобы волк съел Ваню», и крикнул: – Доннервэттер! Э. гэ. эй, мать, вашу. у! – и побежал с лопатой наперевес, как с винтовкой.

О том, что случилось с ним у самой кромки леса, Сальман рассказал жене через несколько дней. После, спустя десятки лет, в преклонном возрасте, уже живя на своей исторической родине в Германии, на рождество, он рассказывал внукам сказку, которая могла случиться один раз и не в каждую жизнь. И не в Германии вовсе, а только в России и нигде больше, потому что такое чудо нельзя получить вычитанием, сложением и делением в школе, в бухгалтерии, разве только многократным умножением фантазии. Ему и верили, и не верили, и сам он уже путался – было это или не было. Русские соседи верили, прагматичные немцы нет.

По тени, которая металась впереди у деревца, Сальман понял, что это был Ваня, а еще увидел много горящих глаз и оскаленные пасти, которые медленно замыкали круг. Он услышал крик: «Дедко, помоги»!., и почувствовал рывок и боль в руке, на которой повис волк. Каким-то чудом Сальман воткнул лезвие лопаты в пасть и зверь отскочил. И снова донёсся крик Вани: «Дедко. о, Иван Филиппович, помоги. и!»

И случилось самое невероятное чудо! Поляна словно вздыбилась, снег высоко подняло и закрутило воронкой, из которой вырывался белый вихрь такой силы, что Сальман потерял равновесие и упал. Уши заложило, и сквозь зудящий звон слышались только удаляющиеся взвизгивания и рычание, а сам он, как будто потерялся в пространстве.

Сальман очнулся от боли в руке, поднял голову, осмотрелся и обнаружил, что лежит рядом с Ваней на снегу, прикрывая его голову другой, здоровой рукой, в которой была зажата лопата. Еще не осознав до конца ситуацию, он вскочил и приготовился отбивать новое нападение, но отбиваться уже было не от кого. Вокруг, в волшебном, лунном, золотом свете, лежало чистое снежное поле, а напротив гудел тёмный лес. Сальман не сразу понял, что это у него гудит в ушах. Он встал и топтался на одном месте, оглядывался по сторонам и не решался сделать первый шаг, потом ухнул, резко зачерпнул здоровой рукой снег, умылся, и стало легче. Осторожно обошел место, где они лежали с Ваней, но никаких волчьих следов, только в сторону леса уходил и таял в темноте – то ли туман, то ли хвост поземки, в котором кувыркались какие-то тени. На той тропе, по которой он прибежал к Ване, лежал свежий сугроб.

Что же это было! Он посмотрел на левую руку. С пальцев капала кровь, а из рукава телогрейки свисал большой клок серой ваты. Спина взмокла и он кожей чувствовал как текут тёплые струйки. Шапка съехала на затылок, глаза заливал пот. Сальман снял шапку и хотел почесать зудящую кожу и тут почувствовал, что волосы стоят дыбом! Такого ужаса он никогда в жизни не испытывал, даже когда пугали и били на допросах в НКВД, там было тоже страшно, но понятно, что кому-то это надо, а сейчас… и страшно, и не понятно. Надо быстро бежать домой, там ждут Фрида и дети, но ноги дрожали и он присел. Ваня тоже очнулся и смотрел настороженно, он не понимал, как дядя Саша оказался рядом, а вдруг он пришел, чтобы еще раз его ударить.

Сальман понял, что мальчик его боится.

– Не бойся, сынок. Пойдем домой.

– А волки? – Ваня испуганно оглянулся.

– Нету больше волков. Видишь, нету! Они тебя сильно испугались, потому что… Ты как это – гросе хельд. Ты, Ваня, большой храбрец!

– Это их дедко мой прогнал, я знаю, я слышал его и даже видел… кажется.

Сальман, не понимая, охотно кивнул головой, огляделся.

– Вас ист… Где дедко? – он уже сам осознал, что боится не меньше, и не мог понять кого – снежной ли вздыбленной воронки, или волков со страшными клыками, или змеиного хвоста поземки, что без ветра насыпала огромный сугроб, замела следы и разметала стаю. Теперь ещё какой-то дедко…

– Мой дедко, Иван Филиппович, как я. – Ваня увидел, что из руки Сальмана течет кровь, – Это волк укусил?

