Читать книгу Брак по расчету. Златокудрая Эльза (сборник) - Евгения Марлитт - Страница 13

Подъехали два экипажа; в первом из них, остановившемся у крыльца, восседали высокие гости; во втором, остановившемся на почтительном расстоянии, сидели воспитатель принцев и фрейлина. Герцогиня, еще оставаясь в экипаже, благосклонно протянула гофмаршалу руку, выказывая свое удовольствие, что видит его поправившимся. Она еще не окончила своего приветствия, как Майнау показался на крыльце под руку со своей молодой женой. Черные глаза герцогини метнули огненный взгляд вверх, на крыльцо, и слова замерли у нее на языке. Она поспешно обернулась, как бы с вопросом к своей фрейлине, которая уже стояла у подножки экипажа герцогини и тоже с изумлением смотрела на приближающуюся молодую женщину. Но тотчас же герцогиня быстро и с грациозным движением руки закончила свою речь и вышла с помощью придворного священника из экипажа.

И в самом деле, кто мог ожидать, что «серая монахиня», робко сидевшая в углу кареты, с таким величием разыграет роль хозяйки Шенвертского замка, как сделала это она теперь, спускаясь с лестницы под руку с мужем? Кто бы мог подумать, что эта женщина, не смущаясь всеми осмеянным цветом своих волос, продемонстрирует все богатство их, распустив свои роскошные косы, и что шенвертское солнце, играя в этих золотистых волнах, превратит их в блестящий ореол вокруг лица молодой женщины? Женщины молча стояли друг против друга. Говорили, что герцогиня, сняв траурные одеяния, предпочитала светлые и яркие цвета, пытаясь вернуть молодость, и сегодня эти слухи подтвердились. Она была в розовом платье с открытым воротом и короткими рукавами; на обнаженные плечи ее была накинута кружевная косынка; круглую шляпку из брюссельской соломки украшала веточка яблоневого цвета.

Внезапно на лицо герцогини набежала тень: умные серо-голубые глаза новой баронессы встретили ее взгляд с гордым спокойствием, от ее миловидного лица веяло свежестью юности, и этого нельзя было отрицать даже на самом близком расстоянии. Бросив косой взгляд на Майнау, герцогиня опять просияла. Правы были те, которые утверждали, что Майнау женился не по любви. Он, равнодушный, стоял неподвижно около своей молодой жены, и когда она, почтительно, но не слишком низко поклонившись герцогине, подала ей букет, он представил ее довольно холодным тоном.

Букет был принят благосклонно, и, может быть, герцогиня не ограничилась бы несколькими любезными фразами, которые многие сохраняют, как реликвии, в сердце, если бы ее взгляд не упал на гофмаршала, который был бледен как мертвец; ноги его подкашивались, зубы были сжаты.

– Я слишком понадеялся на свои силы, – пробормотал он. – А теперь в отчаянии, что вынужден просить соизволения вашего высочества сопровождать вас в кресле.

По знаку герцогини оно было подано, и гофмаршал опустился в него. Не лучшие времена переживал этот человек, пользовавшийся когда-то при дворе всеобщей благосклонностью. Заскрипел гравий под колесами тяжелого кресла, и оно покатилось к парку, где все было готово к приему сегодняшних высоких гостей… Розовое платье прекрасной герцогини прошумело мимо него; она шла, оживленно болтая, под руку с Майнау и, как никогда, была непринужденно весела. А между тем тот, кто когда-то думал, что его блестящее красноречие не оставляет равнодушным этот гордый и замкнутый ум, молча сидел в своем кресле – он был забыт. Принцы вместе с Лео пронеслись мимо гофмаршала, а прежде они цеплялись за фалды его фрака и никакие игры не устраивались без него. Теперь всем было ясно, что он стар и хвор и вдруг сделался статистом в своем собственном владении. Его угнетало сознание того, что он, когда-то ловкий придворный, был заживо причислен к мертвым!.. А тут еще эта «рыжеволосая» не шла, а выступала, сознавая себя госпожой Шенверта. Да, он должен был с горечью признаться себе, что эта обедневшая графиня держалась величественнее, благороднее даже самой герцогини. Старик просто задыхался от злобы и досады.

– С вашего позволения, замечу, баронесса, – крикнул он резким тоном молодой женщине, которая мимоходом сорвала скрывавшуюся в траве полевую гвоздичку, – сегодня нельзя собирать ни орхидей, ни прочей негодной травы для России.

Майнау вспыхнул и обернулся; резкий ответ гофмаршалу готов был сорваться с его языка, но при виде того, как молодая женщина молча, с таким высокомерием и так спокойно приколола маленький пунцовый цветок к поясу, он лишь досадливо передернул плечами и пошел вперед, продолжая начатый с герцогиней разговор.

