Читать книгу Прихоти любви - Евгения Марлитт - Страница 7

На другой день рано утром Гейнеман отправился в город. Рядом с ним деревенский мальчик вез ручную тележку с овощами; посещение города следовало использовать с наибольшею пользой. Но оловянная посуда осталась дома, и было отказано в позволении купить новые занавески… Гейнеман озабоченно оглядывался назад, пока дом совершенно не скрылся за деревьями.

Его опасения оправдались: фрейлейн Линденмейер лежала в постели, ей необходимы были забота и уход. Он хотел бы остаться дома, но кто же отвезет в город овощи, срезанные им еще на рассвете. Таким образом, барышня оставалась одна, потому что тот, наверху, не считался… С пером в руках он забывал все на свете, все вокруг могло бы сгореть, лишь бы осталась цела его колокольная комната и не высохли чернила… Этим приговором старик Гейнеман вовсе не выражал пренебрежения, напротив, он был полон благоговения к ученому, но в его глазах тот требовал в обыденной жизни столько же заботы, сколько и его милая маленькая дочка.

Старик сделал все возможное, чтобы облегчить дневные заботы своей хозяйки: подоил коз, собрал свежие яйца и нарвал зеленого горошка к обеду; наколотые дрова лежали возле плиты, лестница была чисто выметена, а в комнате фрейлейн Линденмейер стояла гомеопатическая аптечка с указаниями, написанными его рукой, так как старушка уверяла, что никто не умеет лечить так хорошо, как он.

Днем Гейнеман никогда не только не запирал, но даже не затворял калитки и теперь оставил ее настежь. Привязанная к забору собака всегда лаяла, когда кто-нибудь приближался снаружи, а из сада никто не мог убежать. О маленькой Эльзе он не беспокоился. Она почти всегда была его спутницей в саду, ходила вслед за ним, не отставая ни на шаг, и он, продолжая работать, постоянно что-нибудь ей рассказывал, лишь изредка вытирая руки о фартук, чтобы поправить девочке шляпу или скрутить растрепавшиеся волосы куклы… Но он никогда не замечал, чтобы девочка убегала до калитки, и Клодина тоже знала ее страх перед собакой. Поэтому она спокойно занялась хозяйством, оставив ребенка играть в саду. До нее долетал шум игрушечной тележки, и она улыбалась, слушая, как меняется голос малютки, смотря по тому, бранит или ласкает она свою куклу. Наступил полдень, жара усиливалась.

Клодина подошла к окну и позвала девочку, но вздрогнула от звука собственного голоса – так тихо было во дворе. Только собака, гремя цепью, вылезла из конуры и насторожила уши на зов из окна. Ребенок не отвечал, и не было видно светлого платьица ни в кустах, ни в беседке…

Клодина не испугалась – девочка часто отправлялась прямо из сада наверх, чтобы отнести папе цветов или «чудесных камешков». Клодина поспешила наверх, но брат сидел один в прохладной затененной комнате у северного окна и был так погружен в работу, что не заметил ее прихода и, ответив на вопрос только рассеянным взглядом, продолжал писать.

Не было Эльзы и у фрейлейн Линденмейер, и девушка в страхе побежала в сад. В беседке стояла тележка с куклой, но ее маленькой хозяйки не было и здесь. Клодина не нашла ее ни около коров и коз, ни в развалинах церкви, где она часто прыгала на позеленевшем полу и рвала цветы для «бедных барынь», как она называла надгробные памятники аббатис, которые теперь стояли, прислоненные к стенам.

Все поиски и крики были напрасны. Через калитку Клодина увидела лежавший на дороге красный пион и поняла, что Эльза с букетом в руках убежала за ограду. Она тотчас же бросилась вон из сада и побежала вдоль шоссе.

Пустынная, безжалостная дорога далеко белела перед ней. С тех пор как провели железную дорогу, шоссе было почти оставлено, только изредка стук колес будил лесную тишину, и можно было не бояться, что ребенка задавят. Девочка, вероятно, сильно опустошила грядки Гейнемана, так как на дороге постоянно попадались то фиалки, то жасмин, – ее ручонки не могли удержать цветов.

