Читать книгу Лабиринт мертвеца - Евгений Рудашевский - Страница 8

Австрийцу, жившему больше века назад, как-то не хватило денег, чтобы отправить возлюбленной полноценное письмо. Бедолага ограничился открыткой, однако его чувства были велики, и на обычной карточке он уместил семь тысяч слов – целую неделю выписывал их тоненьким пером и бережно подсушивал промокашкой. По легенде, его возлюбленной, в свою очередь, потребовалась неделя, чтобы прочитать написанное. Она осталась довольна слогом, вот только испортила себе зрение. Вскоре австриец её бросил, потому что не захотел жениться на подслеповатой девушке. Поучительная история. Наверное, Калеви из Финляндии не слышал о ней – прислал мне открытку, исписанную до тошноты крохотными буковками.

Рекорда семи тысяч слов Калеви не побил, но рассказал мне о своей жизни всё. Я узнала, что он вырастил сорокапятикилограммовую тыкву, завёл кошку Кики и полюбил её, хотя она жадно поглядывала на золотую рыбку в его аквариуме. Калеви мечтал побывать в России, особенно на Камчатке, ходил в лыжные походы и брал с собой фотоаппарат, чтобы фотографировать лосей, а в последний день лета рыбачил на озере Сайма – поймал громадного окуня и одну крохотную рыбку, определить которую не сумел. Окуня он съел, неизвестную ему рыбку отпустил. Калеви обожал синий цвет, даже выкрасил в синий свой дом и мечтал не просто приехать в Россию, а пролететь над ней на синем воздушном шаре, хотя прежде на воздушных шарах, ни на синих, ни на каких-либо ещё, не летал и не знал, делают ли их одноцветными, – по телевизору всё время показывали разноцветные.

Калеви ещё много написал такого, что я не смогла разобрать. Чудо, что я вообще осилила его послание, – буковки были чёткие и разборчивые, но у меня зарябило в глазах. Неудивительно, что невеста того австрийца ослепла. Я бы тоже ослепла, если бы старалась перевести каждое написанное Калеви слово. Кстати, карточку он закончил грустно: «Весь мир сейчас на борту терпящего бедствие корабля. СМИ поддерживают иллюзию, что мы однажды вернёмся к прежней жизни, но я в этом сомневаюсь. Поэтому выбрал такую открытку. На ней пассажиры ждут, что их паром доберётся до берега. Хорошо бы их ожидания оправдались, но что-то слабо верится. Вот так я себя чувствую. Пока». Да уж… Не самая жизнерадостная карточка. И на ней действительно было изображено тонущее судно! Точнее, оперный театр, на сцене которого разыгрывалось кораблекрушение и все пассажиры стояли с раскрытыми ртами и поднятыми руками. Судя по выходным данным, картинку нарисовал финский художник Сеппо Тамминен. Тоже молодец, не мог придумать что-то более вдохновляющее!

Мне бы сочинить бодрый хуррей, но я ограничилась коротеньким «Спасибо за открытку! Берегите себя и своих близких!». Не было сил подбадривать Калеви. Честно говоря, я бы отложила историю про окуней и воздушные шары до лучших времён – минут сорок возилась с карточкой и брала дедушкину лупу! – но вчера произошло нечто странное. Перед школой я заглянула в почтовый ящик. Там лежала платёжка за электричество и открытка Калеви. Открытку я забрала, на биологии показала Насте, и Настя восхитилась тем, что Калеви слово «синий» выводил именно синей пастой. Платёжку после обеда забрала мама. Так вот, по словам мамы, в ящике нашлась ещё одна открытка! Из Болгарии! Моя первая, если не считать «я таджика», болгарская открытка – видовая, с дважды написанным идентификационным номером, с окантовкой из радужного скотча, с красивыми марками на два с половиной лева и милым сообщением: «Привет, Оля! Я живу в Пловдиве. Мне нравится Минни-Маус. Недавно мы с женихом купили парные свитера и парные чехлы для телефона. Удачи!» Я заподозрила неладное, ведь почтальон разносил почту только по утрам. Изучила открытку вдоль и поперёк. Даже отклеила скотч, уж не знаю, что я ожидала под ним увидеть – скрытое послание? Следом изучила финскую открытку Калеви. Наконец решила, что карточка из Пловдива завалилась в кармашек платёжки. Я торопилась в школу и могла этого не заметить. Я и прежде опаздывала на первые уроки, а теперь, в пандемию, они начинались на полчаса раньше, и это было сущее издевательство!

