Читать книгу Город У - Евгений Сафронов - Страница 7

1.

«Наташик, карлик опять заявился. На этот раз в паре с какой-то другой ведьмой. Я сразу же тете Лене звякнула – и она прибежала. Отца дома не было – его уже сутки где-то носит, но я, конечно, наврала им, что он только что ушел – трезвый, как мамонт.

У нас всё чисто, продуктов полный холодильник. Я вообще-то уроки сидела делала, когда они припёрлись (это правда, правда!!:).

Опять начали всё вынюхивать, осматривать, вопросы задавать. Но тётя Лена – вообще красава – отбоярилась от них в два счета. Всё, мол, окей, девочка под присмотром, сестра вернётся не сегодня-завтра, семья вполне благополучная – я как соседка могу подтвердить.

Наплела им столько, что они, наверно, всю неделю лапшу с ушей снимать будут…

Наташик, а ты когда на самом деле вернёшься, а? Я соскучилась! Еще из-за этого карантина не сходишь никуда особо-то, я целый день вон фильмы по смартфону смотрю. Надоело. Приезжай, плизз!!».

Катик меня сегодня порадовала, настроение прям повысилось. Я сейчас обрабатываю то, что удалось накопать в Малиновке. До склепов так и не дошла – их, судя по всему, с проводниками искать надо. Зато я знатно посидела на скамейке с тремя женщинами, которые выгуливали своих спиногрызов. Это как раз в роще дело было. Малиновка, по сути, – большой лесопарк, удивительно тихое и красивое место.

– Я здесь всю жизнь живу, вон мой дом видать, – показывает рукой полная пожилая женщина. Говоря, она ни на секунду не упускает из виду мальчишку лет четырех, бегающего поблизости, – наверное, внука. – И никогда ни про какие склепы не слышала. Всю жизнь тут роща – роща она и есть. Деревья да дорожки и воздуха немножко. И никаких склепов.

– Ну как же! – возражает ее более молодая соседка по скамейке. – Это в советское время рощу здесь сделали, а до этого-то тут имение помещиков было – фамилию не скажу. И склепы есть, да только они там – в овраге. Мне сын старший рассказывал, он много раз ходил к ним.

– Ой, не знаю! – продолжает гнуть свое пожилая. – Всю жизнь тут жила, ничего не слыхала. Роща она и есть роща.

– Так, может, вам просто неинтересно было, – вклинивается в разговор третья женщина средних лет. Голос у нее глубокий, низкий, похожий на мужской. Она напоминает чопорную англичанку не из нашего времени, и я не ожидала, что смогу разговорить и третью «сиделицу». Та покачивает коляску, в которой спит совсем маленький ребёнок.

В ответ на замечание «англичанки» полная только хмыкает. Возникает пауза, я хочу задать следующий вопрос, но воздух снова наполняется низким голосом чопорной.

– У нас есть… ну назовём это семейным преданием, потому что документов никаких не сохранилось. Так вот старшие родственники по маминой линии рассказывали, что мы родня Джейн Томкинс – компаньонки помещицы Смолиной. И говорили, что склепы сделали заранее – для самой барыни и ее компаньонки. Но тут случилась революция, и всё изменилось: у Смолиных всё отняли, они эмигрировали, а их бывшее поместье и огромный сад превратили в парк.

– А сейчас что в этих склепах? – спрашиваю я.

– Да кто же знает! – встревает та, что помоложе. – Туда только мальчишки и лазят. Ничего уж, видимо, не осталось.

– А мне сказали, что оттуда ведут подземные ходы – вроде как лаз до самого центра города?

– Кто это вам сказал? – вдруг строго спрашивает пожилая. – Это чистой воды враки. Может, вы еще и клады туда пойдете искать? Говорят вам: нет там ничего, и ходить туда не стоит. Я вас просто предупреждаю!

Я, смущенная, соображаю, что бы такое ответить на этот выпад, но ситуация разрешается сама собой.

– Витя! Витенька! Давай домой! – полная дама встает и, не прощаясь, уходит вместе с внуком.

– Не обращайте на нее внимания! – говорит мне через минуту после ее ухода молодая. – Я ее знаю, она в соседнем дворе у нас живет – она вообще не любит приезжих да чужих.

Я киваю.

