Читать книгу Обреченная цитадель - Евгений Сухов - Страница 3

Январь 1945 года. Секретные послания

Военная кампания в Арденнах принимала критический характер. В середине декабря 1944 года началось наступление немецких группировок в районе Эйфеля. Израненный, истекающий кровью немецкий зверь ожил и, поднявшись во весь рост, с устрашающим рыком мощных танков двинулся на американо-британский фронт. Секретная немецкая операция «Гриф», на которую Гитлер возлагал большие надежды, началась. Целью операции являлся разгром союзных войск в Бельгии и Голландии.

Немецкие армии под командованием Дитриха[10] и Мантейфеля[11] без труда прорвали линию обороны между городами Льежем и Динаном, танковые армады пробились к реке Маас, а далее встретили хорошо организованное сопротивление. Немцы продолжали напирать, и прорыв обороны был всего лишь вопросом времени, – далее остатки разбитых американских и британских частей просто сметут в море.

Командующие объединенными войсками докладывали, что в тылах американо-британских войск находятся шпионы, прекрасно говорящие на английском и распространяющие слухи об убийстве Верховного главнокомандующего войсками союзников Эйзенхауэра[12]. Ввиду нарастающего замешательства Дуайту Дэвиду Эйзенхауэру пришлось выступить по радио с обращением к своим солдатам, чтобы не поддавались на провокации и были верны своему воинскому долгу. Тем не менее умелые действия диверсантов были весьма эффективны – они успешно вносили сумятицу и неразбериху: меняли регулировщиков на постах, указывали ложные направления движения войск, взрывали железнодорожные пути, захватывали склады с боеприпасами и продовольствием; уничтожали таблички, предупреждающие о наличии на дорогах и в полях мин; закладывали на шоссе фугасы. За диверсантами острым клином двигались танковые немецкие колонны, буквально сметающие на своем пути всякое сопротивление.

Находясь в штабе, генерал армии Эйзенхауэр едва ли не ежечасно получал сообщения о новых диверсиях, спланированных воспитанниками Отто Скорцени[13]. В отношении шпионов и диверсантов требовались самые решительные мероприятия. Значительная часть армии была деморализована. За следующим отступлением последует полнейший разгром, следовало врыться в землю и перейти к обороне. Если все-таки остановить немцев не удастся, то требовалось организовать планомерный отход на заранее подготовленные позиции, за которые можно будет основательно зацепиться. Но это будет возможно только в том случае, если удастся выявить диверсантов, внедрившихся в союзные войска.

Вызвав в штаб начальника контрразведки, Эйзенхауэр выслушал его подробный доклад о подрывных действиях немецких диверсантов. Из него следовало, что диверсантами уже нанесен значительный ущерб, от которого американо-британские войска могут оправиться не ранее чем через десять дней. И если их деятельность будет проходить в неослабевающем режиме и далее, то ситуация может катастрофически усугубиться для всего фронта.

– Примите самые активные меры для выявления шпионов, – потребовал генерал армии Эйзенхауэр. – Считайте, что в вашем личном распоряжении тысячи простых солдат. Обратитесь за помощью к ним. Вы говорите, что все немецкие диверсанты неплохо говорят по-английски? – в задумчивости переспросил командующий объединенными войсками.

– Да. Несколько дней назад нами была захвачена группа диверсантов, практически все они говорили без акцента.

– Как бы они хорошо ни говорили по-английски, но они всего лишь немцы, а значит, и думают по-немецки. И они не знают Америку так, как знаем ее мы. Этим обстоятельством нужно воспользоваться. Сегодня же я отдам распоряжение командирам подразделений, что они имеют право задерживать каждого подозрительного военнослужащего независимо от его звания, если он не знает того, что известно всякому американцу.

– Даже если это будет генерал? – улыбнулся начальник военной контрразведки.

– Даже если это будет генерал. Ничего страшного не произойдет, потом можно будет извиниться. Главное, чтобы не пропустили шпиона. Единственное, кого мы не можем подозревать, так это негров. Вряд ли нацисты имеют в своих войсках чернокожих. Выявлять шпиона можно самыми простыми вопросами, которые известны любому американцу. Например, сколько президентов было в США. Где и когда был убит Авраам Линкольн. Кто такая Бетти Грейбл[14] и кто ее муж? Думаю, мне не нужно вас учить, какие вопросы следует задавать шпионам, да и солдаты у нас очень изобретательны. Уверен, что они найдут вопросы, которые известны каждому американцу, но могут быть неизвестны шпиону. Вам все понятно?