Я толком не готовилась к пробным экзаменам и перестала подписывать открытки. У меня накопилось семь свободных отправлений! Чем больше карточек доходило до адресатов, тем больше отправлений появлялось в лимите. При двухстах девятнадцати открытках я расширила свой лимит до тринадцати отправлений, а у меня вдруг не нашлось ни времени, ни желания ими воспользоваться! Всему виной – «я таджик» и его Майн Рид. Найденный мною экземпляр «Оцеолы» был странным. Мне в библиотеке никогда не выдавали подобных книг! Нет, мне попадались растрёпанные и грязноватые томики с жирными пятнами на страницах, но тут кто-то изрисовал «Оцеолу» красным и синим карандашами – довольно примитивно, но узнаваемо изобразил американских солдат, аллигаторов и, конечно, индейцев. Судя по фигуркам с тремя страусовыми перьями, отличительному знаку Оцеолы, читателя больше других вдохновил вождь Красных Палок. Оцеолу он изобразил шесть раз, и один раз – на лошади, с ружьём в руках. Совсем как на конверте! В библиотеке именно этот рисунок я увидела первым и сразу поняла, что наткнулась на нужный экземпляр. Рисунками его странности не ограничились.

На титульном листе «Оцеолы» стоял экслибрис – выцветшая печать с простеньким изображением глобуса, чернильницы и мелкой подписи. В подписи я разобрала два слова: «Личная библиотека». Дальше, надо полагать, шла фамилия бывшего владельца книги. Её разобрать не получилось. Ну, она точно заканчивалась на «ова», однако я не была уверена, что экслибрис вообще важен. Наверное, шеститомник Майн Рида в шестидесятых попал на Бородинскую из какой-нибудь домашней библиотеки. Пролежал тут с полвека и чудом избежал списания. Людмила Степановна говорила, что только в прошлом году она отправила в макулатуру три тысячи изданий. Кому захочется читать книгу с чужими рисунками, да ещё и с громадным чернильным пятном? Сероголубое, похожее на густую сетку вен и будто шершавое, оно почти целиком покрывало один из разворотов «Оцеолы» – жуткое зрелище.

Если мой «Оцеола» и был входом в лабиринт, то каким-то неочевидным. Я сфотографировала карандашные рисунки, нашла в интернете электронный адрес Хабловского и отправила фотографии ему. Хабловский, работавший над конвертами из серии «Деятели мировой культуры», не ответил. Да и что он мог сказать? Рисунки как рисунки. В итоге я взялась за второй роман из моего томика – за «Оцеолой» шёл «Морской волчок» – и созвала выездное заседание детективного отдела. Сегодня папа ждал рабочих, посидеть на верхнем чердаке всё равно не удалось бы. Папе предстоял новый эпизод в затянувшейся эпопее «Великое сражение за шиндель», и без моей помощи он бы не справился.

Шиндель, то есть деревянная чешуя, больше ста лет покрывал стены нашего дома и обветшал. На солнечной стороне это было особенно заметно: дощечки вскоробились, стали мертвенно-серыми, местами вовсе расщепились. Папа ходил в мэрию, в приёмные депутатов – да куда он только не ходил! – и наш дом признали объектом культурного наследия муниципального значения. К нам приехали архитектурные комиссии, папа с ними тепло пообщался, мама напоила их глясе, а глясе у мамы особенный, с итальянским лимонным джелато. Служба охраны объектов культурного наследия нашла деньги на ремонт и помогла нанять строителей. Мама и строителей напоила глясе. Они остались довольны, а потом всё пошло кувырком.

