Читать книгу Фартовый чекист - Евгений Сухов - Страница 5

Все в этот день складывалось из рук вон. Сидорчук из последних сил сдерживался, чтобы не выйти из себя. Он уже давно замечал, что с нервами у него форменный непорядок, из кожи лез, чтобы держать себя в руках, но подобные упражнения давались ему все труднее и труднее. Порой Егору хотелось наорать от души, обложить кого-нибудь по матушке, разбить морду, порвать в клочья. Наверное, тогда ему полегчало бы, отпустила бы тяжесть, гнездившаяся в груди, прошла бы пульсирующая головная боль, которая донимала его последнее время даже во сне, пришли бы успокоение, уверенность и рассудительность.

Но психовать должность не позволяла. Командир и большевик не имеет права на истерики. Люди должны видеть, что за ним правота и сила. Потому Сидорчук мог всего лишь холодно отчитать провинившегося, буркнуть сердитое замечание, пригрозить взысканием. Иногда он не имел формального повода даже для этого. Сегодня был как раз такой случай. Все шло не так, и никто ни в чем не был виноват.

Сначала этот бестолковый бухгалтер с многочисленным потомством и без царя в голове, потом дом, в котором он шесть лет назад оставил немалые ценности, принадлежащие республике. Именно Егор Тимофеевич отвечал за них головой. Собственно, кому еще? Никого из тех людей, кажется, не осталось. Постнов пропал, Яков, который, собственно, принимал и сдавал ценный груз, погиб во время кронштадтского мятежа, остальные тоже рассыпались кто куда. Сидорчук даже не знал, как звали тех ребят из отряда. Так что спрос будет с него, и нечего себя обманывать. Просто нужно сделать все, чтобы вернуть ценности. А как?.. На этот вопрос никакой мудрец не даст ответа. А тут еще команда подобралась такая, что без слез не взглянешь.

Егоров все время молчит, и что у него там с мотором, сам черт не разберет. Чуднов стрелок первоклассный, а как понадобилось пальнуть, так он носом в землю. Ну а Ганичкин – это уже отдельная песня. Мало того что затесался, куда ему не следует, так он еще и самостоятельность развил такую, что руки ему обрубить хочется.

Сидорчук злился еще больше оттого, что понимал – не прояви Ганичкин инициативы, ночевать им пришлось бы в автомобиле или на свежем воздухе. Не платить же в самом деле господину Кормилицыну за номера с рестораном. Если бы Егор Тимофеевич имел всю полноту революционной власти, он бы навел укорот всем этим нэпманам, вылезшим из щелей, кровососам, которые с воодушевлением бросились выжимать соки из трудящихся людей, как они привыкли делать это сотни лет.

Пока Сидорчук беседовал с Барановым, Ганичкин умудрился разговориться с соседом, пожилым учителем географии, который жил вместе с престарелой мамашей в особнячке на три комнаты через два дома от Баранова.

Он с большой охотой согласился приютить у себя путешественников, но сразу извинился:

– Удобств вам не предложу. Живем мы, простите, скудно. Спать придется на полу, прямо скажу. И из разносолов – только картошка. Что же, времена такие. В бакалее продукты любые, аж глаза разбегаются, окорока, вино. А у меня порой и хлеба нет. В школе жалованье задерживают, да и смешное оно! Вы не подумайте, я не жалуюсь, неудобно просто.

– Удобно – неудобно! – буркнул Сидорчук. – Мы не дворяне, чтобы на это смотреть. Было дело, жмыхом питались и на голой земле спали. Так что под крышей – это уже хорошо. Вы лучше скажите, не шалят здесь у вас? Ну, по ночам? Вас, кстати, как звать-величать?

– Талалаев Иван Петрович, – представился учитель. – А по ночам у нас спокойно. Вот разве что соловьи… – улыбнулся он. – Но от них на душе даже хорошо становится. Всплывают, знаете ли, такие моменты из жизни, каких уже и вспомнить не чаял. А если вы интересуетесь насчет бандитизма, то этого пока не замечалось. В году восемнадцатом-девятнадцатом тут и правда такое творилось!.. Видно, тогда всех лихих людей и выбили. Сейчас-то у нас тихо.

– И что ж тут в девятнадцатом творилось, Иван Петрович? – спросил Сидорчук. – Рассказать можете? Вот, например, что вы знаете про соседей ваших? Через два дома женщина одна жила. Дворянских кровей…

Иван Петрович замялся, отвел глаза.

– Творилось, да, – сказал он, неловко потирая ладони, точно на морозе. – Красные, белые, бандиты… И соседка проживала, такая высокая женщина. Я, впрочем, плохо ее помню. В конце восемнадцатого я с матушкой уехал в деревню. У меня там брат учительствовал. Я попробовал обосноваться там, хозяйство завел. Здесь, простите, голодно было очень. Да и опасно. Вот мы с матушкой и уехали на время.