– Так точно.

– Тогда выполняйте.

Оставшись в одиночестве, Эйзенхауэр сел за письменный стол. Извлек из папки чистый лист бумаги, достал самопишущую ручку и принялся составлять шифровку.

«Господин премьер-министр.

В настоящее время наши войска испытывают большие трудности. Наша линия обороны между Льежем и Динаном прогибается под натиском танковых армий Дитриха и Мантейфеля. Наши доблестные солдаты делают все возможное, чтобы немцы не сумели прорвать фронт. Но с каждым днем удержать их становится все труднее, они превосходят наши соединения как по численности, так и по вооружению. Особенно тяжелые бои завязались у реки Маас. Господин премьер-министр, мы просим Вашего содействия, чтобы Вы попросили маршала Сталина начать военную операцию на Восточном фронте, чтобы оттянуть часть немецких войск с Западного фронта и тем самым облегчить положение наших солдат, а быть может, спасти нас от поражения. Хотелось бы получить помощь в ближайшие дни, чтобы окончательно не усугубилась ситуация, из которой отыскать выход будет крайне сложно.

Надеюсь на Ваше понимание, Верховный главнокомандующий экспедиционными силами генерал армии Эйзенхауэр».

Перечитав написанное, генерал не стал ничего исправлять и позвал секретаря; когда тот незамедлительно явился, приказал:

– Вот что, Марк, отнеси это письмо в шифровальный отдел. И как зашифруют, пусть срочно отправят его премьер-министру Черчиллю.

* * *

Подземный кабинет премьер-министра Уинстона Черчилля располагался под зданием казначейства, неподалеку от Вестминстера и рядом со зданием парламента. Уходящий под землю всего-то на пятнадцать метров и присыпанный полутораметровым кирпичным слоем, он вряд ли выдержит прямое попадание тяжелой фугасной бомбы. Однако подобное обстоятельство мало пугало мозговой военный центр Британии. Военное ведомство вполне серьезно считало, что они защищены в достаточной мере, – в районе, с соблюдением законов маскировки, были густо понатыканы зенитки, стоявшие в аккуратных квадратных ямах, а вокруг здания казначейства в два пояса несла службу охрана. В подземный бункер вела неприметная дверь, подле которой нес службу усиленный караул.

Большую часть времени Черчилль проводил именно в бункере, в своем личном кабинете, называя его «военным», но на ночь всегда возвращался в свой дом на Даунинг-стрит. Укоренившуюся привычку ночевать дома не отбила даже немецкая авиабомба, расколотившая в щебень просторную кухню. Фаталист по природе, свято веривший в судьбу и отличавшийся редким личным мужеством, Уинстон Черчилль справедливо полагал: «Чему быть, того не миновать». Возможно, к его закоренелой привычке примешивался еще один фактор – домашний уют, к которому он всегда стремился, где бы ни находился волею судеб.

Об этой странности ночевать исключительно дома был осведомлен весь военный штаб, однако распространяться о решении премьер-министра было не принято в целях его безопасности. Никто не исключал вероятности, что службы немецкой военной разведки могли осуществить против него теракт, а потому даже дорога до дома из бункера и обратно осуществлялась разными путями, чтобы минимизировать возможный риск.

Сам бункер был довольно значительным сооружением, растянувшимся на полтора километра, он имел сто пятьдесят довольно просторных комнат. В нем работал штат почти из трехсот сотрудников. Обстановка в комнатах была аскетичная, имелось лишь самое необходимое, включая ночные горшки под кроватями. По личному распоряжению Черчилля пища в бункере была скудной. Каждый из служащих должен помнить, что страна терпит лишения, а потому не самое подходящее время баловать желудок изысками, к каковым, возможно, привыкли в мирное время.

Уинстон Черчилль по обыкновению проснулся в половине девятого. Через плотно зашторенные занавески пробивалась блеклая полоска света, погода явно не ладилась. Не поднимаясь с постели, он нащупал на тумбочке коробку с кубинскими сигарами и вытащил одну. Черчилль никогда не прикуривал сигары от зажигалки или от свечи, и вовсе не потому, что считал это дурным тоном, все дело было в практике, а он опирался на собственный опыт заядлого курильщика и прекрасно понимал, что тем самым может испортить истинный вкус табака. Кубинские сигары впитывают в себя малейшие запахи, чего допустить премьер-министр никак не мог.

