Читать книгу Откровение времени - Евгений Заровнятных - Страница 3

«Я, Бланжек Эмиль Эммануэль, выпускник Эйматштадтской государственной консерватории имени Иоганна Пахельбеля, прошедший практику в училище при консерватории, решением ректората и учёного совета прошу командировать меня для службы в музыкальном училище № 31 города Ирргартена в должности заместителя руководителя концертно-исполнительской практики».

Шестнадцатого марта, спустя три дня с момента подписания вышеприведённого документа, Эмиль Бланжек прибыл в Ирргартен – столицу Буденштальской республики – на центральный городской вокзал. Сойдя с поезда, держа в руке небольшой чемоданчик, вмещавший всё необходимое молодому музыканту, он направился к выходу сквозь мрачную анфиладу, затуманенную табачным дымом так, что чёрный потолок с трудом можно было различить в сизых клубнях – казалось, будто стены уходят в пустую, бесконечную, туманную высь. Бланжек поспешил добраться до выхода; справа и слева у колонн сидели бездомные, кто-то спал, другие что-то шептали. С закрытыми глазами, сложив руки ладонями друг к другу, нищие покачивались из стороны в сторону. На молитву это похоже не было, скорее напоминало некий оккультный, заговорческий ритуал. Судя по огромному количеству котомок, тряпок и подстилок, некоторые из нищих жили здесь, на этом вокзале, уже давно. Бланжек выпорхнул в огромные входные врата и очутился наконец на свежем воздухе, на центральной ирргартенской площади.

Сырая зима уже уступила свои права тёплой весне, небо было затянуто белой пеленой облаков, через которую проникал ровный дневной свет, озаряющий площадь. Было довольно пустынно, лишь два джентльмена в чёрных пальто, опустив голову, прошли мимо быстрым шагом. Посередине площади располагался монумент из красного гранита, инкрустированного мрамором, в центре которого возвышалась фигура какого-то господина. Подойдя поближе, Эмиль несколько удивился внешности этого увековеченного в мраморе человека: злые поросячьи глазки выглядывали из впадин над заплывшими жиром щеками; ехидная желчная улыбка обнажала дёсны с определённым количеством отсутствующих зубов. Брюхо разрывало с трудом застёгнутую рубашку, пиджак мешковато свисал с узких округлых плеч. «До чего же отвратительный тип, кто же додумался поставить ему памятник?» – подумал Бланжек, разглядывая статую. На мемориальной доске была выгравирована надпись: «Досточтимый Прилиус Мориц Пауль, пятый губернатор Ирргартена, генерал-фельдмаршал».

Недолго постояв, Эмиль отправился дальше, лёгкой уверенной походкой пересёк площадь и, подходя к круглому зданию с небольшой башенкой, услышал звук домры, доносящийся с улицы, проходящей за зданием. Прислушавшись, он узнал колыбельную Брамса. Эмиль стал обходить строение вокруг. Люди сновали взад-вперед, одни врывались в это круглое здание, другие выбегали из него, какой-то молодой человек, споткнувшись о ступеньку, распластался на тротуаре, документы, которые он нёс, разлетелись, как осенние листья. Быстро вскочив, он стал собирать бумаги, пока равнодушная толпа не потоптала все листы. Определённо в этой сутолоке никто не замечал прекрасной музыки, которая так диссонировала с нервозной обстановкой.

Обойдя здание, Эмиль увидел старушонку лет восьмидесяти пяти, а то и девяноста, сидящую на деревянном ящике неподалёку от главного входа в круглое здание. Старушка самозабвенно играла на четырёхструнной старинной домре: как точно она держала темп, как тонко расставляла акценты, сопереживая каждой ноте, то с долей печали, то с долей радости в лице. Каждая музыкальная фраза, каждая музыкальная мысль были поняты и переданы ею, этой почтенной старушкой. Одухотворённые мудрые глаза, казалось, играли вместе с домрой, как бы вторили ей своим безмолвным голосом. Бланжек пошёл дальше, ему нужно было спешить, время явки в назначенное место незамедлительно приближалось. Пройдя два-три квартала, он всё прислушивался к оставшемуся далеко позади звуку домры, но расслышать что-либо уже не удавалось. Дойдя до ближайшего перекрёстка, Бланжек развернулся и быстрым шагом направился в обратном направлении. Вернувшись к круглому зданию, – старушка всё ещё играла, – Эмиль подошёл к музыкантше и бросил в лежавший у её ног кейс несколько монет. Почтенная дама вежливо поблагодарила его, не прекращая исполнения следующей пьесы. Недолго послушав невероятно трогательную, душевную игру старушки, сидящей на косом дощатом ящике, единственный слушатель, Эмиль, ушёл.