– Если кто-то вам и сможет рассказать об этих склепах – так это мой брат. Я могу договориться с ним насчет этого, – это уже добавляет «англичанка».

Я рассыпаюсь в благодарностях, и мы с ней обмениваемся номерами сотовых.

Потом я отправляюсь бродить одна по дорожкам рощи. Дышу воздухом настоящего леса и слушаю переговоры птиц. Мне вроде бы должно быть хорошо и спокойно, но из головы почему-то не уходит сказанное пожилой женщиной. Я вспомнила, что нечто подобное мне говорил и Соболев. У них тут что – местная особенность такая? Предупреждать?

2.

Вечером мы с Татьяной Федоровной закатили «грандиозный пир». Это так обозвала нашу посиделку сама Супонина. Пожарили курицу, купили красного полусладкого – и «закутили».

– Как у тебя, Наташенька, – удачно сегодня? А я тебе такого информанта отыскала – просто клад, а не человек. Это Ольга Турусова – директор местного краеведческого музея. И чего я сразу тебя к ней не отправила? Она же сама все рассказы и легенды про У. собирала. У нее даже есть несколько публикаций в местной прессе на этот счет. Одна так и называется – «Легенды Малиновской рощи». Ну? Разве не прекрасно?

Я действительно обрадовалась, потому что мне надо было уже брать быка за рога. В начале следующей недели уезжать, а я еще только раскачиваюсь. Нужны записи и встречи, записи и встречи. Я стрельнула у Супониной телефон директора музея и спросила Татьяну Федоровну про сегодняшний день.

– Ой, Наташенька, я сегодня что-то углубилась в особенности местной политической игры. Тут такое любопытное противостояние между муниципалами и областной властью – на нем-то и строится здешняя политика-экономика.

Я изобразила интерес, но дальше вслушивалась мало. Лишь бы не сорвалась завтрашняя встреча с братом этой «англичанки». И мне нужно найти проводника до Малиновских склепов – хотя бы для того, чтобы сделать фотки. Фотоотчет о поездке ведь закрепили за мной. Тут подкачать нельзя.

Перед сном заглянула в почту, а там письмо: пришло послание в личку с ЖЖ:

«Это Ташин. Случайно не вы с моей сестрой сегодня в роще беседовали? Это можете быть только вы – кто же еще? Я только удивляюсь, как вы так быстро смогли найти ее. Впрочем, это не важно. Я готов с вами побеседовать, потому что иначе, видимо, нельзя. Завтра в 12—00 в Малиновке – на той же самой скамейке. Устроит вас?».

Я ответила, что да, устроит. И, конечно, рассыпалась в благодарностях. Дело продвигается, господа присяжные!

3.

Темнота. Вдалеке, на самой границе восприятия, чуть брезжит свет. Я, спотыкаясь, бреду туда. Только тут замечаю, что вокруг – вовсе не тишина. Капает вода, где-то что-то тонко подсвистывает – будто сверчок. Едва улавливается низкий гул, давящий на все чувства. Пахнет землей и влажным бетоном. И вдруг – глубокий вздох кого-то огромного; совсем рядом притаился кто-то чудовищный, я чувствую на себе его хищный взгляд.

– Не бойся, – шепчет мне мужской голос и чья-то сильная рука берёт мою ладонь в свою. – Мы сможем от него уйти, но придётся бежать. Готова?

Бежим в полной темноте, ноги тонут в вонючей жиже, месят кашу из камней и веток, а мы продолжаем нестись вперёд – как сумасшедшие. Но оно догоняет нас, его дыхание и тяжелые вздохи всё ближе и ближе. И тут нас сбивают с ног.

Я лежу на спине, закрыв глаза. К моему лицу медленно приближается чья-то большая голова; она обнюхивает меня – и это длится вечность. Затем холодок, резкое движение воздуха и – отчаянный крик боли. Я понимаю, что чудовище добралось до моего спутника. Глухие удары и потом – выворачивающие наизнанку чавкающие звуки. Совсем рядом пожирают того, кто хотел спасти меня.

Проснулась я с криком. Привстала, судорожно хватая воздухом ртом, и долго пялилась в темное окно, чуть подсвеченное уличными фонарями. На сотовом – третий час ночи. Я сходила в ванную и умылась. Потом пошла на кухню и налила себе холодного молока. И, наверное, с полчаса стояла возле кухонного окна, смотря на пустой Колотовский бульвар.