Часть парка, где росли великолепные шенвертские фрукты, расположена была возле индийского сада, под защитой гор, что давало возможность редкостям индийской флоры расти в прохладном умеренном поясе. Северо-восточный ветер не проникал сюда, и под теплыми лучами солнца здесь высоко поднимались бананы, вызревали великолепнейшие сорта персиков, самые нежные сорта винограда и прочих фруктов, как на шпалерах, так и на деревьях, имеющих пирамидальную форму, стоящих группами на обширных, покрытых дерном площадках. Эта часть парка, более нежившая вкус, чем ласкавшая взоры, соседствовала с лесом, который здесь являл собой не вековую чащу дивных исполинов, простиравшуюся вплоть до большой проезжей дороги, а редколесье, где на порядочном расстоянии вились между деревьями светлые ленты дорожки, а под первой группой кленов находилась усыпанная мелким гравием площадка. На эту площадку был обращен фасад так называемого охотничьего домика. Это было красивое маленькое строение из кирпича, с большими окнами и оленьими рогами на крыше, и могло в каком-то смысле считаться станцией между Шенвертским замком и домом лесничего, находившимся в получасе ходьбы от замка и одиноко стоявшим в лесу. В этом домике жил ловчий с охотничьими собаками; он отвечал за шкаф с богатым оружием Майнау и в торжественных случаях фигурировал в парадном мундире как егерь барона Майнау.

Если хотели разыграть идиллию, то для этого выбиралась площадка перед охотничьим домиком – это было одно из самых привлекательных мест Шенверта. Тут можно было дышать чистым лесным воздухом, с одной стороны виднелся пестревший яркими красками индийский храм среди чужеземной растительности, а с другой еще издали были видны зубцы мозаичных крыш замка в средневековом стиле, живописно возвышавшиеся над роскошной зеленью парка.

При таких празднествах в сельском стиле вместо замкового повара у белой кафельной плиты охотничьего домика стояла Лен и варила кофе. Так повелось издавна; ее широкоплечая фигура в неизменном черном шелковом парадном платье была такой же принадлежностью охотничьего домика, как и великолепные охотничьи собаки, лениво растянувшиеся на мягком теплом песке. Правда, ее серьезное лицо, охваченное чепцом с традиционными шотландскими лентами, никогда не улыбалось, и «кникс» ее был весьма неловок, но кофе был так вкусен и ароматен и все вокруг блестело такой удивительной чистотой, что на сухость и суровость ее характера никто не обращал снимания.

Было ли сегодня в кухне жарче обыкновенного, или хлопоты утомили ее, но только Лен казалась разгоряченною, и если бы не ее суровая натура, то по ее лихорадочно блестевшим глазам и нахмуренному лбу можно было бы подумать, что она плакала.

– Вы больны, милая Лен? – благосклонно спросила ее герцогиня.

– Нет, ваше высочество! Благодарю покорно за ваше милостивое внимание – весела и здорова, как рыба в воде! – возразила она испуганно, бросив косой взгляд на гофмаршала.

Она принесла несколько белых, искусно сплетенных корзиночек, которыми тотчас же завладели маленькие принцы. Вокруг кофейного стола вдруг стало пусто – дети помчались к фруктовому саду, а садовник замка, стоя на почтительном расстоянии, молча, но с отчаянием смотрел, как маленькие вандалы без разбора и сожаления опустошали так тщательно взлелеянные им деревья, наполняя свои корзинки самыми дорогими фруктами.

Гофмаршал приказал подкатить к столу свое кресло, но, чтобы сгладить впечатление своей беспомощности, ему необходимо было встать и пройтись, хотя бы это стало для него невыносимой пыткой. И он поднялся и заковылял вдоль зеленевшего винограда на шпалере, заканчивающейся у проволочной ограды индийского сада. Ему посчастливилось бодро добраться до кофейного стола, за которым уже сидела герцогиня. С блаженной улыбкой подал он ей в корзине несколько гроздей раннего винограда, срезанных им собственноручно. Вдруг улыбка исчезла с его лица, и он побледнел от испуга.

– Мой перстень! – воскликнул он в волнении, торопливо поставив корзину на стол.

Он стал смотреть на тонкий указательный палец правой руки, на котором несколько минут назад сверкал дорогой изумруд.

Все, исключая герцогиню, вскочили и принялись искать его. Перстень, «всегда так крепко державшийся», как уверял гофмаршал, вероятно, свалился с похудевшего пальца в то время, когда он срезал виноград, и затерялся в зелени. Как тщательно его ни искали, найти так и не смогли.