«Дирекция музыкального училища № 31: Буденшталия, Ирргартен, проспект Каминского, дом № 4», – гласила запись в блокноте Бланжека; по этому адресу он и отправился. Город изобиловал разнообразными переулками, проулками, тупиками и улицами причудливых форм. Как позже сообразил Эмиль, многие улицы, если смотреть сверху, имели форму фигуры, которую изобразил Казимир Малевич на своём полотне «Движение супрематического квадрата». На одной из таких улиц, именуемой проспектом Каминского, и располагалось здание дирекции, выполненное в стиле ранней эклектики. Здание насчитывало три этажа, но при этом было довольно высоким, огромные окна завершались полукругом, фасад был украшен пилястрами с роскошными капителями. Огромные деревянные резные двери оказались заперты. Бланжек позвонил. Полминуты спустя из-за закрытой двери донесся голос:

– Вы с рекомендательным письмом?

– Да, добрый день, я прибыл из Эйматштадта, меня зовут Эмиль Бланжек.

– Вы опоздали на четырнадцать минут! – строго упрекнули из-за двери.

Растерявшись, Бланжек не успел ничего ответить, но тут дверь отворили. На пороге показался пожилой мужчина во фраке, белой накрахмаленной манишке со стоячим воротником и аккуратно завязанным галстуком-бабочкой. Несколько надменным, но в то же время вежливым жестом он пригласил Бланжека войти. «Значит, меня здесь ждали, если просчитали моё опоздание с точностью до минуты», – подумал Эмиль, переступая порог.

Эмиль попал в просторный вестибюль с тусклым освещением. Огромные канделябры, стилизованные под барокко, висели в простенках между окнами, зашторенными бархатными портьерами; в конце вестибюля уходила вверх парадная мраморная лестница. Справа от входа располагался аккуратно прибранный старинный стол на львиных лапах, служивший рабочим местом портье – тому самому господину, который встретил Бланжека. В здании царила тишина, какую можно услышать лишь в пустом храме в вечерние часы, когда все прихожане уже разошлись, а церковный служка тушит последнюю догорающую свечу. Раздавалось только эхо шагов портье, отражаясь от каменных стен.

– Приготовьте ваши документы и проходите в канцелярию, а я отмечу ваш визит у себя в журнале, – распорядился портье. – По левую руку от лестницы – длинный коридор, вам туда.

В коридоре не было ни окон, ни дверей, только в конце находился арочный проход, ведущий в другое помещение, являющееся канцелярией. Первое, что бросилось Эмилю в глаза, когда он вошёл, были огромные, невероятной высоты стеллажи, до предела забитые документацией. В помещении пахло пыльной бумагой – так пахнет, когда раскрываешь старую книгу, годами валявшуюся где-то в забытом книжном шкафу. За стойкой возле стеллажей сидела женщина – работница канцелярии. Внешне она чем-то напоминала крысу: маленькие чёрненькие глазки бегали за очками в круглой оправе, лицо было вытянутым, из-за неправильного прикуса из-под верхней губы показывались два удлинённых резца, подбородок практически отсутствовал, нижняя губа как бы плавно переходила в шею. Растрёпанные серые волосы были собраны в пучок на макушке; длинными тощими пальцами она поспешно перелистывала страницы какого-то документа, это напоминало то, как хомяки, мыши, крысы, белки и другие грызуны шелушат орехи, семена или шишки.