«Может, и правда лучше уехать? Меня ждет Катик, а тут… Тут что-то не так. Зря мы сюда приехали с Супониной…» – я поймала себя на этой мысли и удивилась. Что это? Неужели разговор на скамейке так на меня повлиял? Чушь всё это. Надо просто сделать свою работу, причем работу, от которой я ловлю кайф, и потом уехать – только и всего.

Я подумала о сестре, представила, как она сейчас спит в своей любимой позе – завернувшись в плед, словно в кокон, – и мне стало нестерпимо жалко ее. Как же фигово, когда нет мамы. Ну почему всё так? Зачем нужно было забирать ее у нас?

Прошло всего пять лет после ее смерти, а я уже с трудом могу четко вспомнить ее лицо. Когда смотрю на фото, где они с отцом улыбаются, – это во время папиного дня рождения, мне тогда лет пятнадцать было, – я помню ее. Но стоит убрать фотку – и лицо расплывается. Будто приходит туман и хочет забрать ее даже из моих воспоминаний.

Всё случилось так глупо и быстро – никчемная простуда, кашель, снова кашель, вроде бы бронхит, а вроде бы и нет. Когда опомнились – выяснилось, что двухсторонняя пневмония со стертыми симптомами, без высокой температуры. Но состояние ухудшалось, положили в инфекционку и вдруг – всё. Мамы у вас больше нет! Да вы свихнулись совсем? Как нет? Как?!

Слёзы замечаю уже на подбородке, несколько холодных капель просочились за воротник футболки, в которой сплю. Если и есть в этом смысл, то я точно его никогда не поймаю. Это как идти по темному коридору, не зная верного направления.

Вспоминаю сон, и внутри всё сжимается. Нет ничего омерзительнее этого ощущения – когда чувствуешь, что кто-то обнюхивает тебя, пытается втянуть тебя целиком, распознать, кто ты, а затем решить – оставить в покое или сожрать…

Уснула только под самое утро. В девять меня разбудили стук в дверь и призыв Супониной отведать кофию.

4.

– Зачем вам это всё? – Ташин смотрит так, будто цель нашей встречи в том и состоит, чтобы я ответила на этот вопрос. Может, он и в самом деле так думает.

Я заранее никак не представляла себе его внешность, но уж точно не ожидала, что «дед-краевед» – это мужик, которому нельзя дать и пятидесяти. Худое узкое лицо, глубоко посаженные глаза, бородка из десяти коричневых волосинок и очки с толстенными стеклами – вот кого я увидела на скамейке в роще. На свою чопорную сестру-«англичанку» он похож, как топор на кашу – ни единой общей черты.

– Павел Сергеевич, – представляется он, я сажусь рядом, и он тут же задает свой главный вопрос.

– Ну, я исследователь, – отвечаю. – У нас проект по малым городам, собираемся издать монографию, в которой будет не только про У., но и…

– Ерунда, – прерывает меня Ташин и так машет рукой, словно хочет закрыть ею мой рот. – Если вы только за этим сюда приехали, то лучше сегодня же купить обратный билет. И главное – почему вас интересует именно такая тема? С вами кто-то еще ведь прикатил? Они тоже интересуются… м-м… необычным?

Я сказала пару слов про Татьяну Федоровну.

– Вот и вы, вот и вы, – он говорит поспешно, будто боясь, что я его перебью, – занимались бы тем же – политикой, статистикой и тому подобным. Понимаете, в роще лучше видеть только рощу – и ничего более…

Я вздрагиваю и опускаю глаза под его взглядом. Знакомые обороты речи, очень знакомые…

– Всё-таки я хотела бы поговорить с вами об У. – можно начать с Малиновки… – вставляю я, надеясь тем самым отвлечь его от моей персоны.

Он вздыхает и прислоняется к спинке скамьи. Его напряженные плечи чуть расслабляются и опускаются.

– Наталья, послушайте меня… Я тоже начинал, как вы: завёл бложик, рыскал тут, бил копытом, интересовался, записывал. А потом – как отрезало. Вы не заметили дату последней моей записи в блоге? Больше трех месяцев назад. Я теперь этим не занимаюсь, и вам не советую.