– С чего ты взял? – Видишь, нет здесь волков. А руку я… вот, на лопату я напоролся, нечаянно. А теперь, сынок, вставай и пойдем домой. Нас там ждёт мама Фрида, Лизхен и Федя. Они любят тебя. И мне руку надо перевязать, на лопату напоролся. Ихнарр!

– Ну, лопатой нечаянно порезаться не только дураки могут. Дядя Саша, а дедко тебе совсем ничего не сказал?

– Дедко? Нет, не успел, – перекрестился дядя, огляделся и добавил задумчиво, – Иван Филиппович, говоришь?

Они встали и пошли быстро, почти побежали, то и дело оглядываясь. Было тихо, и так же волшебно светила луна. Сальману казалось, что он никогда еще не видел, чтобы так волшебно светила луна. Ваня шел с каждым шагом уверенней и бодрее, и даже один раз улыбнулся, когда подумал – это правильно, что зовут его Иваном Филипповичем Ромашкиным, даже злые волки боятся.

Дома все были рады возвращению Вани, и он много раз пересказывал, как заснул в снегу и видел во сне волков, они, как один, выли и показывали большие зубы. Потом пришел дядя Саша и нашел его, только он руку чуть-чуть нечаянно поранил лопатой. Фрида недоверчиво покачивала головой и вытирала слёзы фартуком. Лизхен лыбилась во весь рот и отдала Ване свой кусочек сахара, а Фридрих морщился и то и дело повторял: «А я бы… Я бы сразу большую палку взял и убил всех волков»!

Сальман отхлебывал пустой чай в отрешенном состоянии, отвечал невпопад на вопросы и никак не мог сосредоточиться, смотрел в тёмное окно и изредка ёжился. Он всё ещё был там, в глубоком снегу, мимо пролетали клыкастые окровавленные пасти и исчезали в плотной снежной мгле. Он понимал, что если всё это рассказать… ну да, дети поверят, а он сам? Сложение, вычитание, умножение… Доннер веттер!

…В конце мая Лиза хорошо, а Ваня на отлично, окончили седьмой класс. Федя стал учиться получше и успешно перешел в шестой, и по этому поводу Фрида приготовила штрудли.

Семья сидела за столом, когда во дворе залаяла собака и в сенях начали стучать. В избу вошел мужик неопрятного вида, прошел на середину и стал в упор разглядывать всех. Потом ткнул пальцем в Ваню.

– Точно, он, Ванына! – и заорал. – Братка..а..а! Меня хрен обмане. ешь… Тута ты. ы, братка. а!

Ваня медленно встал, ноги и руки дрожали, а глаза наполнялись слезами. Он вспомнил этот родной до спазма в горле голос.

– Братка. а, Колына. а, родненький!

Опрокинув табуретку, Ваня вскочил, бросился к брату и повис на нём, обнимая руками и ногами. Коля не выдержал такого напора и сел на пол.

– Ванына, братка, не брехали люди, – хлюпнул он и шумно высморкался. – В прошлом годе ещё дошла до меня весточка, я не поверил. Калякали, что Нюрка тебя забрала. Ну мамка твоя, шалава, забыл? Только я не верил, что она такая способная. О..о!., ты вырос, как! Был такой, а стал… во. он какой!

– Братка, а ты…Ты сам не такой какой-то. И ты, и не ты. Дай разгляжу тебя. Ну точно не ты, или… ты?

Ваня смотрел на заросшее густой щетиной лицо и не узнавал. Если бы не голос, так и прошел бы мимо. Нижняя губа у Коли кровила, под глазом был большой синяк. От него шел очень нехороший дух и одет был в какую-то рвань.

– Коля, где наша мама? Я ждал, ждал, а она не пришла. Где она, ты ее видел?

– А хрен знает, братка, может и в живых нету мамки нашей. Знаю, осудили её как врага народа, за убийство какой-то падлы из НКВД – это раз! Как жену врага народа! – Коля стал загибать грязные пальцы, – Это – двас. с! Как мать детей, это мы, которые скоро станут врагами народа, это – трис. с! Так что, три раза мамку могли уже расстрелять, суки.

– Неправда!., неправда! Я точно знаю, живая она!., живая! Дурак!

– Пусть я дурак! А только пять лет её никто не видел.

