Читать книгу Прихоти любви - Евгения Марлитт - Страница 3

На лестнице они встретили даму, вышедшую из аукционного зала. Бормоча что-то себе под нос, она озабоченно приподнимала подол коричневого платья, потому что на ступеньках лежала густая пыль. Краска испуга залила ее лицо, когда она подняла глаза и увидела перед собой брата и сестру.

– Ах, извините! – сказала она низким грубоватым голосом, отступая назад. – Я загородила дорогу.

Герольд взглянул на нее, как будто хотел сказать: «Неужели я должен испить и эту чашу?», но сдержался и ответил с вежливым поклоном:

– Дорога из этого дома слишком широко открыта для нас, и минутная задержка не имеет значения.

– Какая ужасная, возмутительная пыль на лестнице! – заговорила дама, не обращая внимания на его ответ и отряхивая юбку. – Я никогда не хожу на аукционы, потому что там приходится возиться в старой пыли, но Лотарь не давал мне покоя, писал дважды, и я принуждена была поехать, чтобы выручить серебряную посуду. Он удивится, до какой большой суммы я дошла.

Говоря это, она то бледнела, то краснела, не отрывая глаз от своего платья.

– В память бабушки я очень благодарна, Беата, твоему брату за покупку серебра, которое она очень любила, – сказала Клодина.

– Мог ли он поступить иначе? Ведь другая половина этой посуды принадлежит нам, не можем же мы допустить, чтобы наш герб украшал стол первого попавшегося мещанина? – возразила дама, пожав плечами. – Но не тебе ли следовало, в память своей бабушки, спасти серебро? Если я не ошибаюсь, она лично тебе завещала несколько тысяч талеров.

– Да, на черный день, как сказано в завещании. Моя практичная бабушка первая осудила бы меня, если бы я это сделала и поставила в моем шкафу серебро, не имея хлеба.

– Не имея хлеба? Ты, Клодина? Ты, гордая, избалованная придворная дама?

– Была ли я горда когда-либо? – покачала головой фрейлина с прелестной улыбкой. – Что до баловства, так, конечно, при дворе работать не учатся.

– Ты и раньше не умела работать! – воскликнула дама. – То есть… – хотела она поправиться, но остановилась.

– Продолжай, ты права, – спокойно отвечала Клодина. – Той работе, о которой ты думаешь, не учатся и в институте. Но я попытаюсь сделаться хозяйкой в Совином доме…

– Не хочешь ли ты сказать…

– Что я останусь с Иоахимом? Непременно. Разве ему теперь не вдвое больше нужны любовь и преданность сестры?

Клодина крепче прижалась к брату и нежно взглянула на него. Лицо дамы снова покраснело. Она быстро нагнулась к маленькой Эльзе и хотела погладить ее по щеке, но девочка, сурово и недоверчиво взглянув на нее, недружелюбно оттолкнула ласку.

Герольд не мог удержаться от восклицания:

– Оставьте ребенка!

– Я привыкла к тому, что дети меня не любят, – сказала дама с принужденным резким смехом. – Я хотела сказать, – обратилась она снова к Клодине, – что это тебе будет дорого стоить: достаточно взглянуть на твои руки и светскую элегантность. Много красивых туалетов испортишь ты, прежде чем научишься в простом фартуке готовить у плиты порядочный суп, то есть… – опять поправилась она, боязливо взглянув на опущенные глаза прекрасной фрейлины, – извини меня, я не хотела обидеть тебя, хочу только предложить на первое время одну из моих служанок, прислуга у меня хорошо обучена.

– Это всем известно. Ваша слава хорошей хозяйки далеко распространилась за пределы ваших владений, – сказал Иоахим Герольд не без иронии. – Но мы должны поблагодарить вас. Вы сами поймете, что мы не можем иметь прислугу. Как бы ни исполняла моя сестра предстоящие ей тяжелые обязанности, я буду бесконечно благодарен ей. Она мой добрый ангел и будет им оставаться, даже если и не сумеет приготовить сносный суп.

Движением, полным благородства, он поклонился и вместе с сестрой сошел с лестницы; дама молча последовала за ними, потому что экипаж ждал ее у ворот дома. Тем временем Фридрих, старый кучер, снес сундук и теперь проходил мимо с корзиной, в которой лежали игрушки. Эльза озабоченно посмотрела на фарфоровую посуду, вытянулась, чтобы убедиться, все ли в порядке, и увидела, что одна из ее любимых кукол готова была выпасть. Беата быстро подхватила ее.