Бланжек подошёл к стойке, поздоровался, подал свои документы. Женщина-крыса, не замечая его, продолжала шелушить свои бумаги. Эмиль поздоровался второй раз, уже с большей силой в голосе. Женщина-крыса встрепенулась, словно её вспугнул некий хищник, Бланжеку даже на секунду показалось, что она сейчас вскочит, убежит и спрячется в какой-нибудь канцелярской норке. Окинув своего посетителя блуждающим взглядом, женщина отложила в сторону папку с бумагами, взяла небольшой бланк наподобие квитанции и принялась что-то писать. «Я выпишу вам направление к директору на собеседование, – пояснила госслужащая. – Стоит поторопиться, приёмные часы скоро закончатся, в следующий раз вы сможете к нему попасть только через неделю». Такое заявление несколько удивило Бланжека, даже взволновало, ведь он приехал работать, приехал заниматься музыкой, он, блистательный выпускник консерватории, которому сам ректор пророчил большие успехи здесь, в Ирргартене. А теперь заходит речь о каком-то собеседовании, вдобавок об этом ему сообщает какая-то канцелярская крыса, в то время как у него, Эмиля Бланжека, на руках рекомендательное письмо, подписанное всеми членами ректората Эйматштадтской государственной консерватории имени Иоганна Пахельбеля. Впрочем, Эмиль был отнюдь не тщеславен, и подобные мысли даже не возникли у него в голове; он не стал вступать в полемику с канцелярской госслужащей, взял направление и пошёл на второй этаж в указанный кабинет – кабинет директора музыкального училища.

Стремительно преодолев два громадных марша парадной лестницы, центральную залу и затем несколько рекреаций, Эмиль предстал перед дверью директора. Возле кабинета не было ни души, да и по дороге Бланжеку никого не встретилось, будто он находился в особняке какого-то богатого и одинокого господина, где, кроме этого господина и прислуги, больше никто не живёт. Эмиль хотел было постучать, но отдёрнул руку, услышав за дверью голоса. Он был далеко не так воспитан, чтобы подслушивать разговоры, но в этом безлюдном месте, в этой тишине, чтобы ничего не услышать, нужно было бы либо уйти, либо заткнуть уши, чего Эмиль делать не стал, да и вся эта ситуация с собеседованием вызывала у него непомерный интерес: вдруг там, за дверью, директор беседует с человеком, находящимся в похожем положении?

– Афишу необходимо переделать, название нашего камерного оркестра поместить посередине большими буквами, – прозвучал грубоватый баритональный бас, – и уберите эту надпись: «Музыка эпохи барокко», напишите просто: «Классическая музыка».

– Всё же это типологически неверно, господин Финкельштейн, мы не будем исполнять ни одного произведения эпохи классицизма, вся программа относится ко второй половине XVII и первым двум десятилетиям XVIII века, – ответил собеседник.

– Для простых слушателей всё это классическая музыка, давайте освободим афишу от вашего терминологического педантизма, Рудольф, нынче условия диктует слушатель.

– Ну а если мы будем играть, например, духовную музыку коптов шестого века, то в самый раз озаглавить афишу «Варьете», ну или, скажем, «Вечер в кабаре»? Больше всего, конечно, зрителю будет по душе, если наши девушки-хористки исполнят арабский танец, причём единственной деталью одежды будет полупрозрачный шёлковый платок на бедрах.

– Оставьте ваш сарказм, Рудольф, не пытайтесь плыть против течения, лучше служите обществу; на последнем заседании комитета по культуре весьма положительно отзывались о концертной деятельности нашего училища, и это, я считаю, ваша заслуга как руководителя концертно-исполнительской практики. А что касается арабских танцев, то тут вы в точку попали, подумайте, как можно было бы это устроить.

Оппонент дёрнулся было что-то сказать, но Финкельштейн прервал его:

– Ступайте, Рудольф, оставим эту бессмысленную полемику, делайте, как я вам говорю, иначе ваша тенденция подкрашивать свои пёрышки белой краской окончательно превратит вас в белую ворону.

Бланжек отошёл от двери, дабы не смутить выходящего, прислонился плечом к стене возле окна, которое выходило во двор. Посередине двора располагался круглый фонтан, давно уже не функционирующий, позеленевший и поросший мхом. В центре фонтана возвышалась женская фигурка. «Эвтерпа – муза лирической поэзии и музыки», – подумал Эмиль, вглядываясь в каменную скульптурку.