Мы, Новосёловы, хуже блядей распоследних стали. Мы, братка мой, Ванына, как один, записаны теперь во враги советского народа навечно! И должны мы сказать спасибо за это родному товарищу Сталину! В ФЗО у нас плакат на стене висел и было написано красными буквами: «Спасибо товарищу Сталину, за наше счастливое детство»! Во, как! И никак нельзя иначе, Ванына. В рот бы ему дышло, чтоб через жопу вышло! А. а, он же в марте помер, всё равно дышло не помешает. Для нас, немцы, ничего не поменяется.

Фрида покраснела и посмотрела испуганно на мужа, Сальман наоборот, побледнел, на лбу выступил пот. Он попытался остановить Колю, протянул руку, но тот отмахнулся.

– Представь, немец, это мы, счастливые дети, на заводе гранаты делали. Я, самолично!., взрывчатку в корпуса заправлял. Во. от оно какое было, это наше счастливое детство, ты понял!., немец, понял? Теперь нас, Ванына, меня и тебя, любая сволочь, особенно коммунист или комсомолец сраный, имеют полное право шкворить, куда не попадя! – он ударил по столу кулаком достал большой нож. – Токо я скажу… Хрен! Я сам кого хочешь чикну.

Сальман вскочил и заметался по избе, потом встал напротив Коли.

– Ты понимаешь, братка, что… ду бист дум корф! Башка твоя белка… бес… бестолку! Ваню тебе не жалко, ду бист… ты майн! Мою семью пожалей!

Он стукнул по столу и пошёл к выходу, в этот момент Коля развернулся и неожиданно метнул нож, который воткнулся в косяк. Сальман отшатнулся и медленно повернулся. Его лицо исказила гримаса страдания и жалости, он сел у двери на лавку, а Коля подошел и выдернул нож.

– Что, немец, стучать на меня направился? Ты сдать меня хочешь?

Все сидели в шоковом состоянии. Дети сжались так, что казалось, над крышкой стола были одни глаза. У Фриды лицо из красного изменилось до совершенно белого.

– Доннервэттэр… твою мать! Братка, майн гот! Какая ты скотина, Колына! – Ваня подбежал и стал бить брата кулаками в грудь, путая немецкие слова с русским. – Дурак ты, Колына!.. Валя или Ваня так бы не сказали. Ду нарр, какой же ты дурак!

Коля опешил, удивленно смотрел на Ваню. Он не знал его таким.

– Заладил, дурак… дурак. Сбежали наши Ваня и Валя, и заметь, от того самого, от чего и ты бежал сюда. Гоняли, гоняли нас, как собак, даже избу нашу активистам каким-то отдали. Вот и уехали Ваньша с Валыией куда-то в Сибирь. Говорят у них, в тайге, уважают врагов народа. А вы что, немцы, забздели? Ладно, я шутю.

Старшие Кирши переглядывались и потихоньку приходили в себя, младшие приподнялись над столом, шептались. Коля хмыкнул, впервые посмотрел на стол и глотнул слюну. Фрида не выдержала.

– Садись, ешь, Коля, ты для нас дорогой гость.

Гость резко отодвинул брата, рванул к столу и набросился на штрудли, он толкал их в рот целиком и давился, кашлял, все смотрели на него с испугом. С трудом проглотив последний штрудль, Коля окинул всех мутным взглядом и запел:

– Мы такого не держим в своем доме, – робко заметила Фрида.

– Так я не гордый и в сарае могу. Мне по хер, где, было бы что! – Коля рыгнул и высморкался.

– Мы не пьем совсем, – поморщился Сальман.

– Эх, немчура вы недобитая. Ну какие вы враги народа!.. – он достал из-за пазухи бутылку, в которой до половины плескалась мутная жидкость, отхлебнул и протянул Сальману. – Пей, брат-немец, и шибко не держи зла на меня. Нас как учили – немец, значит, он враг! А вы тут все… Какие-то не настоящие вы. Пей!

– Нельзя, брат. Не могу я.

– А я могу! – Коля отхлебнул. – Ты, Ваньша, уже в четвертом, или как? У нас все хорошо учились.

– В седьмой перешел.

– Да, ладно, брехать. В седьмом мы уже как один женихались и девок щупали.

– Не брешет, – заступилась Лиза, – Наш Ваня у нас отличник и на скрипке играет.

– Да, ладно, брехать. Ха, скрипка! У нас в доме и балалайки не было.