Взяв лежащие здесь же спички, он чиркнул о коробок, поднял кончик сигары к крохотному пламени и, слегка поворачивая ее, поджигал табак со всех сторон. Слегка приподнял сигару над пламенем и вдохнул в себя горьковатый крепкий дым, продолжая слегка подкручивать. И когда ободок замерцал крохотными искорками, слегка подул на них, раздувая.

Набрав в полость рта дым, Уинстон Черчилль подержал его несколько секунд, ощущая его тепло, после чего выдохнул узкую упругую струйку. Достаточно надышавшись дымом, Черчилль наконец сделал первую затяжку, которая, слегка обжигая легкие, добралась до самого нутра. Только после нее он почувствовал, что понемногу пробуждается. Дальше будет еще лучше. На выкуривание сигары уходит приблизительно сорок пять минут. На сороковой минуте он полностью сбросит с себя остатки сна и будет готов включиться в текущие государственные дела. А сейчас самое время насладиться табаком, без терпкого сигарного дыма утро потеряет большую часть своего очарования. Самое главное, что сейчас не нужно никуда спешить, сигара не терпит суеты, требует к себе вдумчивого отношения, чтобы неторопливыми небольшими вдохами в полной мере даже в это военное время полнее ощутить вкус табака, а значит, почувствовать жизнь. Клементина, его благоверная, предпочла переночевать в бункере, так что Уинстон Черчилль чувствовал себя полноправным хозяином.

Неожиданно в дверь спальной комнаты негромко постучали. Ранние визиты премьер-министр не приветствовал. Особенно они были тягостны, когда он оставался наедине с сигарой. Об этой его привычке знали и окружающие, но, видно, дело действительно было настолько неотложным, что адъютанты не имели возможности поступить как-то иначе.

– Входите, – буркнул невесело Уинстон Черчилль, вытащив изо рта сигару.

С виноватым видом вошел младший секретарь, сдержанно поздоровавшись, сообщил:

– В оперативный отдел от генерала армии Эйзенхауэра на ваше имя поступило сообщение. Согласно вашим указаниям относительно срочных оперативных данных, поступающих с фронта, письмо было передано в шифровальный отдел и расшифровано.

– Когда пришло сообщение?

– Ночью.

– Почему вы мне его не передали?

– Не хотели вас будить, – безмятежно сообщил младший секретарь.

– Давайте его сюда, черт побери! – невольно выругался премьер-министр. – Ночь уже прошла.

Младший секретарь протянул Уинстону Черчиллю шифровку, запечатанную в конверте.

Нервно надорвав край, премьер-министр вытащил из конверта сообщение и перечитал его дважды. Разумеется, он имел представление, что на Арденнах не все так просто, что в тылах союзных войск работают немецкие диверсанты. Но какую-то неделю назад Главнокомандующий объединенными вооруженными силами союзников генерал армии Эйзенхауэр заверил, что они сумеют противостоять наступлению немцев, а оказывается, что все обстоит совершенно иначе и соединения находятся на грани краха. Генерал Эйзенхауэр не из тех людей, что смотрят на происходящее исключительно в черном свете, за свою военную карьеру он повидал всякого, бывал во многих переделках, но если даже он попросил о помощи, то значит, дела действительно весьма серьезные.

Неделю назад премьер-министр Черчилль проводил заседание кабинета министров. Решались текущие хозяйственные дела, требующие немедленного вмешательства. Обсуждалась военная ситуация на Западном фронте. Обратили внимание и на то, что хлеб стал хуже и требовалось повысить его качество. Ввели ограничение на мясо, теперь гражданин мог купить мясо не более чем на один шиллинг в неделю. Было решено не ограничивать в приобретении овощей и фруктов, а также рыбы. Правительство вынуждено было принять решение о переходе на карточную систему, и вот теперь ограничения коснулись даже ресторанов: из трех различных блюд только в одном из них могла быть рыба или мясо.

Вводились ограничения на одежду, мыло, средства для бритья и даже на бытовые приборы. Наряду с общими вопросами обсуждали положение войсковой операции в Европе. Было отмечено, что авиация союзников наносит эффективные удары по наступающим немецким войскам, удачно бомбит их тылы, склады с оружием и продовольствием. В последнюю неделю уничтожен целый эшелон с топливом, и немецкие соединения ощущают острую нехватку горючего. Наступление немцев было остановлено – им не удалось захватить мосты через Маас, а третья американская армия нанесла контрудар в направлении города Бастонь.