– Но почему, Павел Сергеевич? Любопытно же…

– Любопытно, – Ташин передразнивает мою интонацию. – Девушка, да ничего любопытного! Просто собрание пустых фактов, домыслов и слухов – только и всего. Поройтесь вон в желтой прессе – и найдете то же самое.

Мы молчим. Он не смотрит в мою сторону, а куда-то в небо и на верхние ветки деревьев.

– Хотите пройтись? – неожиданно предлагает он и быстро поднимается. Я тоже встаю вслед за ним. Мы идем по одной из аллеек, уводящих вглубь парка. Он шагает широко, и мне приходится идти быстрее, чем я привыкла.

– Вы вот говорите: монография, – продолжает он. – И что там будет написано не только про У. Да уже это – какая-то насмешка! Знаете ли, наш город – большой ревнитель. Конкурентов и сравнений не любит…

Тут Ташин смеется – тонко и нежно, почти фальцетом, что совсем не подходит к его стремительности и резкости.

– Но вот если начать с Малиновки… – повторяю я. Диктофон записывает уже минут 15: я включила его еще перед тем, как сесть на скамейку.

– Малиновка… – его голос становится мечтательным. – Это мое любимое место в городе. Вы знаете, что здесь более 200 пород разных деревьев? Смолины постарались, очень богатые и образованные были помещики. И эта роща – единственное место во всем городе, где уцелел кусочек того леса, что был еще в 18 и даже в 17 веке. Представляете?

Я давно хотел написать историю Малиновки – такую увлекательную, настоящую, чтобы передать читателю всю мою любовь к этому месту. Говорят, – но это тоже слухи, конечно, – что сам Гончаров – наш писатель-классик – вдохновлялся тут для написания своего «Обрыва». Слышали про то?

– Я слышала, что компаньонка здешней барыни – ваша родственница, – осторожно, боясь его спугнуть, говорю я.

– Ну, не компаньонка, – морщится мой собеседник. – Скорее, она была няней Кэтлин – Смолину так звали, на английский манер. Ее отец ведь был ирландец. Да, да, это целая история. Кэтлин досталось в наследство огромное состояние – у нее тут были и земли, и заводы. Было еще одно имение в сельских районах – оно потом под школу использовалось. И няня-то – эта самая Джейн, тоже, кстати, англичанка – и предложила соорудить вот эти родовые усыпальницы для себя и своей барыни. Причем заранее – когда о смерти из них никто еще не помышлял. А потом революция… Ну вы знаете всю эту историю…

Я молчу, понимая, что он продолжит сам: я вижу, что ему хочется продолжить, но он борется с собой. Мы переходим на другую дорожку; звук от автомобилей совсем перестает быть слышен. Лишь шум ветра в кронах и редкая перекличка птиц.

– И вот потом все эти россказни – склепы, клады, подземные ходы… А знаете что? – он останавливается и смотрит на меня из-под ладони, закрываясь от солнца, которое нашло путь сквозь ветки деревьев и светит ему в лицо. – Не хотите взглянуть на эти самые склепы? На самом деле это не так далеко, если знать дорогу. Просто я придерживаюсь того простого принципа, что лучше один раз увидеть…

Я киваю, и он тут же сворачивает на другую тропинку – уже без асфальта. Мое сердце стучит сильнее, но я изо всех сил стараюсь скрыть свою радость. Только бы его не спугнуть, только не…

– Дело ведь даже не в том, есть ли там подземный лаз или нет. Я уж молчу про дурацкие слухи о кладах – меня это вообще мало интересует. Вся соль в другом…

Он останавливается и поворачивается ко мне. Узкую тропку со всех сторон окружает низкий кустарник с красноватыми листьями. У Ташина взъерошились волосы на голове, бородка ушла в сторону, а глаза блестят – он похож на поэта, охваченного вдохновением.

– Вот если я вам скажу, Наталья, что лаз есть? Что подземный ход существует – вот что это изменит? Для вас лично? Да ничего!.. Дело совсем не в лазе, а в том, кого мы там можем встретить. Так ведь, Наталья?

Глаза мои расширяются, в правом виске молоточком стучит пульс. Несмотря на то, что солнечный свет заливает всё вокруг, я опять ощущаю себя в темноте, где вздыхает кто-то огромный.

Он, видимо, замечает бледность моего лица и удовлетворенно хмыкает.