– Не трогай мою Лину своими большими руками! – закричала малышка и схватила даму за платье.

– Ах, бедное создание, ты и его хочешь приучить к придворной дрессировке, – засмеялась Беата, когда Клодина испуганно закрыла рукой рот девочки. – Почему нельзя сказать правду? Мои руки действительно велики, комплименты их не уменьшат, их неспособность ко всему изящному тоже сразу видна. Ребенок протестует, как делали это все наши пансионские подруги, я это помню, Клодина. Люди не доверяют мне.

Она неловко сошла с лестницы и позвала свой экипаж. Беата была красиво сложена, но неизящные, угловатые движения, загорелое лицо и гладко причесанные волосы лишали ее женственности.

Фон Герольд, выйдя за ворота, испуганно вздрогнул и с удовольствием снова спрятался бы в самый темный угол. Он ненавидел суету, а здесь, на открытой площадке перед домом, была почти ярмарочная сутолока. Там плюшевую мебель из его гостиной ставили в фургон, тут женщины вытаскивали пуховики; кухонная посуда звенела при укладке. Цены передавались от одного к другому со смехом или бранью, смотря по величине уплаченной суммы.

К счастью, экипаж, в котором приехала Клодина, стоял недалеко от ворот. Они поспешно сели, Фридрих поставил корзину с игрушками на переднее место и захлопнул в последний раз дверцы.

Экипаж быстро покатился мимо дома, над которым сияло голубое майское солнце, мимо опустелых конюшен и стойл, мимо расцветающих клумб и светлых фонтанов, мимо сада, окутанного белым облаком яблоневого цвета. Впереди тянулась прямая шоссейная дорога. По обеим сторонам ее лежали поля и луга, а вдали надвигалась тень леса. Налево поворачивала другая дорога, по которой покатился элегантный экипаж фрейлейн Беаты.

– Еще эта особа должна была огорчить тебя, – сказал Герольд сестре, недружелюбно глядя на удаляющийся экипаж.

– Она не обидела меня, Иоахим. Я ее хорошо знаю и не имею против нее предубеждения, подобно многим, – возразила Клодина. Она держала маленькую Эльзу на коленях и прятала лицо в белокурых локонах девочки, чтобы не видеть покидаемых мест. – Резкость Беаты объясняется ее застенчивостью.

– Ну, тебе не удастся черное сделать белым, дитя мое. Не добра эта Беата, в ней нет ни сердца, ни ума, чему я поклоняюсь в женщине; нет той возвышенности духа, той чарующей душевной прелести, которой так много в тебе и так много было в моей бедной Долорес. Ничего подобного нет в этой варварской женщине.

Светлый зонтик «варварской женщины» еще раз мелькнул между придорожными деревьями и исчез за кустами лесной опушки.

На горе за лесом возвышался некрасивый дом новейшего стиля, со свежей штукатуркой и белыми маркизами.

Вокруг не было ни цветников, ни фонтанов, зато росли на редкость мощные деревья. Огромные липы, настоящие великаны, окружали дом, тонувший в зеленом сумраке; только передний фасад не был в тени, да вокруг голубятни, стоявшей посреди лужайки перед домом, свободно веял майский ветерок и блистало весеннее солнце. Это было имение Герольдов – Нейгауз.

С давних пор все земли обширного Полипенталя и поднимавшиеся по его склонам леса были объединены в одних руках: Герольды фон Альтенштейны безгранично властвовали над судьбой всего живущего в их округе… Позднее, несколько более двухсот лет тому назад, счастливо вернувшийся из кровопролитного похода Бенно фон Герольд разделил имение между двумя своими сыновьями, и от младшего пошла линия Герольдов фон Нейгауз. Долгое время они были беднее старшей линии и потому имели меньше значения, но потом многие из них переженились на богатых наследницах и блестяще отличились в войнах. Их потомки, опираясь на свои подвиги, подымались все выше и выше, и, наконец, последний и красивейший из них женился на принцессе из богатого дома.