И вот теперь выясняется, что немецкие танковые войска вновь перешли в наступление, но на этот раз в Эльзасе. Оставалось лишь удивляться, откуда у них берутся силы для полномасштабных контратак. А еще около тысячи немецких самолетов нанесли неожиданный удар по аэродромам Бельгии, Франции и Голландии. Ущерб от такого авианалета составил сотни уничтоженных самолетов, большая часть из которых находилась на аэродромах, а кроме того, значительно повреждены взлетно-посадочные полосы.

Уинстону Черчиллю было доложено, что генерал армии Эйзенхауэр с присущей ему прямотой предлагал фельдмаршалу Монтгомери[15] контратаковать немцев, но тот убеждал, что следует повременить – слишком велики риски.

Три союзные дивизии были переброшены в качестве усиления и заняли значительные участки вдоль реки южнее Намюра. Немцы не стали прорываться через укрепленное побережье Мааса и сильным танковым кулаком обрушились на Бастонь.

Внимательно перечитав сообщение, премьер-министр задумался. Немецкое наступление забуксовало, их войска так и не сумели преодолеть реку, зацепив острием наступления город Динан, находившийся всего-то в шести километрах от Мааса. Вторая немецкая танковая дивизия, находившаяся в авангарде, была окружена второй американской и одиннадцатой британской танковыми дивизиями. Но ситуация может в корне поменяться, если немецким соединениям будет доставлено продовольствие и топливо.

Становилось очевидно, что союзным войскам с немецкими танковыми армиями не справиться, требуется помощь извне, а именно серьезное наступление русских на Восточном фронте, чтобы Гитлер, спасаясь от окончательного поражения, перебросил часть своих дивизий на восток.

Перед самым форсированием десантными силами пролива Ла-Манш и высадки их в июле 1944 года в Нормандии премьер-министр Черчилль имел с Эйзенхауэром обстоятельный разговор, который сводился к следующему: в случае крайней необходимости или какого-то недопонимания с командующими британской армией он может обращаться к нему напрямую.

Добродушно улыбнувшись, Уинстон Черчилль с присущим ему юмором добавил:

– Все-таки вы станете воевать в Европе, так что в какой-то степени вы будете нашим гостем, а к гостям у нас особое отношение.

Поддержав шутку премьер-министра, генерал Эйзенхауэр отвечал:

– Мне очень по душе эта добрая старинная английская традиция.

Сложно было понять, какие мысли скрывала добродушная улыбка бравого генерала.

Сигара была докурена Черчиллем почти до половины, а решение так и не было принято. Дым в этот раз показался горьковатым, удовольствия от табака он не получил. Затушив сигару, премьер-министр положил ее на край пепельницы и стал неторопливо одеваться. О непростом положении, сложившемся на фронте, он может переговорить по трансатлантической телефонной связи с Рузвельтом, а также с командующими американской и британо-канадской групп армий.

Осмотревшись по сторонам, Черчилль не отыскал ботинок.

– Черт бы их побрал! – невольно выругался премьер-министр. – Подойдет сюда кто-нибудь ко мне или нет?

За стеной в небольшой комнатушке трудились трое его личных секретарей: Эрик Сил, Энтони Бевер и Эдвард Блейк; в соседней комнате им помогали два младших секретаря, которые мало были знакомы со стилем работы Уинстона Черчилля, и им еще предстояло узнать, что премьер не делает особой разницы между деловым и личным комнатным пространством. Принимать доклады высших чинов и давать солидному журналу интервью в домашнем жилете для него было обычным делом. И в его обычном бормотании, невесть к кому обращенном, следовало различать глубокий смысл и четко отданные приказания.

Через минуту в спальную комнату вошел главный личный секретарь премьер-министра Эрик Сил. В противоположность склонному к полноте Уинстону Черчиллю он был суховатым, поджарым и очень подвижным. На высушенном лице британская безмятежность. Его вообще трудно было вывести из равновесия. Аскетичный, скупой на эмоции, он не был подвержен тревогам. Вся его высушенная фигура являлась воплощением непоколебимости Британской империи.

– Вы что-то хотели, господин премьер-министр?

– Черт возьми! Куда запропастились мои ботинки? Они стояли вот на этом самом месте, – рассерженно ткнул он пальцем себе под ноги. – Прикажете ходить мне по дому босым?

