Читать книгу Златокудрая Эльза - Евгения Марлитт - Страница 7

День Святой Троицы миновал, но в старом замке еще царило праздничное настроение, несмотря на то что Фербер приступил к исполнению своих обязанностей и ему предстояло регулярно бывать в Л., а госпожа Фербер и Елизавета получили с помощью Сабины значительный заказ из бельевого магазина в Л. и, кроме того, усердно работали в саду, надеясь, что уже в этом году он одарит их по мере сил. Такое настроение, не оставлявшее новых обитателей замка несмотря на неустанный труд, вызвано было тем обстоятельством, что семейство Фербер не могло нарадоваться переменам в их жизни и постоянно сравнивало настоящее с прошлым, что вместе с непривычной жизнью в лесу будоражило их умы.

Заботливые родители решили, что Елизавете достанется комната с гобеленами, ведь из ее окон открывался самый красивый вид и при первом осмотре замка она больше всего понравилась девушке. Дверь, ведущую в большой флигель, опять заложили кирпичом. В глубине комнаты красовалась одна из кроватей с балдахином, у окна стоял письменный стол, который, помимо старинного письменного прибора, украшали две хорошенькие вазочки с цветами, а на широком каменном подоконнике среди нежной зелени сирени помещалась медная клетка: кенарь Ганс распевал в ней свои трели на зависть всем лесным виртуозам.

Когда обставляли комнату и госпожа Фербер поминутно приносила какую-нибудь вещицу, чтобы сделать ее как можно уютнее, отец, встав около более длинной стены и загородив ее руками, изгнал в другую комнату диванчик, который собирались было здесь поставить.

– Нет уж, эту стену я оставляю за собой! – улыбнулся он, внося большую полку из темного дерева и прикрепляя ее к стене. – Здесь должен царить только он, – добавил Фербер, помещая на нее бюст Бетховена.

– Но ведь это совсем некрасиво! – воскликнула жена.

– Подожди немного. Завтра или послезавтра ты убедишься, что у меня не такой уж дурной вкус.

На следующий день отец семейства и его брат уехали в город. Когда вечером они вернулись, то не прошли через калитку, а велели открыть большие ворота, и четыре носильщика внесли какой-то большой блестящий предмет. Елизавета стояла в кухне у окна и в первый раз в новом жилище была занята приготовлением ужина. Она громко вскрикнула от восторга: предмет оказался роялем и его торжественно водворили в комнату с гобеленами под полку с бюстом Бетховена! Девушка плакала и смеялась, и в восторге бросилась отцу на шею, ведь тот истратил на рояль все, что было выручено от продажи мебели в Б. Он считал, что должен возвратить дочери то, что составляло радость ее жизни. Этот инструмент был новее, чем прежний, и гораздо красивее его.

Елизавета тотчас же открыла крышку, и в стенах, где так долго царило молчание смерти, раздались мощные аккорды. Лесничий тоже пришел в комнату, чтобы видеть радость племянницы, и молчал, прислонившись к стене, когда из-под пальцев девушки полилась дивная мелодия. До сих пор дядя и Елизавета обменивались лишь шуточками да острыми словечками. Он всегда называл ее «златокудрая Эльза», утверждая, что ее волосы имеют такой золотистый оттенок, что он увидел бы их блеск сквозь самую густую лесную чащу, как некогда Роланд – алмаз на щите великана. Когда она закончила играть и раскинула руки на рояле, как бы желая обнять его, лесничий тихо подошел к племяннице, поцеловал ее в лоб и молча вышел. С этого дня он стал каждый вечер приходить в старый замок. Как только солнце садилось за лесом, Елизавета спешила к роялю. Маленькая семья устраивалась в глубокой нише сводчатого окна и мысленно уносилась туда, куда ее звал великий композитор, строго взиравший на воодушевленное лицо молодой пианистки.

