Читать книгу Давай не будем уходить - Евгения Багмуцкая - Страница 5

Сейчас я жалею, что не помню во всех подробностях тот вечер. Мне хотелось бы помнить, какой запах шел от ее волос, какой высоты были ее каблуки, какие на ней были серьги, сколько стоило наше вино. Я хотела бы помнить каждую фразу, каждое слово, которое она тогда произнесла. Ведь этот вечер оказался самым важным в моей жизни. Самым, черт возьми, главным, ярким, решающим вечером. Я была ослеплена ею. Я не видела ничего, кроме ее губ. Не слышала ничего, кроме ее голоса и смеха. Все остальное представлялось таким незначительным.

До этого я никогда не влюблялась в женщин – чувство, которое переполняло меня на протяжении тех трех часов в шумном баре, не было похоже на мои влюбленности в мужчин. Это было нечто другое: я как будто влюблялась, не ощущая сексуального возбуждения, и мне это нравилось. Словно я встретила совершенного человека. Кого-то, кем сама захотела стать. В кого хотела перевоплотиться. Чью кожу натянула бы на себя. Дело было даже не в ее внешности. Хотя выглядела она так, словно ее специально слепили для того, чтобы все вокруг ощущали свою неполноценность: высокая, статная, на сильных длинных ногах, которые она не стеснялась откровенно демонстрировать. Ее прямая спина, острые плечи, тонкие руки, длинные пальцы – казалось, какой-то небесный портной использовал для этой фигуры наилучшие лекала. Но самым завораживающим в ней были волосы – копна рыжих кудрявых волос, доходивших до лопаток. Она встряхивала ими – и у меня каждый раз звенело в ушах.

Одного я не понимала: почему она битый час говорит со мной? Допустим, она выручила меня из жалости. Увидела девицу, такую брошенную, несчастную и упивающуюся жалостью к себе, поняла, что мне нужно сейчас выпить и излить душу, и снизошла. Мне было интересно, как долго она будет испытывать это сочувствие. Пока я не ощущала, что она остается со мной из-за снисхождения. Или мне хотелось так думать. Она говорила со мной так, словно приехала сюда ради меня, словно именно на встречу со мной она сегодня спешила, расчесывая пятерней кудри, и подводила глаза, и даже красила губы вишневой помадой тоже ради меня. Лучший подарок на мой сегодняшний день рождения – красивая рыжая Тина.

Обычно незнакомцы начинают разговор с общих тем: имя, возраст, где учишься, чем увлекаешься, что любишь, куда ходишь, смотрела ли новый фильм Тарантино, как тебе новый альбом Coldplay – правда, совершенно бестолковый?.. Но Тина, после того как я назвала свое имя, задала вопрос совершенно иного порядка:

– Скажи, Саша, – она сделала глоток из бокала и улыбнулась правым уголком губ, – скажи мне как на духу, как открываются либо на исповеди, либо перед случайными попутчиками, ты когда-нибудь хотела убить человека?

– Да, – ответила я честно.

Она не удивилась или хорошо скрыла свое удивление: не усмехнулась, не рассмеялась, не покачала укоризненно головой – ничего такого. Лишь спокойно продолжила:

– И почему ты этого не сделала?

– Потому что, – так же прямо сказала я, – она – моя мать. Мне кажется, это было бы слишком.

Я до сих пор не знаю, почему в тот момент мне показалось, что Тина, совершенно чужая мне девушка, способна понять меня. Я просто это почувствовала: мы совпали, как части пазла, как зубчатые колесики в старинных часах. Совпали какими-то невидимыми частотами, идеально сошлись во времени и месте. Словно на эту встречу я шла все семнадцать лет, как и она – все свои сколько бы ей там ни было. Конечно, я не собиралась никого убивать, но я была уверена, что она понимает, о чем я. Я хотела убить свою любовь к матери – вот что мне действительно помогло бы.

– Замечательно, – расхохоталась она, – ты хочешь убить свою мать. Что ж, боюсь, ты не единственная. Ты знаешь, что большинство убийств в мире совершается ближайшими родственниками? Например, треть убитых женщин погибает от рук супругов, чуть меньше – от рук других членов семьи. И только потом уже идут сослуживцы, случайные знакомые и еще реже – маньяки. Так что если твоей матери и суждено умереть насильственной смертью, то, скорее всего, от руки ее мужа, любовника или от сидящей прямо передо мной симпатичной и безобидной с виду дочери.

Я промолчала. Мне совершенно не хотелось думать и говорить о матери и о ее предполагаемой смерти. Особенно в этот самый момент, когда, возможно, я завожу дружбу с очень важным человеком в моей жизни.

– Скажи, – спросила в свою очередь я, – тебе когда-нибудь казалось, что ты встретила родственную душу?

– Конечно, – ответила она серьезно, и я поняла, что мои ощущения не были обманчивыми, – вот прямо сейчас.