– А чего же вернулись?

– Так тут целая цепь причин, Егор Тимофеевич, – вздохнул Талалаев. – Брат помер, царствие ему небесное. Мы в деревне люди чужие, к хозяйству не приучены, да и не приняли нас местные, косились все время. Неуютно там было матушке. Вот и вернулись. Теперь-то жизнь налаживается. Со средствами пока туго, но перебиваемся. Ничего, живем помаленьку.

– Ну а кто-нибудь здесь может что-нибудь рассказать? – уже с раздражением спросил Сидорчук. – Кто-то ведь жил тут все эти годы?

– Наверняка найдутся такие, Егор Тимофеевич, – поспешно ответил Талалаев. – Только я тут, увы, вам не советчик. Плохо, видите ли, знаю соседей. Совершенно не хватает времени на общение. Школа, за матерью ухаживать надо. Да вы поспрашивайте сами. Обязательно отыщутся, так сказать, очевидцы.

Больше из него ничего не удалось выудить. Тревожить других соседей Сидорчук не стал, рассудив, что утро вечера мудренее. Гости отужинали вареной картошкой и морковным чаем и стали устраиваться на ночлег в большой, почти пустой комнате с выцветшими обоями. На город опустилась ночь. Из-за духоты пришлось отворить все окна, и тогда в вишневом саду принялись наяривать песни соловьи. Они заливались на все лады так, что звенело в ушах. От раздражения, жесткой постели, соловьиного ора Сидорчук так и не сумел заснуть, плюнул и в одном нижнем белье вышел на крыльцо.

Черная майская ночь накрыла спящие дома. В кромешной тьме светились только звезды в небе и кипенно-белые сады на земле. Одуряющий запах вишневых соцветий плыл над улицей. Заливались соловьи. Сидорчук оперся на перила и стал смотреть на спящий город. Мысль о Постнове не давала ему покоя. Если тут побывали белые, то все могло обернуться хуже некуда. Николай жил тут инкогнито, никаких подтверждений его большевистского прошлого при нем не имелось, но белые тоже не дураки, могли раскусить. Да и соседство той ненадежной дамочки давало повод так думать.

Но даже смерть от руки золотопогонника – это, если подумать, только цветочки. Сидорчук отлично понимал подоплеку своей миссии. Коллегия ГПУ, Зайцев, да и люди, которых Егор получил в помощь, все были уверены в том, что Постнов попросту смылся с бриллиантами. Предал товарищей, дело революции и сбежал, прихватив народные ценности и эту дворянскую стерву. Захотел красивой жизни! Ну что ж, бывает и такое.

Сидорчук знавал людей, которые ломались, забывали главную цель, меняли все на сладкий кусок, на блестящую мишуру. Особенно нелегко стало сейчас, когда выползли эти недобитки с перстнями на пальцах, с бумажниками, с ресторанами, в которых рекой льется шампанское, гремят пошлые, разухабистые песенки. У слабого человека запросто может закружиться голова.

Но Постнов не был слабым! Сидорчук точно знал, что этот человек сделан из железа и кремня. Именно на Николая Ростиславовича Егор мог положиться в первую очередь. Он считал, что знал его как облупленного. Или нет?..

Сидорчук скрипнул зубами и что есть силы сжал перила. Старое дерево жалобно скрипнуло.

«Ну что же, – подумал Егор Тимофеевич. – Если оно так, то сам первый влеплю ему пулю. Как старый товарищ».

Сидорчук понял, что главная причина его бессонницы и плохого настроения – как раз вот эта заноза, мысль о предательстве старого друга. Слишком тяжело было тащить на себе эту тяжесть – подкашивались ноги.

На какое-то мгновение смолкли в кустах соловьи, и наступила невероятная тишина. У Сидорчука даже закружилась голова от такого покоя. Но он вдруг услышал в глубине сада какой-то странный шлепок, а затем быстрый шорох потревоженных веток. Соловьи тут же снова грянули свою песню, и все звуки потонули в переливчатом щебете.

Сидорчук поморщился. Ему не понравился странный шум в саду. Он хотел понять, что это такое, всмотрелся в сумеречную белизну цветущих вишен, но ничего не увидел и махнул рукой.

«Кошки, должно быть, – подумал Егор. – Самое время для них».

Тут метрах в пятнадцати от него из-за дерева выметнулся красный язычок огня, и громко бабахнул выстрел. Пуля врезалась в доску над головой Сидорчука и оторвала от нее щепку. Та, жужжа как пчела, полетела вниз и царапнула Сидорчука по щеке. Он невольно отшатнулся, пригнулся и с прытью, неожиданной для громоздкого тела, нырнул в открытую дверь. В сенях Егор Тимофеевич приник к стене и затаился.