– Прислуга поищет его потом под моим надзором, – сказал Майнау, возвращаясь к столу.

Ради соблюдения приличий пора было прекратить эту неприятную сцену.

– Да, потом, когда он уже безвозвратно исчезнет в чьем-нибудь кармане, – возразил с мрачной улыбкой гофмаршал. – Разве можно доверять прислуге! Она постоянно вертится около виноградной шпалеры – главная дорожка пролегает мимо нее… Ваше высочество, простите мое волнение, – обратился он к герцогине. – Но перстень этот для меня дорог как редкость, завещанная мне Гизбертом; за несколько дней до смерти он передал его мне при свидетелях и при этом написал следующие слова: «Не забывай никогда, что ты получил десятого сентября!» Он завещал его именно мне, и его внимание трогает меня до глубины души… Вашему высочеству известно, что я не ладил с братом, даже осуждал его за безнравственный образ жизни… Но, боже мой, это все же родная кровь! Я любил его, несмотря на все его заблуждения, а потому утрата этого перстня глубоко огорчила бы меня.

– Что уж говорить о поистине баснословной ценности самого камня! – сухо заметил Майнау.

Он уже сидел возле герцогини, между тем как остальное общество только еще собиралось.

– Ну конечно, и хотя не это главное, кто стал бы это отрицать? – сказал гофмаршал с притворным равнодушием.

И движением, в котором выразилось все его отчаяние, он разом откатил свое кресло в сторону, откуда можно было видеть всю дорогу вплоть до злополучных шпалер.

– Изумруд очень дорогой, а резьба редкой работы – настоящее чудо… В ней заключается тайна. Около герба виднеется маленькая точка, как будто крошечная царапина, но под лупой ясно проступает выгравированная мужская голова. Приложение этой печати имеет, по-моему, большее значение, чем самая подпись.

– Мы теперь будем пить кофе, а потом и я пойду искать его, – милостиво произнесла герцогиня. – Замечательный перстень должен быть найден.

Между тем Лен подавала всем душистый кофе на большом серебряном подносе. Ее лицо не выражало недовольства. Среди воцарившейся тишины слышно было только, как шуршит ее шелковое платье и скрипит песок под ногами. Но вдруг посуда загремела на подносе, как будто у нее от страха задрожали руки. Гофмаршал, которому она в эту минуту подавала кофе, с удивлением поднял на нее глаза и посмотрел в направлении ее взгляда: по дорожке, вдоль шпалеры, шел Габриель.

– Что надо здесь этому мальчику? – спросил гофмаршал, устремив на нее пристальный взгляд.

– Не могу знать, барон, – ответила она, уже совершенно успокоившись.

Габриель подошел прямо к гофмаршалу и, не поднимая глаз, подал ему утерянный перстень. Его держали прекрасные тонкие пальчики безукоризненно чистой и нежной ручки, однако, почувствовав ее прикосновение, гофмаршал оттолкнул эту ручку с отвращением.

– Мало вам тарелок? – гневно воскликнул он, указывая на стол. – И разве ты не мог, бывая в замке, научиться, как прилично подавать вещь? Где ты нашел перстень?

– Он лежал у проволочной ограды, я его сразу узнал, я всегда любовался им на вашей руке, – робко проговорил мальчик, как бы извиняясь за свою оплошность.

– В самом деле? Очень лестно! – Гофмаршал насмешливо покачал головой. – Лен, дайте ему кусок торта и спросите, что ему еще надо.

Лен вынула из кармана ключ.

– Ты за ним пришел, да? – спросила она Габриеля. Он ответил утвердительно. – Больная пить хочет, а я заперла малиновый сироп.

– Глупости! В замке и без него полно прислуги. Этот мальчик мог бы прислать кого-нибудь, но он избалован и хочет участвовать во всем, что происходит в замке, и даже сегодня, хотя священник совсем недавно в моем присутствии строго запретил ему принимать какое-либо участие в развлечениях! Забыли вы это, Лен? Он должен готовиться, – пояснил он герцогине. – Сегодня утром мы решили, что через три недели он наконец поступит в семинарию – уже давно пора.

Лиана с удивлением посмотрела на ключницу. Так вот почему она сегодня все утро бесцельно бродила по кладовой, с трудом отличая тончайшие ткани от грубого полотна, а ведь Лен была авторитетом по части льняных изделий! В конце концов она потеряла связку ключей, чего с ней никогда не случалось! Хотя эта женщина казалась холодной и суровой и вроде бы безучастно относилась к мальчику, по крайней мере при других, Лиана давно поняла, что Лен боготворит ребенка… Теперь она стояла молча, с густо покрасневшим лицом. Для всех прочих это была женщина глубоко огорченная, рассерженная незаслуженным упреком, в глазах же Лианы это была мать, любящее сердце которой разрывалось в ожидании предстоящей разлуки. Герцогиня посмотрела на мальчика в лорнет.