– Но они были не совсем чистые, господин премьер-министр, и младший личный секретарь Джон Пек по моему распоряжению сейчас приводит их в надлежащий вид.

– Они были чисты, как помыслы монашки! – возразил раздраженно Уинстон Черчилль.

– На них была свежая грязь, я видел ее собственными глазами, – уверенно возразил главный личный секретарь.

Обычно Эрик Сил не перечил Черчиллю, но в какие-то минуты на него просто-таки накатывал дух противоречия. В такие минуты Черчиллю хотелось задать ему должную трепку, но никогда он не думал о том, чтобы рассчитать его. Более преданного ему человека невозможно было отыскать даже во всем Британском королевстве. А потом, где он может отыскать столь толкового личного секретаря?

Своей непроницаемостью он чем-то напоминал ему собственную женушку. На Клементину тоже совершенно не действовало его природное обаяние. Если не знать того, что Клементина Огилви Спенсер и Эрик Сил из разных социальных слоев, то можно было бы предположить, что они единокровные брат и сестра, родившиеся где-то на стылой льдине в Арктике.

Расценив хмурость Черчилля по-своему, Эрик добавил:

– Если быть точнее, то на них было два больших грязных пятна. Одно на носке правого ботинка, а у левого был перепачкан задник. Очень даже удивительно, что вы не испачкали свои брюки.

– Они у меня короткие, – ответил премьер-министр в своей привычной манере. Трудно было понять: говорил он искренне или все-таки пошутил.

Напрягшись, Уинстон Черчилль вспомнил, что, выбираясь из автомобиля, действительно наступил на грязную лужу перед самым порогом дома. Неделю назад это была большая яма – результат немецкой массированной бомбардировки. Воронку забросали щебнем, засыпали песком, затем заасфальтировали, что не мешало небольшой впадине всякий раз собирать воду и какую-то грязь. И перепачканные ботинки – это не самая страшная потеря – пару дней назад он оступился прямо у самой воронки в центре Лондона, и, если бы не дружеская поддержка личного секретаря, так он скатился бы в ее глубокое дно.

Почему он должен думать о каких-то перепачканных задниках, когда решается судьба целого фронта? Едва удерживая в себе раздражение, премьер-министр лишь только глубоко вздохнул.

– Хорошо. Пусть принесут мне мои любимые ботинки. Я не намерен больше ждать.

– Джон, у вас все готово? – выглянул главный личный секретарь через приоткрытую дверь.

– Да, сэр, – с поспешностью отозвался молодой голос.

Через несколько секунд в комнату вошел смазливый молодой брюнет с идеально зачесанными назад волосами.

Уинстон Черчилль настороженно относился к таким красавцам. Было в них что-то противоестественное: костюмы всегда отглаженные, на лацканах не встретишь и пятнышка, а ботинки так сверкали, что в них можно было смотреться, как в зеркало.

– Вот, господин премьер-министр, – поставил Джон Пек на пол перед Уинстоном Черчиллем идеально начищенные ботинки.

– Можешь быть свободным, – невесело буркнул Черчилль. Утро сегодня явно не задалось. – Похоже, мокрый снег сегодня будет.

Главный личный секретарь в который уже раз убедился в том, что бормотание хозяина всегда преисполнено величайшего смысла, а это означало: чего их чистить, если через полчаса я их все равно испачкаю.

Вдев короткие руки в рукава поданного сюртука и нацепив на толстую шею старомодный черный в крапинку галстук-бабочку, который он носил в память об отце, Уинстон Черчилль взял с полки шляпу и превратился в Бульдога-победителя, каковым знала его вся Британия.

– Позвоните Гастингу и скажите, чтобы собрал на оперативный совет начальников штабов. Нужно обсудить кое-что серьезное.

В холле, расположившись в мягком удобном кожаном кресле, премьер-министра ожидал лейтенант-командор Томсон. Увидев вышедшего Уинстона Черчилля, он почтительно поднялся и шагнул навстречу.

– Автомобиль у подъезда, господин премьер-министр, – распахнул дверь адъютант.

– Надеюсь, что доедем быстро, – шагнул Уинстон Черчилль в открытую дверь.