– Значит, успели кое-что увидеть, да? Быстро, однако. Некоторые годами ждут – и ничего. Что-то, наверно, есть в вас…

Ташин поворачивается и идет вперед своими большими шагами. Я смотрю на его удаляющуюся спину, ни о чем не думая. А затем семеню за ним. Солнце светит, птицы поют.

– Вот это барский, а вон тот – его сейчас совсем прошлогодним мусором засыпало – предназначался для Джейн. Раньше тут даже крест был, потом его погнули и сломали, – мы стояли возле полуразрушенного каменного сооружения, которое напоминало уходящую вниз арку. На боковинах сохранились остатки ржавых петель: раньше, вероятно, тут находились двери. Сейчас на их месте зиял полузасыпанный землей и камнями провал.

– Знаете, что самое любопытное? – спросил Павел Сергеевич. Не дожидаясь моей реакции на свой вопрос, он положил руки на каменные бока арки и, опершись одним коленом на завал, сунул внутрь голову. – То, что в этих склепах так ведь никого и не схоронили. Барыня и ее няня умерли не в России – одна в Англии, другая в Харбине. О-оп!

И, к моему изумлению, «дед-краевед» исчез в дыре, втянувшись туда, словно змей-искуситель. Я невольно тоже приблизилась к арочному входу, пытаясь рассмотреть, куда делся мой гид.

– Не боитесь испачкаться? Тогда прыгайте за мной. Фотоаппарат-то у вас есть? Вряд ли ведь еще сюда сунетесь.

Я быстро отщёлкала внешний вид барского склепа и просунула голову в дыру.

– Давайте, давайте, не бойтесь, я вас здесь подстрахую!

Я, попрощавшись с чистыми руками и джинсами, полезла вперед. Лаз уходил плавно вниз, а затем быстро начинал расширяться. Грязь под руками вскоре сменилась холодным камнем. Ташин сидел на корточках с небольшим фонариком в руках.

– Лезьте за мной. Еще немного и можно будет выпрямиться в полный рост, – и верхняя часть его тела снова исчезла в чернеющем провале. Я старалась заглушить все мысли и чувства, потому что дай я им волю – и приключение закончится. Разум и страх заставят поспешно ползти обратно. А разве не за этим я сюда приехала? Или всё-таки действительно не за этим?

Краевед ждал, подсвечивая мне дорогу фонарем.

– Осторожнее, не ударьтесь. Теперь можно уже выпрямиться. У вас в смартфоне есть фонарь? Отлично. Можете и фотографировать со вспышкой. Тут начинается коридор – он выложен кирпичом. Это и есть тот самый лаз, о котором вам рассказывали.

Я щелкаю затвором, фотки получаются мутноватые, потому что фотоаппарат не ахти – обычная мыльница.

– Куда ведет этот лаз, Павел Сергеевич?

– Вы на самом деле думаете, что я проходил его до конца? – он смеется. – Поверьте, вряд ли вообще кто-то это делал. Может, только строители. Да и зачем? Чтобы встретиться, не нужно проходить весь путь… Идите за мной, старайтесь смотреть, где я нагибаюсь, тогда сохраните голову целой для науки.

Я осторожно двинулась за ним, светя себе под ноги смартфоном. Он молчал минуты три, я решила, что надо задать какой-то вопрос.

– Павел…

– Ш-ш. Здесь давайте немного помолчим. Я сам заговорю, когда можно будет. Это место, Наташа, требует уважения и тишины. Большого уважения…

Диктофон я всё равно не выключила – он мог работать много часов подряд. Ташин передвигался неспешно, но уверенно. Я сделала вывод, что он сюда заглядывает частенько. Пол коридора – сухой, завален кусочками красного кирпича, штукатурки; иногда попадались почерневшие листья и ветки. Было прохладно, но вполне комфортно. Пахло не так, как в подвале: скорее, запах напоминал атмосферу старой кладовки, заставленной прошлогодними соленьями, забытыми березовыми вениками и старым садовым инвентарем.

Мы шли минут десять. Я заметила, что кирпичный пол всё время уходил под легким уклоном вниз – будто бы мы спускались всё глубже и глубже под землю.

Страх почему-то оставил меня. Я вспомнила, как мы с мамой – очень-очень давно, когда еще Катьки даже в проекте не намечалось – играли в прятки на улице. Мы тогда жили в Твери в небольшой трехэтажной сталинке. Сбоку этого дома располагалась узенькая дверь, ведущая в подвал. Обычно на ней висел небольшой замок, но в тот день ее оставили открытой.