Мы проболтали еще около часа о всякой ерунде. Но не о том, что напрягает, заставляя натужно шутить или путаться в воспоминаниях, а о том, что может неразрывно связывать двух давно знакомых людей. А потом я допустила промах – отлучилась в туалет. Там, в его неприятном желтоватом освещении, я увидела свое лицо – серое, уставшее, в пятнах, высушенное прокуренным воздухом бара, немного отекшее от недавних слез. Мокрой пятерней я попыталась немного пригладить волосы и жалко улыбнулась самой себе, удивившись, что эта космически красивая девушка все еще продолжает говорить со мной.

Когда я вернулась в бар, ее уже не было. Она рассчиталась за все, что мы выпили вместе (впрочем, я ограничилась двумя бокалами ламбруско, ведь и так была опьянена этой встречей), и ушла. Она воспользовалась этим маленьким перерывом, чтобы отделаться от меня, видимо, устав наконец от роли доброй старшей подруги. Дважды за день меня бросили женщины, одну из которых я любила, а во вторую по-настоящему влюбилась. Отличное семнадцатилетие!

На улице шел редкий противный дождь. Не дождь, а скорее теплая дождевая пыль. Я стояла под крыльцом и не знала, куда теперь деть себя, со вспоротой и оставленной душой и вывернутым наружу сердцем. Куда мне теперь идти, кого обнимать, кому расплакаться в плечо или рассмеяться в лицо? Я ничего о себе не понимала. Как можно прожить семнадцать лет и не завести ни одной подруги, которой можно было позвонить прямо сейчас, договориться о встрече и тут же приехать, поймав такси? Как можно за семнадцать лет повстречаться только с одним парнем? И то недолго, всего пару месяцев, за которые мы оба успели лишь подержаться за руки, а он – разве что побывать языком в моем рту и руками – под футболкой. Хотя в этом было что-то волнующее. Вернее, я понимала, что это должно волновать, но не волновало. Потому что и мальчик был не тот, и я не та, и все было совершенно не так, как должно. Не было ни дрожи, ни обжигающего влечения – всего того, чего ждешь в семнадцать лет и вряд ли уже когда-нибудь после. Точно никогда. Вот почему так жаль упустить это сейчас, не попробовать, не успеть на этот поезд. Ведь через десять лет так трогательно влюбиться будет уже несвоевременно, когда нужно будет все по-другому, все по-взрослому.

– Алекс, – вдруг окликнул меня самый прекрасный на свете голос.

Я обернулась – меня ослепили фары такси. Никто прежде меня так не называл, но мне сразу же понравилась эта интерпретация моего имени. Словно я из какого-то чумового фильма о подростках, в котором они слушают виниловые пластинки, пьют отцовский скотч и раскуривают один косяк на троих. Я прищурилась и увидела, как ее рука машет мне, порхая, с переднего пассажирского сиденья: «Садись скорее, я устала тебя ждать».

И мы поехали по мокрому бульварно-нарядному городу в другой бар, битком набитый людьми. В глубине его она разыскала свою знакомую компанию и обняла каждого из приятелей, ни на миг не отпуская моей руки, а затем усадила в дальний угол дивана, примостившись рядом. Музыка была такой громкой, что все перекрикивали друг друга или кричали на ухо. Она приблизилась к моему лицу:

– Сумасшедший дом, правда? Ничего, что я тебя сюда привезла? Или у тебя были другие планы?

– У меня не было других планов, – ответила я, а потом добавила: – Но у меня сегодня день рождения.

– Ох, – округлила она глаза, – что же ты молчала?

– А что бы изменилось, если бы ты узнала?

– Я подарила бы тебе подарок.

– Мы знакомы с тобой два часа. С чего тебе дарить мне подарки или вот, например, везти в этот бар к своим друзьям?

– С того, что ты мне нравишься, а люди дарят подарки тем, кто им нравится.

– Ты меня совершенно не знаешь.

– Кое-что уже знаю.

– И что, например?

– Тебя зовут Саша. Сегодня тебе исполнилось семнадцать лет. Твоя мать от вас ушла, и ты ее за это ненавидишь. А к отцу, похоже, относишься чуть лучше, раз совсем о нем не говоришь. Ты только что поступила в университет. Кажется, на факультет английской филологии, верно? У тебя нет парня. Тебе не очень-то нравится твое тело, особенно ноги, поэтому ты обращаешь внимание на чужие, но прячешь свои. Еще мне кажется, что ты добрая, ранимая и страшно одинокая. Но ты мне нравишься вовсе не поэтому.

– А почему же?

– А черт его знает, Алекс. Разве для любви нужны какие-то причины? Ты просто нравишься мне. Ты честная и чувственная. Это привлекает.

Она назвала меня честной, а мне казалось, что я утопаю в своей лжи: не смотрю ей в глаза, боюсь признаться, что мне нравится в ней абсолютно все. И всю свою бесхитростность, которая во мне потому, что я не научилась скрывать чувства (а так хотелось!), я готова была променять на эту ее тайну, этот флер, умение обратить на себя внимание, сыграть ту, кого хочется, или стать той, кем хочется. Но раз уж она считает, что я честна, значит, пришло время признаться:

– А мне нравится, что ты идеальная.