Отступление оказалось весьма своевременным. Следом за первой полетела вторая пуля, чиркнула об косяк и опрокинула в сенях ведро. Оно покатилось, громыхая и звякая.

– Подъем! – заорал Сидорчук. – Тревога!

Но все, не считая старушки Талалаевой, и без команды повскакивали со своих лежанок. Правда, повели они себя по-разному. Если хозяин спросонья сразу побежал спасаться в подпол, то маленький отряд Сидорчука начал действовать как нельзя лучше. Разобрав карабины, бойцы заняли оборону возле окон. Егоров сразу побежал во двор, где стояла машина. К счастью, на транспортное средство никто не покушался. Зато кто-то бежал по саду, осыпая цвет с вишен. Чуднов выстрелил наугад в темноту, но не попал.

– Василий, маузер! – гаркнул Сидорчук.

Чуднов выбежал в сени, держа в вытянутой руке маузер командира. Сидорчук схватил его и, как был, босиком рванул в сад за беглецом.

– Егор Тимофеевич! – умоляющим голосом крикнул ему вслед Василий и тут же бросился вдогонку.

Дальше обошлось без стрельбы. Сидорчуку не удалось увидеть противника. Человек, стрелявший в него, оказался проворнее. Он добежал до забора, перемахнул на другую сторону, треща ветками, пересек соседний сад и был таков. Через минуту где-то поодаль забрехали собаки.

Сидорчук тоже попытался с разгона перескочить через забор, но обломил сгнившую доску и грянулся оземь, рыча и чертыхаясь.

Чуднов помог ему подняться и осведомился:

– Не ранен, Егор Тимофеевич?

– Нет, слава богу! – ответил Сидорчук, озираясь. – Ушел гад! Ах ты, досада-то какая! Удрал! Ты хоть его видел? Запомнил?

– Куда там! – с сожалением признался Василий. – Видел только, как тень мелькнула. Проворный, гад!

– Проворный, – согласился Сидорчук. – А где все наши?

– Егоров к машине побежал, – объяснил Чуднов. – А этот, жандарм который…

– Ты при мне этого слова не говори, – оборвал подчиненного Сидорчук. – Я его на дух не переношу, понял? Фамилия у него есть – вот по ней и называй.

– Ганичкин, значит, – волнуясь, сказал Чуднов. – Он это… сначала рядом был, а потом я за вами побежал. Вот и все.

– Шкуру бережет, значит, – недобро усмехнулся Сидорчук. – Наградили помощничком…

Он не успел припечатать слово крепким ругательством. Где-то недалеко хлопнул выстрел из карабина, а потом все стихло. Сидорчук замер.

– Ну-ка, ходу! – скомандовал он тревожным шепотом, и они побежали через сад к воротам.

На пустынной улице было еще темнее, чем среди вишен. Лишь где-то вдали сквозь кроны деревьев пробивались слабые огоньки. Наверное, это горели фонари в центре города. Сжимая в руках оружие, командир и Василий принялись настороженно озираться. Сидорчуку показалось, что он слышит чьи-то шаги. Через минуту впереди и в самом деле возникла смутная фигура. Кто-то шел прямо на них.

– Стой! – сказал Сидорчук, поднимая маузер. – Кто идет? Ты у меня на мушке!

– Не стреляйте, Егор Тимофеевич! – послышался благодушный говорок Ганичева. – Это я!

В следующее мгновение из темноты действительно возник господин Ганичкин собственной персоной. Несмотря на некоторую вольность в одежде и заряженный карабин в руке, держался он с небрежным достоинством записного щеголя, прогуливающегося по бульвару.

– Представляете, я его почти догнал, – доверительно сообщил господин из бывших. – Когда вы устремились за ним в погоню через сад, я прикинул возможные пути его отхода и выбрал тот, что показался мне самым вероятным. Я бросился наперерез, но фора была слишком велика. Злоумышленник имел преимущество и грамотно им воспользовался.

– Это вы стреляли? – спросил Сидорчук. – Промазали, что ли?

– Да, именно я, – сказал Ганичкин. – Но у меня не было намерения его убивать. Пальнул скорее для острастки. Что ж, признаюсь, номер не прошел.

– Что?! Как это? Почему не имел намерения? Ты дал ему уйти, гад?! Да ты!.. – Сидорчук вне себя от гнева двинулся на Ганичкина.

Тот не дрогнул и неодобрительно сказал:

– Эх, Егор Тимофеевич! Зря вы так! Гнев, знаете ли, плохой советчик. Сами посудите, зачем нам еще один мертвец? Не разумнее ли было поймать его и выяснить, что он задумал?

На Сидорчука произвело впечатление хладнокровие этого бывшего.