Пока мама сидела рядом с песочницей и считала вслух, закрыв глаза руками, я успела добежать до входа в подвал и спуститься туда, прикрыв за собой дверь. Подвальчик оказался сухим и аккуратным. Мама быстро сообразила, куда я делась, и вместо того, чтобы отругать меня, сама спустилась туда.

И мы сидели с ней там на каком-то старом деревянном ящике, наверное, минут сорок. Через продухи к нам попадал свет, появлялись и исчезали тени прохожих, слышались искаженные толстыми стенами звуки голосов и автомобилей. А мама рассказывала мне какие-то веселые сказки – истории про подвальных человечков, которые она, наверно, придумывала прямо на ходу. Как же мне тогда было радостно, как я ее любила!.. Я совершенно точно была уверена в том, что моя мама – добрая волшебница, знающая обо всем на свете, самая добрая, самая веселая… Я потом десятки раз рассказывала об этом своим подружкам по детсаду, и они отчаянно завидовали мне, потому что ни у кого не было такой мамы, которая полезла бы за ними в подвал. Ни у кого…

– Теперь можно и поговорить. Наталья, можно на ты? Ага. Чувствуешь, что коридор изменился? Я говорю не про внешнюю сторону дела, а про внутреннюю.

Мы остановились с ним возле развилки – основной проход по-прежнему шел прямо. В боковые стороны, налево и направо, уходили два узких лаза, похожие на трещины в полу.

– Вот тут самое важное, Наташа, – он говорил негромко и серьезно. – Тут нужно постоять и подумать. Это не простая развилка – и досюда, кстати, далеко не все добираются. Потому что не знают правил – шумят, галдят, выпендриваются – и их просто не пускают. Надо закрыть глаза и открыть чувства. Дальнейшее зависит от самого человека. Я потушу пока фонарик, а ты выключи свой на смартфоне.

Я подчинилась его указанию. Закрыла глаза, прислушиваясь к окружающему. Когда мы перестали идти, стало совсем тихо. Я не слышала даже дыхания своего спутника, хотя он находился совсем рядом. Ничего не происходило. Прошла минута, другая. Я, улыбаясь, тихо спросила, можно ли открыть глаза. Мне не ответили. Еще не включив фонарик в телефоне, я с бьющимся сердцем уже поняла, что произошло. Но просто отказывалась в это поверить. Фонарик высветил лишь кирпичные стены и темноту коридора. Я позвала его один раз, второй, потом закричала во весь голос.

– Это совсем глупо с вашей стороны, Павел Сергеевич! И не смешно. Завести девушку сюда, а потом спрятаться… – я говорила еще и еще. Звала, обзывала его, начала даже всхлипывать – ничего в ответ. Тишина. Абсолютная.

А затем с той стороны коридора я услышала звук, похожий на тяжелый вздох.

5.

– В каждом подвале, Таша, живут свои маленькие человечки. У них такие серые шапочки с острым верхом и зеленые штанишки. Они обожают сказки и музыку – особенно звуки колокольчиков. Как звенит колокольчик? Динь-динь-динь! Тебе нравятся сказки? И им тоже. Все их любят…

Мама обнимает меня, от нее идет тепло, голос у нее такой мягкий-мягкий, волшебный.

– Мам, а человечки дарят подарки?

– Конечно. Но не каждому, а только тем, кто в них верит, кто их любит. Вот им они дарят сладкие конфеты и свои волшебные истории. А тому, кто их обижает, – они… отворачивают голову, Таша. Выгрызают внутренности, Таша…

Голос у мамы становится низким и чужим – как у той «англичанки»… У какой такой англичанки?..

Я слегка отстраняюсь от мамы и смотрю ей в лицо. И вижу, что мама – другая. Рот и нос у нее уезжают куда-то в сторону, голова удлиняется. Мне страшно, очень страшно, но я смотрю ей в глаза и вижу, что там осталась прежняя мама.

– Мама, а чего не любят человечки? – спрашиваю я. – На что они обижаются?

Та молчит, хмурит брови, голова ее расширяется во все стороны, но я не хочу замечать этого, я смотрю ей только в глаза.