Лиза принесла скрипку. – Вань, сыграй.

Ваня взял скрипку, настроился, встал и заиграл.

Кирши слушали, покачивали головами в такт музыки, Коля переводил взгляд с одного на другого, хмыкал и ухмылялся.

– Что за хрень, братка, визг поросячий?

– Это, Бах Иоганн. Соната.

– О..о, бах, ба-бах! Мало мы фрицев на фронте били, так они тут нам, бахают. Соната-свината, ха!

– Пойдем-ка, поговорим, брат, – Сальман взял Колю за руку и буквально потащил в сени.

– А у тебя деньги есть, немчура?

– Дети у меня есть, Коля.

Из кастрюли с полки Сальман достал круглую буханку ржаного хлеба и сунул за пазуху Коле.

– Иди, Коля. И больше никогда не приходи.

– Интересно. Я ему родного брата, Ваньшу, а он мне рот одной буханкой затыкает. Ты мне деньгами давай! Ну смотри, какие вы… немцы!

Сальман был мужиком не очень крупным, но плотным и жилистым. Он резко вывернул Коле руку, Поддал коленом, развернул и вывел за огород.

– Ты думаешь, я твоего ножа испугался? Нет, братка Коля, если ты меня за фашиста принял – уходи. Я не хочу, чтобы Ване было стыдно за тебя. Ему уже стыдно. Ваня с мамой к нам пришел, с мамой и уйдет.

Или сам, когда решит.

– Так нету больше мамы, немец!

– Мама всегда есть. Уходи… А если придёшь ещё – сильно побью, я могу убить за свою семью. Наш Ваня для новой, хорошей жизни родился, а ты остался в старой, в самой плохой. Уходи, брат. Придешь, когда человеком станешь. Ду бист евин… нота. Прощай.

Так закончилась долгожданная и неожиданная встреча Вани с браткой Колей после долгой разлуки. Он часто потом вспоминал этот странный день и ему было очень стыдно. Стыдно и больно за любимого брата Колю и жалко – и его, и себя. Но раскисать было некогда, шел огородный сезон – тут, как потопаешь, так полопаешь. Сальман или в конторе сидел целый день, или уезжал в район по бухгалтерским делам. Фрида горбатилась то на колхозном поле, то на дойке или сенокосе, а все домашние и огородные дела легли на худые плечи детей. Как содержишь огород летом, так зимой жить будешь, и не было в доме разделения работ на мужскую, женскую или детскую.

Когда родители отсутствовали, главной в доме была Лиза. К четырнадцати годам она превращалась в очень симпатичную девушку. Формы округлялись, она давно чувствовала свою привлекательность и большое внимание к себе мальчиков. Лиза часто озорничала, то есть, строила специально глазки и училась ходить покачивая бёдрами, а плечи отодвигала назад, чтобы сильнее выделить, пусть и не большую пока, но уже вполне выпирающую грудь. Она, конечно, дурачилась, но больше дома, перед братом и Ваней, и это было смешно. Однажды Ваня увидел её ужимки на улице перед большими парнями. Конечно, раз другой было интересно, но потом он стал замечать, что это ему не очень нравится. Скоро и Лиза обратила внимание, что Ваня злится, если она с кем-то заигрывает. Феде было всё равно, отставая на два года по школе, он заметнее стал отставать и физически. Ваня, наоборот, рос не только духовно, но и физически, и… стал тянуться к Лизе, хоть хорошо известно, что девочки созревают быстрее мальчиков. Пропалывая огород или поливая грядки, сталкиваясь при этом не только случайно, но и специально, он стал замечать, что ему очень хочется, чтобы Лиза чаще задевала его. Бывало, что они просто дурачились, то есть, боролись. В начале их силы были примерно равные и боролись они честно, до победы не поддаваясь, никто не хотел оказаться нижним. Но… этим летом, Лизе, однажды, стало очень приятно, что победил Ваня. Обычно она крутила головой и громко кричала: «Сдаюсь… Всё, всё, всё!» А в этот раз, лежа на спине, она обхватила его руками, задержала на себе и как-то пристально, с прищуром, посмотрела на него в упор. Он ощутил на своей груди давление твёрдых сосочков и почувствовал, как напрягается её живот при дыхании, а потом она поймала губами мочку его уха и потрогала языком… словно жаром полыхнуло в лицо. Он дёрнулся и затих не дыша, а её глаза, вдруг, озорно засветились, она прикусила ухо, извернулась, перекатилась и села ему на грудь.