Он опомнился, отступил на шаг и саркастически заметил:

– Золотые слова. Отчего же, позвольте спросить ваше сиятельство, не поймали и не выяснили?

– Не пришлось, – кратко сказал Ганичкин. – Такое не всегда удается.

– Ну так по ногам стреляли бы, – уже почти добродушно сказал Сидорчук. – Надо же, гада в руках держал и упустил.

– Ну, в руках, – это явное преувеличение, Егор Тимофеевич! – возразил Ганичкин. – А по ногам стрелять, как вы изволили заметить, не представлялось возможным. В такой темнотище очень просто можно беды наделать.

– Вот и я о том же, – внушительно сказал Сидорчук. – Он-то точно за бедой приходил. Пальнул бы чуть в сторону и снес бы мне башку к чертовой матери!

– Непростительную оплошность мы допустили, Егор Тимофеевич! – озабоченно сказал Ганичкин. – Необходимо теперь часового ставить. Неспокойно тут.

– То-то, что неспокойно! – нахмурился Сидорчук. – Не припомню, чтобы Зайцев о чем-то таком хоть словом обмолвился, а у нас за пару дней уже две перестрелки. Не нравится мне это. Что за шантрапа вокруг нас крутится, хотел бы я знать! Чуднов, ты-то про это что думаешь?

Василий со смущенным видом почесал в затылке и признался:

– Ничего в голову не приходит, товарищ Сидорчук! Классовые враги.

– В этом я с тобой полностью согласен, – кивнул Сидорчук. – Вот что их к нам тянет, скажи! Медом, что ли, у нас намазано?

– Следовало бы еще допросить хозяина нашего, учителя, – деловито сказал Ганичкин. – Для чистоты эксперимента. Вероятность, что стреляли в него, невелика, но все-таки она есть…

Сидорчук не дослушал, отвернулся и зашагал к дому. На крыльце с фонарем в руке стоял хозяин, трясущийся от страха. Его воодушевляло только присутствие Егорова, который прислонил к стене карабин и невозмутимо сворачивал самокрутку.

Ганичкин опередил всех, отобрал у Талалаева фонарь и принялся обследовать крыльцо и сени.

Он долго шарахался в тесном коридорчике, но наконец радостно воскликнул:

– Есть! По крайней мере, пулю мы имеем, Егор Тимофеевич! Из парабеллума пущена! Иван Петрович, сознайтесь, это вас собирались застрелить из парабеллума?

Учитель ошеломленно взглянул на него и ничего не ответил. Подбородок у него ходил ходуном. Ганичкин тихо засмеялся и повернулся к Сидорчуку, высвечивая на собственной ладони какой-то темный комочек.

– Извольте убедиться, калибр семь-шестьдесят пять! Возможно, я чего-то не знаю, но сдается мне, это и есть парабеллум. Патроны Борхардта – вещь на любителя. Утром можно будет поискать гильзу. Наш стрелок – человек с тонким вкусом. Хотя всякое может быть. По нашим временам любой голоштанник без проблем раздобудет какое угодно оружие…

– Что вы тут плетете? – грубо оборвал его Сидорчук. – Трещите как сорока! Какая мне разница, из чего эта контра стреляла? Пускай лучше вот этот припадочный ответит, кто тут у него палит по ночам! – Он надвинулся на учителя и схватил его за грудки. – Что трясешься, гад? Чует кошка, чье мясо съела? Втюхивал тут нам – того не знаю, этого не видел. Агнец невинный! Отвечай, кто стрелял? Кому ты сказал, что мы здесь?! Контрреволюцию разводишь, гад!

Если бы не мощная хватка Сидорчука, учитель непременно рухнул бы сейчас ему в ноги. Он был раздавлен и страшно напуган.

– Что вы? Какая контрреволюция? – забормотал Талалаев. – Для меня это такая же неожиданность, как и для вас. Что вы! Я честный человек. Всегда разделял передовые взгляды… Пожалейте старушку-мать, гражданин чекист!

Сидорчук опомнился, оттолкнул от себя учителя и с презрением сказал:

– Все вы тут честные! А пуля мне была приготовлена! Думаешь, я верю тому, что талдычит этот сыщик? В меня стреляли! В нас, в бойцов революции! Но тот, кто это сделал, горько о том пожалеет! Пощады не будет!

– Да что вы в самом деле, Егор Тимофеевич! – негромко произнес Ганичкин, приближаясь к нему. – Да посмотрите на бедного учителя. Какой из него контрреволюционер? Да и насчет того, кто в кого стрелял, следует разбираться. Ночью, знаете ли, все кошки серы, как говорится. Поспешные выводы могут повести нас по ложному следу.

Сидорчук гневно посмотрел на него, оттер плечом и прошел в дом.