– Мы не любим тех, кто нас не любит. Тех, кто думает, что можно жить без нас. Тех, кто выпендривается и гордится собой. Тех, кто забывает о нас, пренебрегает нами, надеется только на себя. А мы – тут, тут, тут, тут…

Голос ее становится мягче, из него уходят грубость и бас, черты ее лица колеблются, а затем всё охватывает мягкий зефирный туман. Мне хорошо. Мне до безумия хорошо.

– Ч… что… Что вы… Что вы сделали со мной? – я поднимаюсь на локтях. Вижу Ташина, который сидит возле входа в склеп и курит.

Я лежу недалеко – на травянистом пригорке рядом с кустами шиповника.

– Очнулась? – он выдыхает дым и не смотрит на меня. – Крепко же тебя взяло. У других не так сильно бывает… А я вот один туда ходил. Один и выползал оттуда.

Я попыталась встать, но ноги еще дрожали. Поэтому я осталась сидеть на теплой траве.

– Вы меня вытащили оттуда?

– Ну а кто же? Пушкин, что ли? – он прикурил еще одну сигарету. – Куришь? Ну и правильно. Много щас курящих девчонок, мне это не нравится.

– Что со мной было?

– А я откуда знаю? – он улыбнулся и покачал головой, как будто я удачно пошутила. – У каждого свое. Но есть и общее, конечно… Кто у тебя умер?

Я не ответила, так как из-за его вопроса мгновенно вспомнила, с кем недавно, только что, вот только что говорила, общалась. Кого обнимала.

– А у меня вот – жена. Звали Светой. Светланой Николаевной. Работала в городском архиве. Я её целых десять лет не видел, начал забывать ее голос, лицо – вот до тех пор, пока сюда не залез.

Я молчала. Не могла справиться со слезами.

– Поплачь-поплачь. Это хорошее дело – поплакать о них. Вот только… – он резко развернулся ко мне и, сжав кулак, погрозил в мою сторону. – Ты, Наташа, послушай меня, очень внимательно послушай! Ходить в этот склеп больше нельзя! Нельзя и всё! Понимаешь!?

Павел Сергеевич выдохнул и спрятал лицо в руках, я видела, что его плечи сотрясаются от беззвучного плача.

– Нельзя туда, Наташенька, а тянет. Тянет, дурака! – он убрал руки с лица, но в мою сторону не посмотрел. – Ты знаешь, сколько раз я там уже был? Я уже сбился со счету. И ведь, сволочь, сдержать себя не могу – других вот вожу. Жалко ведь! У одного – друга моего старого, еще по радиоламповому заводу с ним знакомы, – сын утонул. В Волге. Прямо во время соревнований – они там парусным спортом увлекались. Так он жизни хотел себя лишить… Ну я и привел его сюда. А он потом стал шастать чуть ли не каждый день. Я его уговаривал, умолял – нельзя, дескать, так. А он что, меня слушать будет? И три месяца назад – всё. Приплыли. Нашел его тут, у входа. Дело-то по весне было – еще снег лежал. Признали инфаркт, но я-то знаю, в чем дело… Забирают они, уводят с собой, да. Хорошо там с ними. Ведь правда, Наталья?..

Я закивала. Меня начал бить озноб, хотя солнце еще освещало верхушки деревьев.

– Павел… Сергеевич. А фотоаппарат мой…

– Чё, дрожишь, да? Это бывает, – он поднялся на ноги. – Фотоаппарат твой, Наташа, остался там. Это место не любит… пиара.

Снова я услышала его фальцетный смех. Я автоматически коснулась своего кармана – диктофон вроде на месте. И то хорошо.

– Ну, сможешь встать? – он протянул мне руку, и я, ухватившись за его ладонь, поднялась.

Через полчаса мы вышли к основной аллее парка.

– Вот что, Наташа. Просить о том, чтобы ты никому об этом не рассказывала, я не стану. Бесполезно. Уж я-то знаю, поверь. Но запомни: если ты отведешь туда человека или расскажешь ему про коридор, – он на твоей совести. Целиком и полностью. Твоя вина и твоя боль.

Он кивнул мне и пошел прочь широкими шагами. Оставалось только смотреть ему в спину.

До смерти захотелось пить и – позвонить Катику. Господи, как она там одна? Я-то ведь маму видела, а она – нет.