Папа сразу насторожился, когда главный строитель назвал шиндель гонтом, ведь гонт не похож на шиндель! Нет, на самом деле похож, но путать их в присутствии папы не следовало. Шиндель прибивался внахлёст, как чешуя, а гонт – это клинообразные дощечки с боковой выемкой, и такие дощечки вставлялись одна в другую. Папа всем объяснил разницу, улетел на встречу филокартистов в Альтонском музее, а вернувшись, пришёл в ужас. Строители частично заменили шиндель на первом этаже, и выяснилось, что новые дощечки толще старых, к тому же сделаны не из дуба, а из лиственницы. Ещё и гвоздями строители обзавелись совсем неподходящими. Вот тогда и началось «Великое сражение за шиндель».

Папа твердил охране культурного наследия, что немцы неспроста выбрали местную породу дерева – дуб, который лучше всякой лиственницы, пусть бы и привезённой из Архангельска, выдерживал калининградскую погоду Приводил в пример деревянное крыльцо нашего дома. Немцы вымазывали его смолой, посыпали железной окалиной, и с годами оно покрылось прочнейшей коркой, защищавшей ступени от дождя, – знали, что делают!

В общем, эпопея была шумная и долгая. Мы с соседями вставали в цепь, чтобы рабочие не прошли к дому. К нам приезжали журналисты, и папа, стоя в цепи, давал им интервью – говорил про городскую архитектуру, объяснял отличие шинделя от гонта, дуба от лиственницы, упоминал «чугунное» крыльцо. Правда, из репортажа всё это вырезали, и по телевизору лишь показали, как папа называет охрану культурного наследия сборищем бюрократов. Потом пошли дожди, и от новых гвоздей растеклись чёрные сопли. Тем временем папа отправил старые дощечки в лабораторию и наконец доказал, что они сделаны из дуба. Комиссия признала его победу, но эпопея не завершилась, и сегодня ожидался её очередной эпизод. Вставать в цепь от нас больше не требовалось, достаточно было вовремя заметить строителей, чтобы папа успел вызвать полицию.

Бабушка с дедушкой караулили заезд в Безымянный переулок со стороны Воздушного ручья, и бабушка порадовалась лишнему поводу вытащить дедушку на прогулку. Сам папа сидел у заезда со стороны проспекта. Он одолжил у меня пляжный стул и писал статью по филокартии для музейного буклета. Мне же поручил занять наблюдательную позицию за домом – на случай, если строители полезут окольным путём через соседний переулок. Я вынесла на задний двор пластиковые стулья, протёрла стеклянный столик, поставила на него блюдо с чайными кексами, а рядом положила коробочку с «Гномами-вредителями». Скинула фотографию этого натюрморта в общий чатик и предложила всем собраться на выездное заседание. Уговаривать никого не пришлось.

Первым заявился Глеб. Я обнаружила его в торговом зале «Ратсхофа». Он стоял возле мудборда, рассматривал открытку «я таджика», будто мог разглядеть нечто новенькое, затем протянул руку и наполовину вытащил открытку из пластикового кармашка, но заметил меня и вернул её на место – пошёл смотреть папину экспозицию. Кажется, Глеб поверил, что за посланием «я таджика» скрывалась тайна. Он теперь приходил на все встречи нашего детективного отдела, даже смеялся над нашими глупыми шутками и научился играть в «Гномов». Улыбаясь, Глеб превращался в обычного девятиклассника, однако стоило мне или Гаммеру остаться с ним наедине, как он вновь взрослел и отстранялся. Без Насти Глеб, кажется, чувствовал себя неуютно в нашей компании.

– Идём. – Я позвала Глеба, и мы отправились на задний Двор.