Она, должно быть, ушла уже давно. По крайней мере Клодине пройденный путь показался бесконечным. Слезы страха наполняли ее глаза, и сердце билось так сильно, будто хотело выскочить из груди. Наконец она нашла шляпу куклы около чащи, подходившей к самой дороге. У Клодины замерло сердце при мысли, что ребенок зашел в лес и испуганно бродит там; она уже собиралась громко закричать, когда до нее долетел детский голосок, к которому присоединился мужской голос. Голоса слышались с той стороны, где дорога круто поворачивала, и ее не было видно за густым лесом. Она невольно прижала руки к груди и прислушалась. Да, это говорит барон Лотарь, и дитя с ним; сделав еще несколько шагов, Клодина сквозь раздвинувшиеся деревья увидела говоривших.

Барон левой рукой держал поводья своей лошади, а на правой нес маленькую беглянку. Шляпа сбилась ей на затылок, и густые белокурые волосы в беспорядке падали на лоб и на разгоряченные щечки. Лицо девочки было заплакано, но страх и беспомощность не заставили ее потерять любимую куклу, которую она крепко прижимала к груди. Увидев неожиданно свою тетю, она радостно вскрикнула и закричала ей навстречу:

– Я хотела отнести букет даме с земляникой и шла долго, долго. И Леночка потеряла свою новую шляпу, тетя Клодина!

Она сняла ручку с шеи барона, спеша под родное крылышко, но он удержал ее.

– Ты останешься у меня, дитя! – строго сказал он.

Девочка съежилась, как напуганная птичка, и робко взглянула в бородатое лицо: повелительный тон был нов для нее.

– Ты сама виновата в этом, маленькая беглянка, – продолжал он говорить ребенку, выразительно глядя на встревоженное лицо и заплаканные глаза прекрасной фрейлины, которая стояла перед ним, напрасно пытаясь свободно вздохнуть и поблагодарить его. – И теперь ты спешишь оставить меня, не спрашивая даже, в силах ли тетя нести тебя, потому что ты не можешь идти усталыми ножками… Нет, оставьте, – остановил он Клодину, которая протянула руки, чтобы взять его ношу. – Давай, детка, снова свою ручку, возьмись за мою шею и не смотри на меня так испуганно – ведь ты только сначала боялась моей бороды! Видишь, как смело идет мой Фукс рядом со мной и позволяет вести себя… А вот и злополучная шляпа, из-за которой ты пролила столько слез.

Малютка счастливо улыбнулась, когда Клодина надела на куклу найденную шляпу и завязала ленты.

Барон не спускал глаз с изящных рук, двигавшихся так близко от него: широкий темный рубец шел от указательного пальца к большому на правой руке.

– «Пятна от ожогов не унижают», – говорит мой старый Гейнеман, – произнесла Клодина, покраснев от его взгляда, и быстро убрала руки от завязанного банта.

– Нет, нисколько не унижают, но несомненно, что они действительно существуют! Неужели в Совином доме нет доброго духа, который мог бы избавить вас от такого грубого дела? – Насмешливая и недоверчивая улыбка появились на его губах. – Но, может быть, наступит время, когда вы будете считать воспоминание об этих пятнах унижением?

Он не спускал с нее своих огненных глаз. Она посмотрела на него с гордым гневом:

– Разве придворная болтовня сообщила вам также, что я люблю играть комедии? Неужели я должна прямо сказать вам жестокую правду, что мой брат хотя и заплатил все кредиторам, покинул свой дом совершенно нищим, без копейки денег в кармане и даже без крова. Мы не можем держать прислугу, и это вовсе не такое уж самопожертвование, пятно на руке говорит не столько об унижении, сколько о моей неловкости! Но оно уменьшается с каждым днем. – Теперь она снова мило улыбнулась, увидев, как густая краска залила лицо барона: она не хотела быть суровой к нему, потому что он нес ее любимицу. – Скоро мне уже не надо будет стыдиться себя, а вчера вечером я могла бы даже позвать строгую Беату, чтобы она попробовала осмеянный ею яичный пирог!

