Читать книгу Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы - Евгений Сабуров - Страница 47

Не поспеть тебе теперь оттуда и досюда.

Ты попал. Как кур в ощип влип в дорогу.

Расхититель твой смотрит люто

и добро твое роет рогом.

Посреди небес из пяти колес

белой каплей вниз срам на ее губах.

Трутся всласть, выжимают злость

гуси-лебеди на твоих хлебах.

То, что жал и в снопы вязал – не доспал.

Перебегал, перехотел и на черных струях один.

Только что у чужих ворот ключом проблистать

на оставшиеся выходит дни.

Око праздно. Одни плывут

черные струи в нем.

Тать воет, подминая коленом грудь,

рану красную заливая огнем.

Не сладка смерть в чистом поле на полпути.

Но тогда зачем из пяти колес

черной тучей черную думу впустил,

черным гадом к черным гадам уполз?

Ночь без вина. Напрочь нет ничего.

Дичь да погань взрежут да восклюют.

Тонкий стон и ледащий вой

бока твои оплюют.

Ни грамма жизни в нашем сердце.

За разговором цвикнешь мозгом —

пустоты в черепном корсете:

глаза – на ветер, дом – на воздух.

Все расторможено, расхлябанно, висит

рука, но лаской через город

пирог пространства мной пропорот,

и слышишь? – свист.

Во мне наращивался царь —

кувшин для лилии, и постепенно

на стенах локти и колени

мои изобразили вены

и вынесли как на базар.

Как будто рыжая река

на отмель жалкие потери,

но так же вот выносит двери

с испугу пьяная рука.

Небесный красный глаз – вечерняя луна.

Гони, гони, не обращай вниманья!

Что я люблю? Что я с души снимаю?

Вечерний красный глаз – она, одна она.

Что выпало, чего еще желать,

чему еще способствовать, кружиться?

Гони, гони, не обернись. Над жизнью

вечерний красный глаз – луна, луна взошла.

Сугубой мерою берется

самомалейшая вина

и плоский смех, и высвист плотский,

и даже выговор московский,

обливший землю тусклым воском,

обматеривший дочерна.

Да я-то тут причем? А все-таки.

Да я-то, я? А вот и ты,

когда тебе давали водки,

смотрели в рот, шли на уступки,

протягивали спичку к трубке,

а ты свое и невпротык.

Давай. Чего теперь? Давай.

Необходимый дух тревоги,

порядок, мера, горький рай,

цветы, страсть, сладость и покой —

всё вроде тут, всё под рукой.

Давай. Накатаны дороги.

О, соловей, пускаю песню —

подобье, ласковую, в путь.

И все смешней и интересней,

как у тебя разнообразней,

как у тебя кому-то в праздник

дрожит надсаженная грудь.

О, соловей, и ты, и я

сугубой мерою ответим —

я, что послушал соловья,

ты, что истерикою плоти

расщелкал тысячи мелодий,

но это после, после смерти.

Пока удар, еще удар,

еще возносится ступня,

еще не выдана медаль

тому, кто между нами стал,

чтоб стала жизнь моя проста —

утаптывающий меня.

О, соловей, мой соловей,

за то, что мы не дальше носа

глядим, а нам держать ответ,

уставлена в упор на нас —

смотри – бесстыдна и красна,

красна и не утерта роза.

Серей себе до синевы!

Напрягшись продрожат кусты,

весь мокрый мир моей Москвы

уже дрожит в ответ на голос,

на этот голод, этот голод,

который утоляешь ты.

Одиночество, страх и голод,

многочисленные как брызги,

многочисленные как жизни,

цельнотканые как снега,

как снега там где кончился город,

шаг с дороги и вязнет нога,

взгляд невидящий горд и долог.

Оглянись. Направо, налево

одиночество, страх и голод

шьют и клеят тебе такого

беспризорного мертвяка,

что и рад бы взяться за дело,

да воронья судьба легка

и на белом серее тело.

О, снега мои! Галочьих стай

расторможенный ход по насту.

Если можешь, и не участвуй,

если можешь, и не пытайся,

и меня прости, не пытай,

что творится: кощунство, таинство?

Не пытай и прости – прощай.

Не терзай мою страсть насмешкой,

не испытывай – невтерпеж

даже самая малая ложь,

даже самая малая ложка

дегтя между

нами. Даже немножко,

даже самую малость не мешкай.

Я же болен и болен словом.

Словом, чем-то совсем невзрачным,

жизнью вытертой, сердцем зряшным.

Словом, вот уж в который раз

неудачно проходит ловля,

и опять не поймали нас,

и опять это так не ново.

Рыбаки не ловят ворон,

и бездумно идут стада

или прыскают, кто куда,

и юродствуют на верхах,

сотворивши глухой трезвон:

одиночество, голод, страх,

Днепр, Немунас, Ахеронт.

И ветер, и море,

и ночь – беспризорный мертвяк

в посмертном осмотре

не так одиноки, не так.

В них каркнет ворона,

разбитое звякнет стекло,

а из-под балкона

и кровь соловьем унесло.

Куда как не нужны

молитвы, и впрок

рассыпчатым мужем

восходит восток.

Лежи неподвижно,

лети на строке соловья.

Излишни, излишни

и боль, и надежда твоя.

Сегодня недостаточно любви,

и краски слов не радуют, не тешат.

О, одинокий дух трубы

над миром, полным снега и деревьев.

Помешан я на том, что я помешан.

Земля и небо, я остался в третьих.

О, имена любви, о, имена страстей!

Совьешь ли мне, сплетешь ли мне хоть колыбель,

чтоб пуще прежнего и праздного пустей,

чтобы я мог качаться

и стлать тебя, и уходить к тебе,

и возвращаться часто.

Случайный ход наигрывает даму,

как пианист наигрывает звук.

Окраска слов построит между нами

неясный замок, смутный и воздушный —

так мимолетный дух

снимает пенки купно и подушно.

Листая засоренный бренный мрак

души, какие странные припомнишь речи:

тоска, я твой насельник и овраг,

по мне ручьи твои бегут, я комнату твою храню,

обнажены белым-пылают плечи

твои, по грудь опущенная в мельтешню.

О, имена тоски, общественной нуждой

вы вызваны, и вот неразличимо

огромной цельностью, недробной чередой

вы движетесь, а на исходе сна,

как Божий лик, искомая причина

все так же недоступна и ясна.

Мы подаем чувствительно и с жаром

на вход чужой души прекрасно-мелкий звук,

и отзыв затрепещет жалом

в пробитом ветреном пространстве,

все-все уйдет, и краски схлынут с рук

и превратятся в страны.

Я мир пою, оставленный ни с чем,

сравнимый с колыбелью,

сплетенной женщиной в немыслимой мечте

очнуться и проснуться не одной

и осторожно, чтоб не разбудить, сесть на постели,

качаться и смотреть в окно.

Я мир пою, не зная, что в ответ,

чья зависть все пожжет дотла,

чья жажда жить на белый свет

нашлет пустое место,

мор на души, а по тела

и трус земной, и хлад небесный.

Воззри на руку, вытянутую вперед,

ладонью вывороченную вверх,

я мир пою, в котором не поет

ничто, но не дал слова

мне Бог о том, как ходит зверь,

как перхает и каплет злоба.

Упорно заставляя славить мир,

Ты, Боже мой, за что такую кару

избрал безвидному, который вдруг умри

и ничего? За что Ты дал мне голову

и холодно глядишь, как я тут шарю

и жалуюсь, что холодно мне, холодно?