Фрейлейн Беата могла так уверенно ехать в своем экипаже, потому что была единственной сестрой этого «последнего и красивейшего» и, несмотря на свою молодость, полновластно управляла всем имением в отсутствие брата. Как и все ее предшественницы, она прекрасно управляла хозяйством: работать самой, рано вставать и вникать во все мелочи обширного хозяйства, поспевать всюду – вот правила, с давних пор принятые на женской половине Нейгауза. Крестьяне рассказывали, что всего несколько лет, как не жужжат всю зиму веретена в доме, а на лужайке перед ним перестали расстилать холсты домашнего изготовления. Это пчелиное прилежание, образцовое ведение молочного хозяйства и порядок в кладовых создали, по убеждению крестьян, все богатства семьи.

Конечно, это было не вполне справедливо – Герольды, последние наследники которых принуждены были навсегда покинуть свое родное гнездо, также всегда имели хороших, трудолюбивых хозяек, там тоже всегда много работали и бережно все хранили. Но их поместье лежало ниже Нейгауза, а в последнее десятилетие часто случались бури в Полипентале. Река выступала из берегов, и вода заливала низко лежащие земли, оставляя поля опустошенными на больших пространствах. Так начался постепенный упадок. При этом удары судьбы падали на человека, соединявшего в себе все добродетели своего древнего рода, отличного хозяина и храброго служаку, но в одном отступавшего от прекрасных традиций предков – полковник Герольд фон Альтенштейн был страстным игроком. Он играл ночи напролет и терял огромные суммы. Подобно тому, как непогода опустошала его поля, этот порок уносил золото, серебро и ценности, собранные целым рядом поколений. Беспорядочная жизнь окончилась дуэлью с товарищем, вызванной ссорой во время игры; полковник мгновенно угас. Все нашли, что он умер вовремя, но ошибались: уже почти нечего было терять.

Печальные глаза прекрасной фрейлины смотрели на побледневшее от работы и недостатка воздуха лицо брата, на которое постепенно возвращалось спокойное выражение. «Мечтатель и звездочет» был вызван уже после катастрофы из Испании и должен был спасти, что возможно. Однако это было ему не по силам, тем более что его молодая жена, нежная андалузка с прекрасными глазами, с ужасом отворачивалась от хозяйственных забот. Он стремился только к тому, чтобы поддержать вокруг угасавшей женщины видимое благополучие, и после того, как «ангел избавления унес ее от земных бедствий», покорно встретил разрушение прежнего благосостояния.

Клодина видела, как глубокий вздох облегчения всколыхнул его грудь. Она посмотрела по направлению его глаз: там, над лесом, виднелись зубцы башни – это был Совиный дом, их убежище.

Как смеялись при дворе, когда Клодина отдавала все свои сбережения, чтобы поддерживать старые стены, завещанные ей бабушкой. Теперь они стали для нее благословением. Она могла покинуть разгоряченную придворную атмосферу и уйти домой, в прохладу и тишину зеленого леса.

«Домой!» – как успокаивающе звучало это слово после тревог и разлада последних месяцев. Брату не придется поселиться в наемной квартире: он остается на земле Герольдов, правда, в самом крайнем уголке обширного поместья. Там, на самой границе владений обеих линий Герольдов, некогда стоял монастырь Вальпургисцилла. Построенный благочестивой, испытавшей много горя прабабушкой старшей линии, он был наполовину разорен во время крестьянских войн, потом Герольды снова завладели монастырскими землями, а меньшая часть с развалинами досталась Нейгаузам. Они никогда не обращали внимания на развалины, не пытались остановить их разрушение, и время и непогода могли беспрепятственно точить их. Только пристройка, где была приемная монахинь, которую пощадил пожар, по необходимости поддерживалась, так как в ней поместили лесного сторожа. Но эти развалины лишь обременяли своих владельцев, а потому они недолго раздумывали, когда дед последнего Герольда фон Альтенштейна предложил обменять их на кусочек плодородной земли.

«Смешная романтическая причуда!» – подумали они, когда Альтенштейн сообщил им, что его жена хотела бы приобрести этот живописный клочок земли. Он записал его на имя жены – бабушки Клодины.

Уже виднелся высокий южный фасад замка, особенно заметно было окно на самом верху башни – заложенное светлым камнем, оно бросалось в глаза на фоне голубого неба.