Вскоре к нам присоединились Гаммер, его друг Слава, Настя, Настина подружка Таня и наша с Настей знакомая, Оля Боткина. Оля жила неподалёку, на Бассейной. Раньше мы учились вместе, и в нашем классе было три Оли, а в прошлом году Боткина поступила в лицей-интернат «Шили», который она называла исключительно «ГАУ КО ОО „Шили“» – так быстро произносила этот набор букв, будто говорила по-китайски, – и общаться мы с ней перестали. Оля словно переселилась на другую планету, а тут вдруг согласилась сыграть в «Гномов». Таню я знала плохо, только слышала, что её отец работал на дядю Мишу, Настиного папу, а Славу видела частенько – года два назад Гаммер познакомился с ним в старом корпусе восемнадцатого лицея, куда наша школа возила учеников на урок технологии. Пополнению в команде я обрадовалась. Всемером играть интереснее. Правда, пришлось сбегать за дополнительными стульями и коротенько рассказать Оле, Тане и Славе о загадочной болгарской открытке. Открытка их не очень-то впечатлила. Они предпочли скорее начать игру, а не слушать про чудаковатого «я таджика».

– Давно не заходила, – сказала я Оле.

– Да. Учёбы много, – ответила она.

Вот и весь разговор. А ведь когда-то мы были лучшими подругами.

Я сдвинула столик так, чтобы кусты пузыреплодника не загораживали мне вид на соседний переулок, – не забывала о папином задании – и разложила карты. Стартовал первый раунд первой игры. Мы по очереди строили тоннель, ломали друг другу тележки, находили секретные карты, подсматривали под одну из трёх финальных карт в надежде обнаружить там золотой самородок и гадали, кому досталась роль саботёра, то есть гнома-вредителя. Вычислить Настю было проще всего. Став саботёром, она зловеще хихикала и сразу городила в тоннеле тупики, ненужные отвороты, торжественно выкладывала карты обвала. В итоге мы быстренько разбивали ей фонарь, ломали тележку и кирку, и Настя до конца раунда злилась от собственной беспомощности. Глеб в роли саботёра был хитрее: помогал строить тоннель, невзначай прокладывал сомнительные отвороты, а пакости приберегал напоследок. Если знал, под какой из финальных карт лежит самородок, не мешал нам строить проход к двум картам с пустой рудой, а когда мы приближались к настоящему золоту, ставил предательский тупик! Победив, Глеб пересчитывал выигранные самородки и выглядел довольным.

– А тебе нравится играть за саботёров! – досадуя, заметила Настя.

– Они тут в главной роли.

– Это почему?

– Потому что игра называется «Гномы-вредители», а не «Гномы-кладоискатели».

Гаммер не согласился. Они с Глебом начали спорить и упоминать другие, мне неизвестные настольные игры. Спор подхватили и Таня с Настей, а Слава молча уплетал кексы. Потом на столик запрыгнула Рагайна. Мы закричали на неё, и она так спрыгнула, что карты полетели во все стороны, и пришлось собирать их с влажной травы. Было весело. Даже Оля Боткина вновь стала прежней Олей, с которой мы торчали у меня в мансарде, прятались под одеялом и придумывали истории о немецких привидениях, живших на чердаке и бродивших там по ночам.

Декабрь выдался тёплый, и на заднем дворе нам сиделось хорошо, хотя ветер от реки порой задувал прохладный. В позапрошлом году к этому времени уже сыпал первый снег, а лет двести назад в Кёнигсберге стоял такой холод, что птицы замерзали на лету и гибли шелковичные плантации на острове Ломзе – там, где теперь высится стадион «Калининград». Я упомянула об этом за игрой. Оля мне не поверила, сказала, что подобных холодов здесь отродясь не было. Мы все вновь заспорили. Каждый вспоминал, где и как мёрз, как мёрзли его родственники. Потом выяснилось, что из нас семерых только мы с Настей могли назвать себя коренными калининградцами, у остальных родители переехали сюда в девяностые, и мы заспорили, допустимо ли вообще кого-то считать коренным калининградцем.