Однажды семейство Фербер сидело за послеобеденным кофе. Захватив с собой газеты и трубку, дядя тоже поднялся в замок, чтобы получить из рук Елизаветы чашку горячего ароматного кофе. Он только собирался прочитать вслух какую-то интересную статью, как вдруг у калитки позвонили. Эрнст открыл. Ко всеобщему удивлению, вошел слуга из замка Линдгоф с письмом для Елизаветы от баронессы Лессен. После целого ряда комплиментов по поводу игры девушки, которую баронесса слышала, гуляя в лесу, Лессен обращалась к ней с предложением: не согласится ли та пару раз в неделю играть в четыре руки с госпожой фон Вальде? Письмо было написано в очень вежливом тоне, но дядя, внимательно прочитав два раза, недовольно бросил его на стол и, пристально посмотрев на Елизавету, проговорил:

– Ты на это не согласишься, надеюсь?

– А почему бы нет, милый Карл? – спросил Фербер.

– Потому что Елизавете там не место! – запальчиво воскликнул лесничий. – Если ты хочешь, чтобы то, что ты так старательно возделывал, было побито морозом, тогда делай как знаешь.

– До сих пор, действительно, только я один лелеял душу моей дочери и прилагал все усилия, чтобы сберечь каждый вновь пробивающийся росточек. Но, тем не менее, мне никогда и в голову не приходило выращивать чахлое оранжерейное растение, и горе ей и мне, если то, что я холил и нежил в течение восемнадцати лет, не укоренилось и погибнет при первом дуновении ветра. Я воспитал свою дочь для жизни, так как ей придется вести борьбу с ней, как и всякому другому человеку, и, если я сегодня закрою глаза, она должна будет взять в руки руль, который до сих пор крепко сжимали мои руки. Если обитатели особняка – неподходящее для нее общество, то это обнаружится очень скоро. И тогда или обе стороны, поняв, что между ними нет ничего общего, разойдутся, или Елизавета отстранится от того, что противоречит ее взглядам. Ты ведь сам принадлежишь к числу людей, которые никогда не бегут от опасности, а противостоят ей.

– Ну, знаешь… На то я и мужчина, чтобы уметь постоять за себя.

– А разве ты уверен, что у Елизаветы будет в жизни кто-нибудь, кто захочет и сможет постоять за нее?

Лесничий бросил быстрый взгляд на девушку, не сводящую с отца горящего взора.

– Отец! – сказала она. – Ты увидишь, что не ошибся и что я достаточно сильна. Так что можешь со спокойной душой отпустить меня в итальянский замок, дядюшка, – с лукавой улыбкой обратилась Елизавета к лесничему, у которого меж бровей залегла хмурая складка. – Если обитатели замка люди бессердечные, то это вовсе не значит, что я тотчас превращусь в людоеда. Если они захотят унизить меня своим высокомерием, то я облекусь в такую непроницаемую броню, что все их стрелы будут отскакивать от нее. Если же они льстецы, свет правды еще ярче засияет для меня, и тем яснее я увижу непривлекательность их черных масок.

– Прекрасно сказано, несравненная Эльза! Все так и было бы, если бы эти люди показывали всем свои маски. Ты будешь очень удивлена, обнаружив в какой-то момент труху там, где искала золото.

– Но, дорогой дядя, неужели я настолько глупа, чтобы создавать себе такие иллюзии? Вспомни, сколько печали выпало в детстве на мою долю… Вот видишь, дядюшка, что произошло вследствие твоей чрезмерной заботы о спасении моей души: твой кофе, вероятно, скоро покроется льдом, а бедная пеньковая трубка едва теплится.

Лесничий рассмеялся, правда не очень радостно, а когда Елизавета поспешно наполнила его чашку горячим кофе и разожгла трубку, произнес:

– Не думай, пожалуйста, что я ограничусь тем, что уже сказал. Ну, делай как знаешь. Я, без сомнения, получу удовлетворение, увидев, как в один прекрасный день храбрый цыпленок испуганно прибежит под защиту родного крылышка.

– Ну, – с улыбкой сказала госпожа Фербер, – этого тебе придется долго ждать. Ты совсем не знаешь нашей маленькой гордячки. Однако надо прийти к какому-нибудь решению. По-моему, было бы вполне уместно, если бы Елизавета завтра же нанесла визит дамам.