Бабушка употребила все свои деньги, чтобы предохранить от полного разрушения старый замок. Здесь, в бывшей приемной, превратившейся в уютный вдовий приют, жила она после смерти горячо любимого мужа и занималась разведением цветов на заброшенном монастырском кладбище.

Старый Гейнеман, давнишний садовник Герольдгофа, был ее помощником. Благодаря их трудам давно бесплодная почва стала годной для цветов. Здоровый сын радовал бы садовника не больше, чем этот благодатный кусок земли. Поэтому старик последовал за своей госпожой, когда она удалилась в Совиный дом, и до сих пор жил в нем, по завещанию старушки в качестве кастеляна. Он поправлял каждый камень, грозивший отвалиться, берег всякое семя, занесенное ветром из лесов и полей. «Он, как Цербер, считает каждую травку», – говорила о нем фрейлейн Линденмейер, которая была горничной покойницы. Ей также был обеспечен пожизненный приют в Совином доме. Она занимала лучшую угловую комнату нижнего этажа, где день за днем сидела у окна с вязанием или книжкой и смотрела на убегающую вдаль дорогу…

Старики жили в полном согласии. Они готовили на одном очаге и никогда не ссорились, хотя фрейлейн Линденмейер с возмущением отодвигала подальше свои винные и шоколадные супы от сильно пахнущих кушаний из кислой капусты и лука, которые ел садовник.

Клодина заранее сообщила старикам о своем приезде с братом и с удовольствием увидела поднимавшийся над вершинами деревьев дымок. Фрейлейн Линденмейер, без сомнения, приготовила хороший кофе, чтоб заставить бедного Иова позабыть о последнем картофельном супе. Далеко раздавался голос петуха, который поселился в углу развалин со своими курами, а высоко над дымным покрывалом трубы летали белые голуби Гейнемана, блестя на светлой синеве весеннего неба серебряным оперением.

Шоссе сворачивало направо, и понемногу из лесного мрака выступали украшавшие развалины цветники и лужайки. Среди них стоял небольшой каменный дом, который некогда храбро устоял перед факелами бунтующих крестьян; стены его, потемневшие от дыма, были покрыты свежим цементом. Это, конечно, не был знатный дом, и перья ютившихся в развалинах сов больше шли ему, чем шлейфы придворных дам. Но все же это было уютное гнездо для нетребовательных людей; дом был обвит зеленью, а его окна с новыми стеклами и светлыми веселыми занавесками казались молодыми, ясными глазами на старом лице.

При приближении кареты Гейнеман выбежал на шоссе.

– Как раз в самое прекрасное время, барышня! – сказал он, отворяя дверцы кареты. – Грядки еще полны нарциссов и тюльпанов, и шиповник готов распуститься, а дети бегают по лесу с букетами ландышей.

Стоя с непокрытой головой под лучами уже жаркого солнца, старик стал высаживать приехавших.

– Да, здесь хорошо пахнет, миленькая барышня, – засмеялся он, подняв маленькую Эльзу и держа ее на руках: ребенок с видимым наслаждением вдохнул окружающий воздух. – Куда ни взглянешь, деточка, все благоухает, все цветет.

Да, Бог был милостив к старому Гейнеману! Белоснежные нарциссы и цветы персидской сирени наполняли воздух замечательным ароматом.

– Пойдем к фрейлейн Линденмейер? – спросил он малютку, весело прищурив глаза и широко улыбаясь из-под больших косматых усов. – Вон она стоит со своим лучшим чепцом на голове! Все утро она месила тесто для пирогов и не оставила ни одного целого яйца во всем доме.

Клодина, улыбаясь, прошла через калитку палисадника, где между двумя тисовыми деревьями, стоявшими у входа, виднелись ярко-гранатовые ленты старомодного чепца фрейлейн Линденмейер.

Добрая старая дева всегда являлась в подобных случаях с цитатой из Шиллера или Гёте. Но сегодня губы старушки дрожали от наплыва чувств: прекрасный, благородный человек, составлявший ее гордость, бывший владелец всей округи, искал убежища в Совином доме. А он радостно и спокойно взял дрожащую руку, поднявшую было платок, чтобы вытереть слезы, и тепло пожал ее.