– Ура, я победила! – крикнула Лиза, обхватила его щёки ладонями и лицо её неожиданно покраснело.

– Я сам поддался. Ты ж девчонка, – Ваня встал и тоже почувствовал смущение.

– А вот и не поддался. А вот и нет, а вот и нет!

Она запрыгала, потом резко остановилась, глаза сияли, потом, вдруг, нежно поцеловала его в щеку и осторожно положила палец на губы, и сказала: – Мне кажется, что я очень, даже преочень… Да, их либе дих, мой Ванечка! – потом засмеялась, подхватила ведро и побежала к колодцу.

Он как-то неловко поёжился, приятное тепло комочком прокатилось от низа живота и застряло в горле – чуть было не поперхнулся, но потом часто задышал, глубоко вдохнул и теплый комочек снова скатился вниз. Стало хорошо.

Ваня не ощутил ещё ничего такого, особенного в отношениях с Лизой, просто… он глубоко вдохнул наполненный ароматами полыни и других цветущих растений воздух, и поэтому ему стало хорошо. Федя стоял рядом, скучал, а по выражению на лице было видно, что вся эта природа его совсем не радует. Он откинул ногой ведро, лег между грядками на охапку выполотой травы и заснул. Он всегда быстро уставал.

…Закончив поливать, Лиза предложила сбегать на озеро искупаться. Федя спал и не сговариваясь, они не стали его тревожить. Тропа шла огородом, дальше вниз, через заросли дикой малины и лопуха. Пробегая мимо бани, Лиза остановилась.

– Подожди, мне надо, – она забежала в баню и скоро негромко, почти шепотом, позвала: – Ваня, иди сюда, скорее.

Когда он вошел, Лиза сидела на корточках, и что-то из под себя вытаскивала. Это оказалась тряпка, сильно испачканная кровью.

– Вот, видишь? Это кровь.

– Порезалась? – стал её осматривать.

– Какой ты глупый еще. Я стала женщиной.

– Как?.. – не понимая, спросил он. – А причем тут кровь. Ты не порезалась? Ваня с детства знал об отношениях мужчины и женщины, тем более, откуда дети берутся, но причем сейчас Лиза! Однажды, очень давно, он даже видел, как рожала Мария, мать его лучшего друга Витьки Шилова. Это мгновенно промелькнуло в мозгу одной картинкой.

…Ему было тогда всего шесть лет. Ваня зашел позвать друга покататься на санках по свежему снегу, но во дворе его встретила беременная Витькина мать, тетя Мария, которая вытаскивала из колодца ведро с водой и только подняла его над срубом, как вдруг охнула, согнулась и… уронила ведро в колодец. В первый момент Ваня ничего не понял и подошел поближе. На обледенелой у колодца земле под Марией растекалась и дымилась лужа, сама она вскрикивала и стаскивала с себя штаны, а по ногам в лужу текла кровь. Он очень испугался, и хотел было убежать, но валенки словно примёрзли к земле. Дальше было ещё страшнее!., из под подола Марии сползало что-то окровавленное. Она едва успела это что-то подхватить и крикнула, чтобы Ваня бегом принес нож из избы. Он собирался совсем убежать, но валенки не отрывались от земли, потом послышалось верещание и снова дико закричала Мария, требуя принести нож. Он сбегал в избу и принёс нож. Она сидела у колодца и кутала в подол дымящийся, окровавленный комок, а в зубах зажимала какую-то скользкую веревку. Наконец он понял, что произошло, и закрыл глаза от ужаса, и даже вскрикнул, когда Мария поднесла нож к ребенку. Он решил, что тётка зарежет его, потому что слышал, как кричала она иногда на детей, когда не было еды, а они просили с утра до ночи, что готова убить паразитов. Правда, после обнимала всех и жалела. Когда он чуть открыл глаза, то удивился не меньше. Мария плакала и смеялась, что-то завязывала, а потом попросила его сбегать за мамой Марфой.

После этого в посёлке смеялись и говорили, что шестилетний Ваня стал крёстным отцом у Витькиного нового брата, а сам крестник, когда вырастет, станет дедом Морозом, потому что родиться и выжить на морозе не так просто.