«Значит, мне довелось услышать разговор директора училища с руководителем концертно-исполнительской практики, – размышлял Эмиль. – Этот руководитель своенравный малый, не побоялся отстаивать свою точку зрения перед директором. Надеюсь, ему удастся отстоять позицию касательно афиши, ведь он абсолютно прав».

В этот момент дверь распахнулась, из кабинета вышел молодой человек лет тридцати, худощавый, с острой бородкой, серьёзным, даже напряжённым, интеллигентным лицом. Мимолётно взглянув на Бланжека, не придав никакого значения его присутствию, он энергично зашагал по направлению к выходу. Через несколько мгновений вновь воцарилась тишина. Эмиль подошёл к двери. Голосов больше не было слышно, по-видимому, посетителей в кабинете не осталось. Он постучался и, услышав приглашение директора, вошёл.

Мебель красного дерева, золотые канделябры, хрустальная люстра, огромные напольные часы – роскошный интерьер несколько смутил Бланжека, придавая ситуации излишнюю официальность. На стене висел один-единственный портрет неизвестного ему композитора; крайнее изумление охватило Бланжека, когда он прочитал надпись на табличке: «Адам Смит (1723–1790) – шотландский экономист, философ, один из основоположников современной экономической теории». За столом сидел тучный человек с круглым лицом, пухлыми, короткими руками; на пальцах блестели перстни с драгоценными камнями, верхняя пуговица рубашки была расстёгнута, узел галстука спущен на грудь. Не предложив визитёру сесть, директор спросил:

– Так, с чем вы пожаловали? Вы из нотариальной конторы по поводу заверки наших сертификатов?

– Господин директор, – начал, слегка запнувшись, Бланжек, – я командирован ректоратом консерватории города Эйматштадта для занятия концертной и преподавательской деятельностью у вас в училище. Я дирижёр, композитор и пианист.

Директор Финкельштейн слегка замялся, стал рыться у себя на столе в поиске каких-то бумаг, затем вскочил, подошёл к шкафу и, поставив руки на пояс, стал там что-то искать глазами. Ростом он был невысок, двигался довольно проворно, несмотря на свою полноту. Так ничего и не найдя, Финкельштейн опустился обратно в своё кресло.

– У меня нет никакой информации о вашем приезде, – начал он, – на заседании комитета меня об этом не предупреждали.

– Но у меня с собой рекомендательное письмо, – вставил Эмиль, – вот, возьмите!

– Нет-нет, не нужно, ваше письмо не имеет здесь никакой юридической силы, я принимаю письма, подписанные только главой комитета по культуре, приходите в другой раз, если, конечно, получите его подпись, без неё для вас нет допуска ко мне на собеседование.

Эмиль оторопел. Он не ожидал такого поворота событий, ведь всё должно быть согласовано на уровне ректора, в родной альма-матер его не могли обмануть, не могли упустить из внимания сколь угодно важную деталь.

– Господин Финкельштейн, это какой-то абсурд. Я окончил консерваторию с отличием, уже на старших курсах я занимался дирижёрской практикой, музыку я пишу с первых классов школы, у меня с собой партитура моей Третьей симфонии, недавно её исполняли в Большом зале Эйматштадтской филармонии. В конце концов, какая-то подпись – это ж пустая формальность, да и зачем проходить собеседование, я могу незамедлительно приступить к работе!

– Послушайте, как вас там, Бланжек, основной целью деятельности нашего заведения является извлечение прибыли!

– Прибыли?

– Да, прибыли, то есть материальных средств, полученных в ходе хозяйственной деятельности, если выражаться деловым языком. И как раз таки подпись председателя комитета показывает, может ли та или иная личность быть нам полезна и насколько эффективно будет использование данных трудовых ресурсов. Вам всё понятно?

Потеряв почву под ногами, Эмиль был не в силах что-либо вымолвить.

– Не стойте как истукан, я вам всё объяснил, больше ничем помочь не могу.

– Позвольте, – робко произнес Бланжек, – но какая может быть в училище коммерческая деятельность, ведь это не магазин и не закусочная какая-нибудь?

– Да какая угодно: концерты, платные курсы и всё остальное, чем мы занимаемся; вас это касается постольку-поскольку, поэтому не задавайте лишних вопросов. Идите! Мои приёмные часы истекли.