– Я убежден в этом и прошу прощения! – Барон наклонил голову с насмешливой покорностью. – Вы на самом деле настоящая Золушка, а не только играете ее… Мужчине трудно вообразить подобное положение, но, конечно, есть даже некоторая пикантная прелесть временно окутаться серым покрывалом куколки, чтобы потом подняться ввысь на блестящих крыльях бабочки.

Она сжала губы и промолчала, зная, что испугалась бы собственного голоса, если бы заговорила о том, что глубоко скрывала в своем сердце и что барон Нейгауз постоянно, с какой-то упорной злобой, задевал…

Выразительная игра его энергичного, но холодного лица волновала ее. Она отошла в сторону, чтобы дать ему дорогу, и он пошел дальше. Некоторое время слышались только шум шагов и стук копыт. Наконец молчание было прервано маленькой Эльзой, которая стала давать ласкательные названия Фуксу…

– Нет ни малейшего сходства с матерью-испанкой у этой маленькой белокурой немочки, – сказал барон, глядя на очаровательное личико, наклонившееся к лошади. – У нее глаза Альтенштейнов. Хотя я в детстве был совершенным дикарем и мало интересовался старыми картинами, я все же часто останавливался перед портретом прекрасной женщины, когда открывали наши парадные комнаты… «Лилией долины» называл ее тогдашний герцог Ульрих. Но она была боязлива и никогда больше не возвращалась ко двору после того, как однажды его высочество слишком горячо поцеловал ее руку…

Снова все смолкло, только теперь к шороху камней под их ногами присоединилось щебетание лесных птиц.

– Здесь птички сидят в гнездах высоко, высоко на деревьях – я знаю это, Гейнеман всегда поднимает меня, чтобы показать их, – сказала малютка, жадно глядя вверх.

Барон засмеялся.

– Это слишком высоко, маленькая плутовка, мы не можем взобраться туда. Но, однако, как горят голубые глазки! Я не думаю, чтобы кроткий блеск глаз моей прабабки когда-нибудь так менялся… Среди Нейгаузов не было более таких светлых, пепельных волос, ни одна из девиц не походила на нее… И потому я считал, что эта женщина была единственной в нашем роду. Лишь гораздо позднее я убедился, что такие волосы унаследовали Альтенштейны, – это было при дворе… Мы с герцогом вернулись с охоты и вошли в салон его матери с некоторым опозданием… как раз когда к роялю подошла фрейлина, чтобы спеть «Фиалку» Моцарта.

Он наклонился, чтобы взглянуть ей в лицо.

– Вы, конечно, не помните того вечера?

Клодина покраснела и отрицательно покачала головой.

– Нет, не помню, я так часто пела «Фиалку», что у меня с ней не связано никаких особенных воспоминаний.

Он было замедлил шаги, но теперь вновь ускорил их.

Эта группа в лесу привлекла бы художника как идеал семьи: высокий стройный мужчина вел в поводу свою лошадь и крепко, без всяких усилий держал на руке усталого ребенка; рядом шла молодая женщина в простом, облегающем фигуру платье, слегка подобранном, чтобы было удобнее бежать, густые волнистые волосы ее слегка растрепались, и на них, точно золотые искры, зажигались солнечные блики, казалось, что эти прекрасные существа созданы, чтобы всегда быть вместе.

Скоро показались пестрые цветники сада и послышался лай собаки. Фон Герольд и закутанная фрейлейн Линденмейер, забывшая про свою болезнь, всполошились из-за отсутствия Клодины и малютки. Услышав голоса приближающихся, Герольд быстро вышел им навстречу.