Я думала, что она улыбнется, порадуется, кокетливо поблагодарит, но она нахмурилась:

– Не нужно никого идеализировать, Саша. Особенно тех, кого ты видишь впервые в жизни. У тебя еще будет, надеюсь, время узнать меня получше. И тогда ты поймешь, что на самом деле я человек без души и сердца.

Она рассмеялась, дав понять, что шутит, затем откинула пряди рыжих волос с лица так легко и непринужденно, но в то же время так эстетично, словно прямо сейчас снимается в рекламе французского парфюма.

– Нет, – замотала я головой, – ну нет же, оглянись, на тебя все вокруг смотрят, ты всем нравишься!

– А кто тебе сказал, что людям нравятся идеальные? Им нравятся испорченные. Такие, о которых говорят: посмотрите на него, он такой неправильный, такой поломанный, но даже ему удается как-то держаться на плаву, значит, и я смогу.

«Надо же, – подумала я, – если она считает себя поломанной, что уж говорить обо мне».

Кажется, я начинала понимать, почему она обратила на меня внимание. Сегодня ей тоже было очень одиноко, даже среди многочисленных друзей. В конце концов, все равно, каким образом она оказалась одна в том баре, где мы встретились. Неважно, что это было: настоящее одиночество или легкая августовская скука. Главное во всем этом, что она позволила мне оказаться с ней рядом.

Почему-то я вспомнила, как пару лет назад у нас с матерью случился задушевный разговор. Был зимний вечер. Снаружи было чертовски холодно, а в комнате воздух теплый и тугой, как пастила. Сначала мы смотрели кино, а потом вдруг разговорились, что случалось редко. В этой беседе я неожиданно открылась и перестала бояться, что сейчас она оборвет меня или накажет. Я призналась ей впервые в жизни о том, что, как мне кажется, я недостаточно нравлюсь ей. По правде говоря, я думала, что совсем не нравлюсь ей, но испугалась это произнести вслух. Она удивилась, начала меня – почти ласково – переубеждать, говоря, какая я замечательная. Я была готова броситься к ее ногам, ластиться как маленькая собачонка, принимать на веру каждое ее слово. Я сползла на пол с дивана к материнскому креслу и положила голову ей на колени. А она перебирала мне волосы, и казалось, что нет большего счастья, чем находиться всегда рядом с ней, о чем я мечтала все детство.

– Ну все, все, – оборвала она нашу идиллию, – пора идти спать.

– Нет, – игриво закапризничала я, – нет, я хочу так сидеть еще и еще.

– Саша, мне рано вставать на работу.

Ее голос стал чуть суше, и я сразу это почувствовала, но не захотела принимать, что сейчас она может вернуться обратно к своему привычному тону. Разве я не завоевала ее?

– Нет! – твердо ответила я, решив идти до конца. – Мы будем сидеть тут всю ночь! А потом и весь день! Пока смерть не разлучит нас.

Мне казалось, она услышит мою шутку, рассмеется, смягчится и снова станет такой, какой была последний час. Но она лишь резко встала, оттолкнув мою голову и отряхнув платье, словно я и правда была собачонкой, маленькой бездомной плешивой и вонючей собачонкой.

– Господи, как же ты меня достала! – только и сказала она, даже не взглянув в мою сторону, и вышла из комнаты.

Я продолжала неподвижно сидеть на полу у кресла, пока не ощутила, как что-то теплое капает мне на грудь. Видимо, когда она оттолкнула меня, я ударилась носом о подлокотник, но даже не обратила на это внимания. Мне было совсем не больно. Ни чуточки не больно по сравнению с ощущением того, что я достала ее, с тем, что я совершенно ей не нужна и что никак не могу это исправить. Волшебство этого невероятного вечера было вдребезги разбито. Я сидела вся в его осколках и в осколках своих чувств, жалкая, грязная, ненужная, и кровь стекала на мою футболку, а по лицу неумолимо бежали слезы. Наконец я нашла в себе силы встать и пойти в ванную умыться. Когда я вышла оттуда, в квартире было темно. Я осторожно подошла к полуоткрытой двери спальни родителей и услышала доносившееся изнутри ровное шумное дыхание спящей матери. С ней все было в порядке. Она спокойно спала. Это со мной было что-то не так.

Это должно было меня хоть чему-то научить, я думаю. Например, никому не класть голову на колени. Никому не признаваться в своих страхах. Никому не доверять. Ведь если твоя мать – женщина, которая носила тебя в себе девять месяцев, кормила грудью, купала, нюхала твою макушку, расчесывала волосы, стригла крохотные ноготочки на коротких пальчиках, – не смогла увидеть в тебе то, что могло бы ей понравиться, если даже она, пропитанная окситоцином с ног до головы, не сумела полюбить тебя, признать самой лучшей, самой красивой и самой умной на свете, то почему это должно быть под силу другим людям? Но я продолжала искать этих других людей. Я не теряла надежды.