Эмиль вышел прочь из кабинета, едва не хлопнув дверью. Благодаря своему благородному происхождению и блестящему воспитанию, он всегда сдерживал себя, однако его пылкой натуре не каждый раз удавалось скрывать свои чувства. Побродив по этажу, собравшись с мыслями, Эмиль решил, что другого выхода, кроме как поехать в комитет по культуре, у него нет. В рекреации перед центральной лестницей его взору предстало оригинальное зрелище: интеллигентный мужчина средних лет в спортивном костюме, лёжа на циновке, занимался гимнастикой. Пиджак, брюки, рубашка, галстук и портфель были аккуратно уложены на подоконнике. Дабы не смущать джентльмена, Бланжек, не мешкая, свернул в проход к лестнице. Тут перед ним развернулась ещё одна, не менее занимательная сцена: два пожилых господина, расставив складные стулья и столик, преспокойно играли в шахматы. При этом один из них попивал кофе, а другой курил сигару. Оставшись не замеченным игроками, Эмиль спустился по лестнице на первый этаж, в вестибюль, где картина значительно изменилась с момента его прихода. Теперь тут было полно народу: одни толпились у двери, то и дело поглядывая на часы, другие беседовали, стоя в стороне, третьи читали газеты, а четвёртые просто отдыхали, закрыв глаза. «Вероятно, разразилась гроза, – подумал Бланжек, – придётся тоже пережидать». Однако, отодвинув портьеру, Эмиль не заметил в погоде никаких изменений.

– Что здесь происходит? – обратился он к портье, сидевшему за столом. – Почему никто не выходит?

– Видите ли, в чём дело, молодой человек, – произнёс портье, откинувшись на спинку кресла, – у нас в дирекции, впрочем, как и в самом училище, очень строгий режим, и все эти люди вырабатывают своё время. Моменты входа и выхода чётко фиксируются, если у кого-то за неделю наберется более минуты недоработанного времени, его ждут большие неприятности. У одного нашего сотрудника недавно накопилось более трёх минут, так его уволили без права трудоустройства в родственные организации. И надо добавить, что это был один из наших лучших преподавателей, блестящий специалист и замечательный человек!

– А те люди, что играют в шахматы и занимаются физкультурой на этаже?

– Да-да, и они тоже вырабатывают время, и директор вырабатывает, это контролируется вышестоящими инстанциями. Их не касается, кто и каким образом отрабатывает, они проверяют только сухие отчёты, только графики движения сотрудников через проходную.

Недоуменно взглянув на портье, Бланжек не нашел, что бы сказать или спросить. Решив, что пока сотрудником училища он не является, значит, входить и выходить может относительно свободно, Эмиль спокойно вышел из здания дирекции. Неподалёку от входа он заметил того самого джентльмена, Рудольфа, стоявшего в задумчивости и курящего трубку, опершись на зонт-трость. Эта фигура ещё по разговору, который ему довелось подслушать, заинтересовала Бланжека. Теперь ему представилась возможность лично познакомиться с Рудольфом, и, недолго думая, Эмиль направился в его сторону. Своим приветствием он словно разбудил погружённого в задумчивость и как бы дремавшего наяву Рудольфа.

– Что вам угодно, кто вы? – произнёс он, взглянув на Бланжека своим острым, серьёзным, суровым взглядом.

– Я Эмиль, мы встречались у дверей директора, простите, что побеспокоил, не хотел отвлекать вас от размышлений, но…

– Бросьте! – прервал Рудольф, – я просто смотрел вдаль. Люблю смотреть вдаль. Такое чувство, словно куда-то уносишься от насущных проблем, от надоевшей суеты. Глядишь себе на небо, на облака, на какое-то одиноко стоящее дерево, покачивающееся на ветру где-то далеко за домами; быть может, под ним сидит человек, простой человек, и читает книгу или играет на гитаре. Без какой-либо цели, просто сидит, прислонившись спиной к дереву, играет и смотрит туда же вдаль, на то же небо, может, даже на то же самое облако. А это облако безмятежно плывёт, у него нет ни цели, ни начала, ни конца, оно не знает ни добра, ни зла, ни дня, ни ночи. А как прекрасны птицы, кружащие, парящие, пикирующие там, над линией горизонта, аж дух захватывает! Другие щебечут, спрятавшись в кроне дерева, сидя на ветвях, как на жёрдочках. Как уютно и как естественно им там сидится! Птица – олицетворение свободы. Всегда завидовал птицам, до чего прекраснейшие виды открываются их взору с высоты их, птичьего, полёта; впрочем, кто им не завидовал?