Фербер и его дочь согласились с этим решением, тогда как лесничий вздохнул и что-то проворчал о людях, смущающих порядочных граждан даже в их доме и надоедающих им. Когда Елизавета снова разожгла его погасшую трубку, он устремил на нее странный взгляд, в котором смешивались раздражение, нежность и восхищение.

Около пяти часов вечера следующего дня Елизавета спускалась с горы. Хорошо расчищенная дорожка вела через лес, примыкавший к парку, который никак не отделялся от него. Елизавета надела новое кисейное платье и белую круглую шляпу. Отец проводил ее до лужайки, а дальше она храбро пошла одна. Никто не встретился ей на длинных извилистых дорожках парка. Наконец девушка добралась до главного здания и увидела первое человеческое лицо. Это был лакей, который, стараясь не производить ни малейшего шума, хлопотал в вестибюле.

Елизавета попросила доложить о ней баронессе. Лакей побежал наверх по широкой лестнице, у подножия которой прятались в листве померанцев две высокие статуи. Очень быстро вернувшись, лакей сообщил, что «барышню просят», и, едва касаясь ногами пола, ринулся вперед, показывая гостье дорогу.

Елизавета с часто бьющимся сердцем последовала за ним. Ее угнетала не окружавшая роскошь, а чувство полного одиночества в новой, незнакомой обстановке. Слуга повел ее по длинному коридору, в который выходил целый ряд комнат, обставленных чрезвычайно изысканно и богато, затем осторожно отворил большую двухстворчатую дверь и шагнул в сторону, пропуская девушку.

Недалеко от окна, как раз напротив Елизаветы, лежала на кушетке дама, очевидно, тяжело больная. Голова ее покоилась на белой подушке, фигура, насколько можно было судить по форме окутывающих ее теплых одеял, была весьма полной. В руках она держала флакон. При виде Елизаветы дама немного приподнялась, так что девушке стало видно ее лицо – полное и бледное, оно на первый взгляд производило довольно приятное впечатление, но при более внимательном рассмотрении было видно, что большие голубые глаза, окаймленные совершенно белыми ресницами под белыми же бровями, имели почти ледяное выражение, оно еще более подчеркивалось надменными складками около рта и носа и широким, выдающимся вперед подбородком.

– Ах, очень любезно с вашей стороны, что вы пришли, – проговорила баронесса слабым голосом и указала гостье на одно из стоящих подле нее кресел, предлагая сесть. – Я просила мою кузину побеседовать с вами у меня, потому что я, к сожалению, слишком слаба, чтобы проводить вас к ней.

Прием Елизавете оказали очень любезный, хотя в тоне и движениях нельзя было не заметить милостивого снисхождения. Девушка устроилась в кресле и только собралась ответить на вопрос баронессы о том, как ей нравится Тюринген, как дверь с шумом распахнулась и в нее ворвалась маленькая девочка лет восьми с развевающимися волосами. Девочка прижимала к себе хорошенькую собачку, которая визжала и вырывалась.

– Али так непослушен, мама, он совсем не хочет сидеть у меня на руках! – запыхавшись, воскликнула малютка, бросая собачонку на ковер.

– Ты, вероятно, опять дразнила собачку, – ответила мамаша. – Ты мне мешаешь, Бэлла, и очень шумишь, а у меня болит голова… Иди в свою комнату!

– Ах, там так скучно! Мисс Мертенс запретила мне играть с Али и велела повторять басни, которые я терпеть не могу.

– Тогда оставайся здесь, только сиди смирно.

Девочка прошла мимо Елизаветы, однако вплотную к ней, оглядев при этом сверху донизу наряд девушки, потом влезла на резную скамейку для ног, чтобы добраться до вазы со свежими цветами. Прелестный букет в одну минуту превратился в бесформенную массу в маленьких ручках: они усердно выдергивали цветы и втыкали их в тонкую вышивку занавесок. При этом со стеблей стекали большие капли бурой жидкости, в которой стояли цветы, и падали прямо на платье Елизаветы, так что ей пришлось отодвинуться, поскольку мамаша, очевидно, не собиралась приструнить дочь. Девушка только успела, отвечая на вопрос баронессы, сказать, что в Тюрингене она чувствует себя прекрасно, как больная быстро поднялась и приветливо закивала в направлении скрытой в обоях двери, бесшумно открывшейся в этот момент.