Несколько недель тому назад Герольд прошел бы мимо Нейгауза без всякого родственного чувства, как они всегда встречались в университете, но накануне барон Лотарь оказал его сестре услугу, а теперь нес его убежавшего ребенка. Поэтому Иоахим поспешил к нему с сердечной благодарностью. Клодина представила их друг другу, и они обменялись дружеским рукопожатием.

Барон, передав малютку отцу, не повернул лошади и не стал прощаться. Разговаривая с братом и сестрой, он все ближе подходил к ограде и очень просто, как будто так и следовало, принял приглашение Иоахима войти и посмотреть их находку. Он сказал, что поехал в эту сторону ради Совиного дома, который накануне показался ему очень привлекательным.

Клодина поспешила в дом раньше остальных. На пороге она еще раз обернулась и невольно улыбнулась. Барон говорил сегодня о короле Дроздовике и о Золушке, и действительно, разве сегодняшняя перемена не была сказочной? Он вел свою лошадь мимо цветов Гейнемана, заботясь о том, чтобы она не помяла растений, и был одет совершенно просто, тогда как при дворе его рыцарская фигура была окружена блеском, редко выпадавшим на долю смертных, а признанная тогда всеми любимицей герцогини-матери Клодина, которая ходила только по бархату и на которую не смел дохнуть ветерок, спешила теперь по темной лестнице в погреб, чтобы достать несколько бутылок вина, оставшегося здесь еще со времен бабушки.

Барон Нейгауз отвел свою лошадь в тенистый уголок среди развалин церкви и привязал ее к кусту бузины, затем вошел в дом.

Он лишь мельком взглянул на воск, ясно было, что не прозаическое наследство монахинь вызвало его интерес к Совиному дому. Впрочем, он чистосердечно признался, что предпочитает вид на живописные развалины – увитые виноградом остатки колонн, арки полуразрушенных окон и зубчатую стену. В углу площадки, близ стеклянной двери, Клодина поставила столик с бокалами и бутылками.

Барон, скрестив руки на груди, стоял у перил и смотрел на чарующий вид.

– Наш лес тоже красив, – сказал много путешествовавший Иоахим Герольд своим тихим мягким голосом.

– Тоже? – возразил его гость – Я скажу, только немецкий лес и красив. На что мне кипарисы и пальмы, на что жаркий южный воздух, который неприятно действует на меня, как ласка нелюбимой руки. Я болезненно стремился к тюрингскому лесу, к его резкому воздуху, к его густой тени и сырой чаще, я до боли жаждал зимней вьюги, сурово метущей через лес и изматывающей все силы. Нет! Я сознаюсь и в том, хотя и могу прослыть за это варваром, что все сокровища искусства не могли победить во мне тоски по родине. Я понимаю их так же мало, как и вся масса людей, которая ежегодно устремляется на юг с бесконечными восторженными восклицаниями.

Иоахим Герольд рассмеялся: он отлично знал цену этому напускному невежеству.

Клодина только что налила в бокалы вино и сказала, взглянув на стоящего у перил барона:

– Но зато в музыке вы понимаете больше.

– Кто вам сказал? – возразил тот, нахмурившись. – Я никогда не показывал своей склонности при дворе. Видели ли вы, чтобы в придворном кругу я когда-нибудь прикоснулся к клавишам? Но прошел слух, – обратился он к Иоахиму, – будто бы в уединении я поклоняюсь Баху и Бетховену, и потому меня хотят зацепить за это слабое место. Конечно, не из-за меня самого, упаси боже! Если бы не моя дочурка, они бы оставили меня в покое; но они хотят, чтобы дитя жило в резиденции, и потому его высочество желает сделать меня директором театров. – Он принужденно засмеялся. – Замечательная мысль!.. Я должен держать все пружины этого обманчивого мира, глотать закулисную и канцелярскую пыль, возиться с истеричными певицами и танцовщицами и, в конце концов, сам сделаться интриганом – и все только для того, чтобы остаться на поверхности моря лжи… Нет! Сохрани меня Бог! Я лучше навсегда поселюсь в Нейгаузе или в своем саксонском поместье. Буду охотиться, заниматься сельским хозяйством, чтобы быть вправе сказать, что остался здоров духом и телом…

Он взял бокал вина, который предложила ему Клодина.