Несколько переведя дух, заметив заинтересованный взгляд Бланжека, Рудольф восторженно продолжил:

– Особенно восхитительны закаты, каждый день разные! Вечером, когда всё успокаивается, небо на западе окрашивается то в лиловый, то в апельсиновый, то в багровый цвет, и с каждой минутой появляются новые оттенки этого цвета, плавно перетекающие друг в друга, будто некий небесный художник смешивает краски на своей нерукотворной палитре. Перспектива, свобода, цвет, тон, динамика, композиция – все эти понятия, которыми изобилует природа, так близки нам, музыкантам. Музыка, как природа, как звёзды, как само собой разумеющееся, вечное, вездесущее и ни от чего не зависящее, влечёт нас своим волшебством. Композиторы и музыканты, словно приёмники этой энергии, этих сигналов, исходящих от Бога, от природы, из космоса, записывают их на языке нот или улавливают во время импровизации. Сама философия создания произведений искусства берёт своё начало в Древнем Китае. Китайские философы утверждали, что творческий процесс есть некая «трансформация небесных письмён», то есть художник переводит посланное ему свыше на язык, понятный для человека, будь то музыка, картина или стихотворение. Здесь же можно привести и библейскую аналогию: Бог Отец послал на землю своего Сына, воплотив его в человеческий облик через Пречистую Деву Марию. В этом смысле Дева Мария выступает в роле божественных, небесных врат. Нисходящее свыше – это не что-то суррогатное или надуманное, это и есть настоящее искусство, настоящее волшебство! Оно не предназначено для того, чтобы кого-то развлечь, развеселить, взволновать или растрогать, оно существует само по себе, независимо от нас, а мы с восторгом, заворожённо созерцаем его.

Рудольф умолк и устремил горящий взгляд куда-то ввысь, будто старался разглядеть уже скрывшийся за облаками, провожаемый взором воздушный шар.

– Соглашусь с вами, Рудольф, – заговорил Эмиль. – Всегда чувствовал, что та музыка, которую я пишу, не является моей придумкой, кажется, что она где-то жила своей жизнью, а мне довелось лишь только записать её. Наверное, вдохновение – это и есть то особое состояние восприимчивости, в котором нам и удаётся принимать и воспроизводить такой особо тонкий вид материи, как музыка. Порой откроешь партитуру одного из своих давнишних сочинений и удивляешься: разве это я написал такую музыку, как я мог это сделать, откуда это пришло? Поэтому, я считаю, такой порок, как гордыня, крайне редко присущ настоящим творцам.

– Вы правы, – поддержал Рудольф, – не случайно великий Бетховен говорил, что «подлинный художник лишен тщеславия, он слишком хорошо понимает, что искусство безгранично».

На несколько минут оба собеседника погрузились в философские раздумья, навеянные состоявшимся разговором. Эмилю вспомнилось лето прошлого года, проведённое им на природе в работе над его последним крупным сочинением – Третьей симфонией. Как пытался он сопоставить совершенные формы природы с фигурами музыкальных фраз. Своеобразной ностальгической волной захлестнуло Бланжека чередование идиллических картин того периода, однако впечатление от визита в дирекцию свербело, как заноза в пятке.

– Скажите, – обратился он к Рудольфу, – действительно ли в училище действует некая система выработки времени и за счёт чего всё функционирует? Ведь тогда получается, что можно приходить на работу и весь день напролёт играть в вист или в кости?

Рудольф рассмеялся.