– Вы хотите сделать из него миссионера? – спросила она священника, качая головой. – На мой взгляд, это занятие совершенно для него не подойдет.

Эти слова точно наэлектризовали Лиану: в первый раз слышала она, чтобы кто-то противоречил священнику и гофмаршалу, тем более особа, которая несколькими словами могла изменить судьбу человека. Все сидевшие за столом были или не расположены к ребенку, или просто равнодушны к его судьбе. Например, Майнау холодно смотрел на «трусливого мальчика», стоявшего, подобно осужденному, неподвижно, но было заметно, что земля как бы горела под его ногами! Молодая женщина собрала все свое мужество: разве герцогиня взывала не к ее женскому сердцу?

– У Габриеля уже есть миссия, ваше высочество, это миссия художника, – сказала она, глядя на герцогиню с явным смущением, но твердо. Взгляды всех обратились на нее, не произнесшую до сих пор ни слова. – Хотя его никто не обучал, он так смело и мастерски владеет карандашом, что это меня поражает. Я нашла в комнате Лео его рисунки, которые помогли бы ему блистательно выдержать всякое испытание, он непременно был бы принят в число учеников академии… В этой детской головке таится редкое творческое дарование, пламенное влечение к искусству, присущее только гению… Ваше высочество верно заметили, что он не годится для миссионерской деятельности, – для этого нужно внутреннее стремление, и лишь на этом должны быть сосредоточены вся энергия и все силы души, для которой не должно существовать другого идеала. Совершить над ним насилие было бы жестоко в отношении искусства.

Герцогиня с изумлением смотрела на нее.

– Вы совершенно не поняли меня, баронесса фон Майнау, – сказала она сдержанно. – Мое замечание было вызвано его вялостью и болезненным телосложением; что же касается его умственных способностей или его увлечений, то я решительно говорю: это совершенно ни при чем! Мне, право, жаль, что находятся женщины, не разделяющие мнения, что перед такой святою целью жизни всякая другая должна исчезнуть… Пусть вольнодумцы мужчины, приобретая научные познания, впадают в заблуждения в делах веры – довольно и этого прискорбного факта. Но мы, женщины, должны вдвойне стараться твердо противостоять этим бурям, свято хранить нашу веру и никогда не поддаваться искушению мудрствовать.

– Ваше высочество, это значит определить женщинам чересчур легкую задачу в жизни, и еще это значит шире отворять дверь суеверию, дверь в воображаемый мир духов, где властвует сатана, к чему женщины, к сожалению, и так очень склонны.

Послышался стук сдвинутого стула и смущенное покашливание, между тем как молодая женщина, только что говорившая так смело, сохраняла невозмутимое спокойствие. Напротив нее сидел ее муж, рука которого, лежавшая на столе, играла кофейной ложечкой. Наклонив голову, он исподлобья, ни на минуту не отрывая глаз, смотрел на покрасневшее лицо жены, обращенное к герцогине. Выговорив последние слова, она посмотрела в его сторону, глаза их встретились, и ее взгляд был так холоден, как будто Майнау был ей совершенно незнаком. Яркая краска залила его лицо, он швырнул на стол кофейную ложечку, что вызвало улыбку на прекрасном лице герцогини.

– А! Барон Майнау, это вас волнует? Какого вы мнения об этом? – спросила она его ласково-вкрадчивым голосом.

Его губы сложились в горькую улыбку.

– Вашему высочеству хорошо известно, что женщины, которые верят в колдунов и привидения, особенно притягательны, – произнес он свойственным ему небрежным тоном. – Женщина обворожительна в своей беспомощности и боязни, ее влечет, как ребенка, в наши покровительственные объятия, и тут возникает любовь. – Он помрачнел, а взгляд его устремился на жену. – Между тем как от мудрой Афины Паллады на нас веет ледяным холодом, и мы отворачиваемся от нее.

Неужели это была та женщина, которая в день свадьбы, бледная и расстроенная, подобно ангелу смерти, на ходу заглядывала в экипаж с невестой? Горделивое торжество сияло теперь на этом прекрасном лице, и это выражение делало ее необыкновенно привлекательной.

– А вы? – обратилась она к священнику, сидевшему напротив нее со сложенными на груди руками. При звуке ее голоса он точно пробудился от глубокой думы. Было похоже на то, что герцогиня собирала войска под свои знамена, готовясь выступить против молодой женщины, осмелившейся мыслить самостоятельно.