На ее пороге появились двое молодых людей, которых Елизавета уже видела в свою подзорную трубу. Какой контраст представляли они, стоя рядом! Гольфельд должен был сильно склонить набок свой стройный стан, чтобы поддерживать маленькую ручку, лежавшую на его руке. Детская фигурка девушки, напомнившей Елизавете Сильфиду и покоившейся на кушетке тогда, когда была впервые увидена, была сильно изломана. Хорошенькая головка совсем пропадала в высоко поднятых плечах, а костыль, на который она опиралась правой рукой, указывал на то, что ноги ей плохо повинуются.

– Прости, дорогая Елена, – проговорила баронесса, обращаясь к вошедшей, – что побеспокоила тебя, но видишь, я снова обратилась в бедного беспомощного Лазаря, к которому ты всегда так ангельски добра. Фройляйн Фербер, – представила она девушку, которая, краснея, поднялась, – была так любезна, что в ответ на мою вчерашнюю записку пришла сама.

– За что я вас от души благодарю, – с приветливой улыбкой обратилась молодая особа к Елизавете, подавая ей руку. Ее взгляд с восхищением скользнул по фигурке Елизаветы и остановился на ее золотых косах, видневшихся из-под шляпы. – Да, гуляя вчера по лесу, я видела ваши чудные золотистые волосы, когда вы перегнулись через стену старого замка.

Девушка покраснела еще больше.

– Но именно потому, что вы были на стене, – продолжала Елена, – я лишилась удовольствия, ради которого, собственно, и взобралась на гору. Я хотела послушать вашу игру. При такой молодости – и столь глубокое понимание классической музыки! Как это возможно? Вы доставите мне громадное наслаждение, если согласитесь иногда играть со мной в четыре руки.

По лицу баронессы промелькнула легкая тень недовольства, и от внимательного наблюдателя не ускользнула бы презрительная улыбка, пробежавшая по ее губам. Елизавета не заметила этого, так как все ее внимание было направлено на несчастную собеседницу, нежный, серебристый голосок которой исходил, казалось, из самого сердца.

Гольфельд тем временем пододвинул к кушетке кресло для госпожи фон Вальде и затем откланялся, не произнеся ни слова. Но так как он вышел в дверь, находившуюся напротив Елизаветы, от нее не укрылся упавший на нее взгдял молодого человека, которым он одарил гостью, медленно закрывая дверь. Девушка испугалась этого взгляда и начала осматривать свое платье, пытаясь найти в нем какой-то изъян.

Госпожа фон Вальде прервала терзания Елизаветы вопросом о том, какому учителю та обязана своей совершенной игрой, и девушка ответила, что занималась только с матерью и что родители всему учили ее сами.

Во время этого разговора Бэлла, расположившись на ковре, играла с собачкой, причем та то и дело жалобно визжала, и госпожа фон Вальде всякий раз испуганно вздрагивала, а баронесса в конце концов сказала:

– Оставь свои проказы, Бэлла. Мне придется позвать мисс Мертенс.

– Ну так что же! – пренебрежительно отозвалась Бэлла. – Она все равно не посмеет меня наказать: ведь ты сама запретила ей это.

В эту минуту в комнату вошла пожилая особа, довольно бледная. Почтительно поклонившись дамам, она робко проговорила:

– Господин учитель ожидает Бэллу.

– Я не хочу сегодня учиться! – выкрикнула девочка и, взяв со стола моток шерсти, бросила его в вошедшую.

– Нет, дитя мое, это необходимо, – произнесла баронесса. – Иди с мисс Мертенс и будь умницей.

Бэлла уселась в кресло, как будто все это касалось ее не больше, чем укрывшегося под диваном Али, и поджала под себя ноги. Гувернантка хотела было подойти к девочке, но гневный взгляд баронессы остановил ее.

Эта сцена, вероятно, еще долго бы продолжалась, если бы баронесса не прибегла к помощи конфет. Девочка, набив ими рот и карманы, направилась к выходу. Англичанка хотела взять ее за руку, но Бэлла оттолкнула ее и выбежала из комнаты.