– Я бы хотел знать, понимает ли меня по-прежнему фрейлейн Линденмейер, которая с такой добротой вступалась за меня, когда я был мальчиком, и так успешно употребляла свое влияние на бабушку в мою пользу? – сказал он шутливо и нежно и нагнулся, чтобы заглянуть ей в лицо. Глаза ее заблестели.

– Э, да, конечно, да! – ответила фрейлейн с некоторым смущением, но с торжественной решительностью. – Колокольная комната приготовлена! Там хорошо, как на небе… Настоящий уголок для поэта! Есть ли чувствительная душа, которая не поняла бы этого?

Он улыбнулся и пожал еще раз ее руку, обводя засветившимися глазами сад. Против южного входа церкви, на одной линии с прежней приемной, на некотором расстоянии от нее, поднималась колокольня. Огонь, непогода и время превратили некогда стройно поднимавшуюся к небу колокольню в развалины. Верхняя часть ее уже разрушилась до колокольной комнаты, когда руки каменщиков остановили действие времени. Умершая владелица соединила дом и башню маленькой пристройкой, устроив внизу помещение для цветов, а наверху – площадку с перилами по обеим сторонам, на которую из башни и из дома вели стеклянные двери. Над всем возвышались окна колокольной комнаты, сохранившей свое название.

Теперь они входили в последнее убежище обедневшего Герольда фон Альтенштейна.

Пока Гейнеман вынимал из экипажа корзину и сундук, остальные шли по направлению к дому. На мгновение Клодина остановилась перед дверью; она наклонилась, как будто для того, чтобы понюхать кисть сирени, но мысли ее улетели далеко.

Три года тому назад она переступила этот порог, чтобы идти в свет, полный блеска и шумных удовольствий. По желанию и просьбе бабушки она стала фрейлиной вдовы-герцогини. И теперь нелегко было ей отказаться от положения, возбуждавшего зависть многих, действительно нелегко…

Задумчивый взгляд Клодины затуманился, губы дрогнули. Она была признанной любимицей своей высокопоставленной госпожи, которая умела оберегать ее от завистливых врагов, и поэтому видела только лучшие стороны придворной жизни. Все теперь осталось позади и более не возвратится. Тоска по старушке, которой она служила, относившейся к ней с глубокой нежностью, охватила сердце Клодины. Жизнь, которой она посвящала себя, тоже будет нелегка. Она должна стать преданной матерью для дочери своего брата и снять с него весь груз заботы о ней. Она, не соприкасавшаяся вовсе с материальными вопросами, решила считать каждую копейку и не пускать нужду в Совиный дом… Но разве могло быть иначе? Она положила руку на сильно бьющееся сердце – быстрый отъезд ее был необходим…

Войдя в комнату своей бабушки, девушка облегченно вздохнула и подумала, что было бы непростительной слабостью потерять присутствие духа здесь, где все говорило о жизни кроткой, но энергичной женщины. Правда, при дворе огромные зеркала и шелковые обои украшали гостиную Клодины, ноги ее утопали в пышных коврах, а постель в соседней комнате стояла под роскошным балдахином за шелковыми занавесями. Но венецианские зеркала отражали также фигуру ее предшественницы, которая спала на той же постели, а после отъезда Клодины они перешли к ее заместительнице.

В комнате же, где теперь она снимала шляпу и тальму, чтобы остаться здесь, все принадлежало ей. Это был ее собственный дом с простой, удобной мебелью, с прадедовским шкафом и бабушкиным буфетом, в котором стояла старинная фарфоровая и оловянная посуда.

Сияющая от радости маленькая Эльза встретила ее с куском пирога в руке, на столе перед диваном дымился бабушкин медный кофейник. Дверь, выходившая на площадку пристройки, была открыта, и в нее из сада лились душистые волны, а по другую сторону маленькой площадки виднелась сквозь узкую стеклянную дверь комнатка, в которой Клодина жила, когда приезжала к бабушке на каникулы. Вид брата успокоил и ободрил ее еще сильнее, чем знакомые предметы. Он выпрямился, как будто внезапно сбросил с себя тяжелую ношу. А когда она поднялась с ним в колокольную комнату, положил свою рукопись на простой, покрытый клеенкой стол у окна и сказал: «Может быть, это устаревшее сравнение, но я испытываю то, что должен чувствовать человек, совершивший бурное морское плавание и причаливший к родному берегу, и готов броситься на землю и целовать ее!»