Всё это промелькнуло в мозгу, когда он увидел у Лизы в руке окровавленную тряпку.

– Ты что… уже родишь? – он вытаращил глаза и со страхом смотрел на Лизу.

– Ой, Ванечка, какой же ты глупый. Это у всех девочек случается, когда они становятся взрослыми. Один раз в месяц, каждый месяц, у нас оттуда, – она потыкала пальцем, – Течет кровь. У меня так целых полгода уже.

– А мамка с папкой знают?

– Только мама знает. Она сказала, что теперь я женщина и мне нельзя близко общаться с мужчинами. А я только с тобой близко общаюсь.

– Я еще не мужчина. Мне мама передала тайну, которую я должен вспомнить, когда стану настоящим мужчиной, а ещё – сильным, умным и очень богатым. Только после этого я смогу узнать тайны земли и неба. А пока это главная семейная тайна Ромашкиных.

– Здорово! Только в Советском союзе никогда не должно быть богатых. Все должны жить бедно и счастливо.

– Значит, это будет уже не Советский союз.

– Здорово! Я тоже не хочу жить бедно.

– Здорово-то, здорово, только до мужчины мне ещё расти и расти. Не скоро я узнаю тайну.

– Ванечка, ты уже мужчина. Н..ну, почти. Ну, еще чуть-чуть. А ты меня любишь?

– Еще бы! Ты, Лизка… ты у нас самая лучшая. Их либе дих.

– Унд их либе штёркер, понял?

– Штёркер?

– Да, сильнее. Я люблю тебя – сильней себя!

– Нет, это я тебя либе штёркер!

– Тогда… потрогай меня, – она подняла майку и оголила грудь. – Ну, трогай. Боишься?

– Подумаешь, тронуть, – он ткнул пальцем ей в живот, в одно и другое место.

– Ну, не так. – Лиза положила одну его ладонь на одну, вторую, на другую грудь. – Нравится?

– Ага, – он чуть-чуть пошевелил ладонями.

– А мне можно тебя потрогать?

– Трогай, – он задрал майку до подбородка.

– Фу, какой ты! Что на твоей груди, кроме рёбер можно трогать. Вот мы посмотрим, как скоро ты станешь мужчиной, – Лиза неожиданно просунула под резинку его трусов руку. – Боишься?

– Чего бояться. Там это… смотреть еще нечего. Я же не дорос до мужчины.

– А..а, ты стесняешься. Я же не стесняюсь тебе показать какая я женщина, а ты стесняешься показать, какой ты мужчина.

Она резко сдернула с него трусы до колен. Ваня присел, а лицо его запылало. Он весь напрягся, поднял голову и стал смотреть в потолок бани. Лиза трогала и внимательно изучала его мужские достоинства, а он жался, выгибался, на лбу выступил пот. Еще никогда в жизни Ваня не испытывал такого ощущения. Это было странное состояние – то ли испуга, то ли восторга и… щенячьего любопытства. Ему хотелось кричать, даже показалось, что он превратился в невесомое облако и медленно поплыл в голубом пространстве, и… вдруг услышал, как воскликнула Лиза. Поднатужившись, он скосил глаза вниз и увидел свой, ну… как у мужиков, почти, только очень бледный, с вспухшими синими жилками. Лиза нежно это гладила.

– Ванечка, он только увидел меня, так сразу стал расти. Ой какой твёрдый! Он упирается! – она засмеялась и захлопала в ладоши. – Ты уже мужчина! Подрастёшь еще на год… Нет, полгода, или нет, на целых три месяца! Как раз на мой день рождения и мы попробуем.

– Ч..ЧТО… м. мы попробуем? – Ваня с трудом разлепил пересохшие губы. – Ш..ш..квориться?

– Фу, как это некрасиво. Мы будем любиться, как, как… Ну, я еще не знаю как! Я придумаю, – она сжала в ладошках его достояние. – Вот так мы с тобой будем любиться! Как никто, да? Таня, подруга, знаешь её, она уже полюбила своего мальчика и в этом году они поженятся. Ещё она научила, если вот так и так подергать, тогда из твоего… ну, вот этого маленького, пока еще мальчика, так и брызнет любовь! Тогда ты никого-никого, кроме меня, никогда в жизни любить не будешь. Хочешь?