Елизавета буквально окаменела от удивления. Кроткое лицо фон Вальде выражало неодобрение, но она не проронила ни слова.

Баронесса снова опустилась на подушки.

– Эти гувернантки вгонят меня в гроб! – со вздохом произнесла она. – Когда же, наконец, мисс Мертенс научится обращаться с Бэллой, как того требует впечатлительная натура девочки? Она совершенно не считается с детским темпераментом и положением своей подопечной. Всех подгоняет под один шаблон, будь то дочь какого-нибудь лавочника или знатного лорда. Мисс Мертенс – отвратительная, педантичная воспитательница. Бог весть, из какой английской глуши она явилась! Ее выговор ужасен!

– Я не нахожу этого, дорогая Амалия, – сказала госпожа фон Вальде, в голосе которой звучала бесконечная доброта.

– Ах, это в тебе говорит твоя ангельская натура. Хотя я сама и не говорю по-английски, но прекрасно слышу, что твой выговор, милочка, несравненно элегантнее.

Елизавета мысленно усомнилась в справедливости этого суждения, а госпожа фон Вальде сделала отрицательное движение рукой и при этом слегка покраснела.

Баронесса же продолжала:

– Бэлла тоже прекрасно чувствует это. Она упорно молчит, когда гувернантка обращается к ней по-английски. Я вполне понимаю ее и всегда выхожу из себя, когда эта особа уверяет, что девочка упрямится.

Слабый вначале голос баронессы постепенно окреп, пока она произносила эту тираду.

Она, казалось, сама заметила это и, вздохнув, утомленно закрыла глаза.

– О! Мои несчастные нервы не выдерживают этого. Я опять становлюсь раздражительной. Эти неприятности – сущий яд для тела и души.

– Я советовала бы тебе в те дни, когда ты так скверно себя чувствуешь, как сегодня, оставлять Бэллу на попечение господина Меренга и мисс Мертенс, – продолжала госпожа фон Вальде. – Я убеждена, что они за ней будут присматривать как следует. Вполне понятна твоя трогательная забота о ребенке, но все же должна заметить для твоего же успокоения, что мисс Мертенс слишком хорошо воспитана, чтобы делать то, что не послужило бы девочке на пользу. У тебя такой утомленный вид! – участливо сказала она. – Будет лучше, если я оставлю тебя одну. Фройляйн Фербер, вероятно, будет настолько добра, что проводит меня до моей комнаты.

С этими словами фон Вальде встала, наклонилась к баронессе и поцеловала ее в щеку. Затем она взяла под руку Елизавету, которую баронесса отпустила чрезвычайно благосклонным движением руки, и вышла с ней из комнаты.

Пока они шли по бесконечным коридорам, она сказала, что для ее брата, которого сейчас нет рядом с нею, будет громадной радостью, если она опять начнет заниматься музыкой. Раньше, пока сильное нервное расстройство не заставило ее надолго отказаться от любимого занятия, он часами мог сидеть в углу и слушать ее игру. Теперь она чувствует себя гораздо лучше, и доктор опять разрешил ей играть. Она будет усердно заниматься, чтобы сделать брату приятный сюрприз к его возвращению.

Елизавета мчалась как на крыльях по дорожкам уединенного парка в гору. У калитки ее поджидали родители, а маленький Эрнст побежал ей навстречу. Каким уютным и родным казалось Эльзе все здесь, наверху. Родители встретили ее так, будто давно не видели, у окна заливался от радости кенарь Ганс, а под развесистыми липами девушку ждал накрытый для ужина стол.

Итальянский дворец со всей его роскошью исчез для нее, как сон. Поделившись с родителями своими впечатлениями, она проговорила:

– Следуя тому, чему ты меня учил, папочка, я сегодня еще не должна делать какие-либо выводы относительно нового знакомства – ведь ты полагаешь, что первое впечатление обманчиво. Но когда я думаю об одной из этих двух дам, мне невольно представляется одинокая молодая березка, безропотно позволяющая налетевшему урагану трепать свои гибкие ветви.