Ночью Лондон бомбила немецкая авиация. Среди них были «Арадо Ar 234 Блитц», немецкие реактивные бомбардировщики, прозванные за свою скорость молниями. Проезжая до бомбоубежища, Черчилль насчитал четыре разрушенных здания, подле которых солдаты уже растаскивали завалы: в одну сторону то немногое, что осталось после налета, а в другую в аккуратные стопки укладывали уцелевшие кирпичи.

Уинстон Черчилль прошел в подземный бункер через невыразительную неприметную дверь рядом со зданием казначейства и по узенькой лестнице спустился на тринадцатиметровую глубину, где размещался его кабинет. Он не любил бункер, казавшийся ему излишне влажным и тесным, но работалось здесь хорошо, имелась даже трансатлантическая связь для разговора с Рузвельтом. В кабинете было все так, как он и оставил: на столе с правой стороны лежали кипы документов, требующих срочного решения (Уинстон Черчилль помечал их красными наклейками: «Сделать сегодня»); с левой стороны такая же значительная папка, где на наклейках было написано: «Сделать после главных».

Но даже сейчас нашлись дела, которые следовало выполнить прежде всего. Первое, что нужно сделать, – позвонить президенту Рузвельту. Подняв телефонную трубку, Черчилль потребовал:

– Соедините меня с Рузвельтом… Добрый день, Франклин.

– Здравствуй, Уинстон.

– Сегодня я получил сообщение от генерала армии Эйзенхауэра. Наши дела в Арденнах не столь победоносны, как это рисует наша пропаганда. Войска испытывают значительные трудности, немцы полны решимости пересечь Маас.

– Но мне докладывают, что немцы остановлены и им вряд ли удастся дойти до Мааса. А их вторая танковая дивизия окружена нашими танковыми соединениями.

– Не буду с тобой спорить, Франклин, все так. Только эти танковые дивизии не очень-то стремятся вырваться из окружения. У них большой опыт в таких делах, это мы видим по борьбе с Советами. Мне известно, что в настоящее время они испытывают трудности с топливом, как только проблема будет решена, они двинутся через Маас. Это может только показаться, что немцы в ловушке и обречены, но они всегда находят силы, чтобы атаковать.

– А как же Сталинград? Там была окружена целая армия.

– В Сталинграде им крупно не повезло, с одного края их прикрывали румыны, которые просто не выдержали атаки русских и сдались. Но не забывай, что очень длительное время немцы обеспечивали свою армию по воздуху. Но немцы очень быстро учатся и уже сделали вывод из своего поражения под Сталинградом и сейчас весьма успешно выбираются из окружений на Восточном фронте. А уж от наших солдат, которые не имеют такого громадного боевого опыта, как немцы, уйти им будет еще проще. Нам нужно сорвать их замыслы.

– И каким образом? Что ты предлагаешь?

– Попросим Дядюшку Джо, чтобы он начал наступление где-нибудь на востоке: скажем, в Пруссии или на Висле. Я напишу ему письмо и объясню ему нашу общую позицию.

– Конечно, было бы здорово облегчить участь наших парней. Им сейчас действительно очень несладко. Я с ним тоже поговорю… Сообщишь мне, что он тебе ответит.

Положив трубку, премьер-министр Уинстон Черчилль некоторое время думал над содержанием письма. Свет от настольной лампы освещал разложенные на столе бумаги. Повернув ручку приемника, стоящего на столе, он некоторое время слушал мюзикл с Верой Линн[16] в главной роли, а потом решительно выключил радио. Не самое подходящее время, чтобы предаваться меланхолии. Разгладив полноватой ладонью уголок листа, принялся писать:

«Личное и строго секретное послание от г-на Черчилля маршалу Сталину

На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях…

Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука[17] и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным.

6 января 1945 года»[18].

Закончив писать сообщение, Черчилль вызвал к себе личного адъютанта и распорядился:

– Вот что, Томми… Отнеси это письмо в шифровальный отдел. Пусть немедленно отправят его Сталину.

– Слушаюсь, господин премьер-министр, – отвечал офицер и быстрым шагом направился к двери.

Все шифротелеграммы, отправленные Уинстоном Черчиллем, направлялись через посольство – наиболее быстрый и надежный путь передачи информации. После расшифровки сообщения оно передавалось Иосифу Сталину посыльным. В случае особой важности шифротелеграмма могла быть передана британским послом Арчибальдом Кларком Керром[19].

– И еще вот что, Томми, – задержал премьер-министр адъютанта у самых дверей. – Пусть Арчибальд лично вручит это письмо Сталину.