Мама подложила нам новую порцию кексов, заодно принесла пирожные с фисташковым бисквитом. Слава им особенно обрадовался, стащил себе три штуки, и я сказала Гаммеру, что Слава мне нравится. А вот Оля Боткина на пирожные даже не взглянула – от негодования мне захотелось её тряхнуть. Мама ещё принесла нам чайник с молочным улуном, хотя у неё хватало и других забот. Она осталась одна в почтовой станции, к тому же возилась со своими саженцами – придумала дома выращивать огурцы и орхидеи. Вчера вечером вымочила семена огурцов, а с утра закутала их во влажные салфетки и спрятала в холодильник, где и так всё было забито её кулинарными заготовками. В холодильник отправились и банки с семенами орхидей, им предстояло закаляться там почти три месяца. Вообще-то я обещала маме помочь – семена орхидей следовало обработать отбеливателем, а банки закрыть двойным слоем фольги, – но папе потребовался наблюдатель на заднем дворе, и мама меня отпустила.

Глеб опять выиграл за саботёров. Играть стало немного скучно, но мы начали новый раунд, и я шёпотом договорилась с Гаммером на всякий случай сразу разбить Глебу фонарь. Закончить раунд мы не смогли – приехала полиция. Пока мы сидели на заднем дворе, бабушка с дедушкой подстерегли рабочих. Забыв о «Гномах», мы отправились смотреть, как папа ругается с главным строителем и мужчиной из охраны объектов культуры. Туда же подтянулись соседи. Даже дядя Витя вышел в своём стареньком свитере и растянутых спортивных штанах. Хорошо хоть, бензопилу не захватил.

Папа убеждал главного строителя отложить работы до лета, потому что менять шиндель зимой – не лучше, чем раскатывать асфальт по снегу, а главное, просил не отказываться от старинных гвоздей. Папа заранее вытащил из стены квадратненькие немецкие гвозди и сейчас бросал их на тротуар – так, чтобы все слышали: они и век спустя звенят, а значит, менять их нет смысла. Главный строитель заверил папу, что теперь купил расчудесные медные гвозди и чёрных соплей на шинделе не будет.

– Чёрных не будет, – согласился папа. – Но будут зелёные!

Немецкие гвозди ковались из особого сплава, повторить который в Калининграде никто не мог. Такой сплав не давал подтёков – ни чёрных, ни зелёных, ни серо-буро-малиновых. Папа так и сказал. Для большей убедительности вновь бросил гвоздь на плитку тротуара. Спор затянулся, соседи потихоньку разошлись. Полицейские безучастно стояли рядом и поглядывали на хмурого дядю Витю. Он и без пилы внушал им опасение. Наконец главный строитель и мужчина из охраны объектов культуры согласились отложить работы до весны, потом ещё раз послушать, как звенят немецкие гвозди, а свои новенькие пока отправить на какой-нибудь другой объект. Рабочие уехали. Следом ушли и Слава с Таней. Славе я на прощание сунула три чайных кекса. Оля Боткина осталась. Кажется, ей приглянулся Глеб.

Мы вернулись за столик на заднем дворе, начали новый раунд «Гномов», и я рассказала, как вчера попыталась найти какое-нибудь приложение для марки с египетским стервятником – на случай, если в Болгарии для неё предусмотрели дополненную реальность. У меня были такие марки: наводишь на них камеру смартфона, и рисунок оживает. Ничего не нашла. Марку со стервятником выпустили в две тысячи первом году, и дополненную реальность тогда, наверное, ещё не придумали. Потом я показала всем «Оцеолу» с экслибрисом. Гаммер с Глебом попытались прочесть фамилию владельца личной библиотеки. Оля Боткина села поближе к Глебу, склонилась, чтобы лучше рассмотреть карандашные рисунки, и её волосы упали ему на рукав. Глеб отстранился от Оли, и в итоге она ушла.