– Ну, а вы? Я вижу только два бокала. При дворе вы всегда искусно избегали чокаться со мной; это было понятно: ведь мы относились друг к другу, как Монтекки и Капулетти. Но сегодня дело другое! Я теперь ваш гость, и если вы не позволите мне выпить за ваше здоровье, я попрошу выпить со мной в честь женщины, которую мы оба любим, за здоровье нашей достойной герцогини-матери.

Клодина поспешила принести третий бокал, и серебристый звон весело разнесся над садом.

– Старые деревья, должно быть, удивляются, – улыбаясь, проговорил Герольд, глядя вверх, на верхушки столетних дубов. – Вероятно, они не слышали звона бокалов с момента вакханалии, устроенной бунтовщиками, выкатившими некогда из погребов все бочки.

Я предлагаю тост за человека, которого глубоко уважаю, хотя никогда не стоял близко к нему. Он благородный человек, так как покровительствует науке и искусству, любит поэзию… Да здравствует наш герцог!

В то же мгновение золотой рейнвейн блеснул, как солнечный луч, – бокал барона Лотаря разбился внизу о камни…

– Ах, извините, как я неловок! – извинился он с саркастической улыбкой. – Этот старик, – он указал на липовый сук, – на который наткнулся бокал, еще очень тверд и не сгибается… Ну, его высочество проживет и без моего тоста! – Он натянул перчатки и взял бич. – Я охотно остался бы еще в вашем прелестном тихом уголке и заглянул бы в колокольную комнату, но это до другого раза, если позволите. А теперь поди сюда, маленькая беглянка. – Он высоко поднял и поцеловал девочку, которая все время тихо сидела на плетеном стуле и большими глазами смотрела на необычный шум на площадке. – Туда больше не выходи, – барон строго указал на калитку сада. – Если хочешь увидеть даму с земляникой, то скажи мне. Я свезу тебя в экипаже сколько угодно раз, ты поняла?

Она молча, робко кивнула головкой и поторопилась стать на пол.

– Дядя был злой? – спросила она отца, когда тот вернулся, проводив гостя до калитки.

– Нет, дитя мое, он не злой, а только немного странный. Бедный бокал и благородный рейнвейн! – Он взглянул вниз на осколки. – И бедный оклеветанный сучок, который, по правде сказать, был ни при чем, – прибавил он с усмешкой. – Но скажи, Клодина, разве Лотарь не был признанным любимцем герцога? – спросил он сестру, которая безмолвно, немного наклонясь, стояла у перил, как будто еще прислушиваясь к давно затихшему топоту копыт Фукса.

– Он и остался им, – отвечала она, оборачивая к брату лицо. – Ты ведь слышал, что его стараются удержать в резиденции?

В голосе ее звучало беспокойство и на губах блуждала принужденная улыбка, когда она прошла мимо брата в кухню, чтобы подать обед. Посреди комнаты стоял стол, накрытый на три прибора.

Да, оловянные тарелки были стары и погнуты. Бабушка при переходе в свой вдовий уголок оставила в замке все серебро, чтобы не разрознивать его, и взяла с собой только старую оловянную английскую посуду, которая, по ее мнению, больше всего подходила для последних дней одинокой вдовы. При ее малых доходах и тех ограничениях, которые она на себя наложила ввиду трудного денежного положения своих внуков, было очень практично иметь небьющуюся посуду. Деревянные подставки для ножей и вилок потемнели, а поверх скатерти, для ее сохранения, лежала клеенка. Все было мещански просто, хотя и ослепительно чисто, и сохранялось как-то особенно бережно.

Нейгауз все это видел, проходя мимо комнаты, и очень хорошо. Тут не могло быть и речи о комедии: все указывало на сознательное стремление к уединенной жизни, сообразной со средствами. Он должен был знать теперь, что к своему бегству от двора она отнеслась действительно серьезно.