– Энтузиасты! Система держится на энтузиастах, Эмиль. Есть достаточное число людей, которые занимаются своим любимым делом с полной самоотдачей, они не просто приходят на работу, чтобы получать каждый месяц деньги, просиживая нужные часы в этой системе «убийства времени», для них работа – это жизнь, они живут этим. Но и такие люди страдают: недавно нашего лучшего преподавателя элементарной теории музыки, сольфеджио и гармонии уволили из-за трёх минут за неделю! Это нелепица, нонсенс, у меня такое никогда не уложится в голове! Однако при такой системе в каждой организации заводится немалое количество паразитов. В сфере искусства, как вы понимаете, их, конечно, меньшинство, в то время как в других областях засилье паразитов порой приводит к банкротству предприятий. Впрочем, и у нас в училище не так давно появлялся субъект, выдававший себя за преподавателя фортепиано. Только через полгода выяснилось, что он работает ночным сторожем, а днём в училище отсыпается после ночной смены, при этом за рояль он не садился ни разу в жизни. Этот мошенник отпускал студентов домой, а сам расстилал на полу матрас, включал магнитофон с записями фортепианной игры, запирался изнутри на ключ и преспокойно спал. Самое удивительное, что уволить его стоило нам немалых трудов. Верховный комитет долго сопротивлялся, утверждая, что временны́е показатели этого сотрудника превосходят нормативы. Тем не менее после написания нами грандиозной петиции, разъясняющей всю неправомерность нахождения сего гражданина в данной должности, комитет признал увольнение законным.

– Как же этого негодяя вообще приняли на работу? – с негодованием воскликнул Эмиль. – Мне лично на собственном опыте довелось сегодня убедиться в том, что к вам попасть не так-то просто!

– У него была рекомендация из комитета по культуре, безусловно, она была купленная, но зачастую наличие рекомендации является единственным необходимым и достаточным требованием для вступления в должность. Директор Финкельштейн бегло взглянул на бланк рекомендации со штампом и подписью председателя – и дело в шляпе, обманщик был принят. И никакого собеседования не было, ведь директор училища сам смыслит в игре на фортепиано не больше того мошенника. Финкельштейн всё меньше и меньше вдаётся в различные детали, особенно в те, что не имеют отношения к коммерции. Десять лет, просиженные в директорском кресле, заметно подсушили его мозг и обеднили душу. С годами у подобных чиновников мозги вялятся, как рыба на ветру. Когда за весь день единственным делом было оторвать очередной лист отрывного календаря и изо дня в день это бездумное однообразие повторяется, живость ума теряется, память слабеет, душа увядает. Давно, когда я юным выпускником только попал в училище, Финкельштейн казался мне полубогом. «Вот это личность! Это человек! – думал я. – Директор училища – величина, гуру, пример для подражания!» С каждым годом эта иллюзия всё растворялась и растворялась, теперь же от неё не осталось и следа, директор окончательно потерял в моих глазах всякий авторитет. Теперь я вижу в нём лишь полный набор скверных качеств, которые помогли ему вскарабкаться на весьма солидный пост: лживость, лицемерность, двуличность, подлость. Полчаса тому назад вы, Эмиль, были в его кабинете, а сейчас он про вас уже забыл и даже не вспомнит, если снова увидит. Он придал значения вашему визиту не более, чем мы придаём валяющемуся на земле камню, мимо которого проходим по дороге.

Заметив печаль в глазах Бланжека, Рудольф добавил:

– Вероятно, у вас возникли какие-то трудности при приёме, директор не взял вас? – Эмиль кивнул. – Ничего не поделаешь, таков этот «бумажный», бюрократический режим. Отправляйтесь к председателю комитета по культуре, кроме него, вам больше никто не поможет. Сегодня дело уже идёт к вечеру, вам есть где остановиться?

– Как было условлено раньше, жильё мне должно было предоставить училище, но теперь всё срывается, – с грустью ответил Бланжек.

– По поводу жилья не расстраивайтесь, тут я смогу вам помочь. У моего отца есть старый школьный друг – профессор Гаспар де Люка́. Очень уважаемый и очень интересный человек, дважды доктор наук: физико-математических и философских. Он живёт в собственном особняке и весьма любит принимать гостей. Не стесняйтесь, поезжайте к нему, уверен, вы найдёте общий язык. Расскажете ему свою историю, скажете, что прислал вас Рудольф Фацекас, моего отца зовут Франц Фацекас. Езжайте! И успехов вам завтра в комитете, Эмиль!

Рудольф написал записку для профессора де Люка, и, обменявшись рукопожатиями, новоиспечённые товарищи расстались.