Гаммер, Настя и Глеб, не найдя в «Оцеоле» ничего стоящего, лениво играли в «Гномов», а я взялась перелистывать книгу и вслух зачитала несколько отрывков. Гаммеру особенно понравилось место, где речь шла о сумасшедшей королеве микосоков, которая везде ходила с ожерельем из живых гремучих змей.

– Надо почитать! – рассмеялся Гаммер. – Я такое люблю.

Я пожаловалась на привычку Майн Рида сравнивать женщин с арабскими лошадками, посмеялась над его героем ирландцем, раздававшим пинки под «задний фасад», и зачитала речь Оцеолы. «Мы любим мир, но не боимся войны! Мы знаем, что вы сильны, что вы превосходите нас численностью на целые миллионы! Но даже будь вас ещё больше, вы всё равно не заставите нас примириться с несправедливостью. Пошлите свои войска в нашу страну, но не думайте, что вам удастся вытеснить нас отсюда так легко, как вы воображаете. Пусть будет объявлена война! Мы готовы к её бурям! Град сбивает со стеблей цветы, а крепкий дуб поднимает свою крону к небу, навстречу буре, несокрушимый и неодолимый!» Ух! Второй раз прочитала эти строки, и опять пошли мурашки по спине. Мне представилось, что я сама – из маленького гордого племени семинолов, представилось, как на меня нападают большие и коварные соседи, и такая во мне проснулась воинственность, что захотелось взять копьё и немедленно броситься в бой. Лучше быть маленьким и гордым, чем большим и коварным. Хотя из меня, конечно, та ещё воительница.

Я продолжала листать книгу, выхватывала запомнившиеся мне эпизоды и вдруг обнаружила то, что прежде от меня ускользнуло.

– Да ну… – выдохнула я.

– Ты чего? – Гаммер отвлёкся от «Гномов».

– Смотри!

Я показала ему разворот, испорченный чернильным пятном. На левой странице Рэндольф сидел у себя на плантации и волновался за честь семьи: «Если моя сестра любит индейца, значит, она потерянная, падшая женщина!» На правой странице он уже бегал по форту и переживал, что генерал узнает о его недавней дуэли.

– И что? – не поняла Настя.

– А то! Здесь пропущен целый кусок!

Я не читала изрисованный экземпляр «Оцеолы», только пролистывала, поэтому и не заметила, что из книги пропало восемь глав с хвостиком! К тому же меня отвлекло чернильное пятно на развороте, где вслед за двести пятьдесят шестой страницей шла двести восемьдесят девятая! Да мне и без пятна не пришло бы в голову присматриваться к их номерам! Книга выглядела полноценной, корешок и обрез – самыми обычными. Ничто не выдавало отсутствия тридцати двух страниц! Их не вырвали, не вырезали. Их просто не было, будто книгу изначально напечатали такой, ущербной. Я не знала, как объяснить или истолковать эту странность, однако почувствовала, что мне удалось обнаружить нечто важное.

На следующий день мы вчетвером отправились в библиотеку и заказали уже прочитанный мною экземпляр «Оцеолы», чтобы восстановить утерянный фрагмент. Устроились в креслах старшего отдела и по очереди прочитали все восемь глав. Они оказались скучнейшими. Рэндольф пронюхал, что Виргиния, его сестра, встречается с Ринггольдом – сыном того плантатора, который умер от ярости, пока порол своего раба. О возможном браке Виргинии с Ринггольдом судачила вся округа, и мать Рэндольфа радовалась за дочь, а сам Рэндольф был жутко недоволен. Дальше шли описания разномастных добровольцев, приводимых к присяге перед войной с индейцами, а Рэндольф не оставлял попыток вразумить Виргинию, ссорился с матерью и с облегчением узнал, что Виргиния лишь флиртует с Ринггольдом, чтобы выманить у него дом, некогда принадлежавший семье Оцеолы. В общем, как сказала Настя, страшная муть. И, кстати, это не первая женщина у Майн Рида, флиртовавшая с богатым белым мужчиной, чтобы выклянчить у него что-нибудь важное для сюжета.