Читать книгу История с географией - Е. А. Масальская, Евгения Масальская-Сурина - Страница 7

Леля остался с нами встречать Новый Год. Встретили мы его в тесном семейном кругу и в «первобытном состоянии», шутили мы, потому что Наташа и Витя (наши благоприобретенные половинки) были в отсутствии. Наташа с детьми в Академии, а Витя у своих родителей в Петергофе. Первый день Нового Года мы с Лелей, помнится, шатались по городу в санках в поисках татарского муллы, которого нигде не нашли. Лелю интересовали литовские татары, поселенные в Минской губернии Витовтом. Они, хотя и сохраняли свою религию и обычай, но совсем забыли свой язык. Это удивляло Лелю, и ему хотелось узнать о них что-либо у муллы.

На другой день мы к двум часам прибыли в археологический музей к заседанию, в котором Лелю просили быть председателем. Здесь он познакомился и с прочими членами Общества (со Снитко и Скрынченко он встретился у нас еще в сочельник): Пановым, Смородским, Власовым (брат М. Е. Снитко), Луцкевичем и некоторыми учителями. Были приглашены, как почетные гости, Тата́ и братья Чернявские, большие любители и знатоки старины. Подробно был осмотрен музей, собранные предметы богослужения, кресты, монеты, перстни и пр. Лелю, конечно, более всего интересовали рукописи: латинские, польские, славянские, русские. Он давал советы и обещал содействие Академии наук, субсидии на столь необходимые экскурсии по губернии. Вечером некоторые из «археологов», очень понравившиеся Леле, зашли к нам на чай: пить и продолжать начатые в музее беседы. Леле вообще очень понравилось у нас в Минске и в «Гарни». Был он доволен также настроением Тети; молодая душой, она уже начинала привыкать к Минску, а Урванцева, которая так «цапала» Витю, прозывая его капризником, привязалась к ней, как к родной матери, уверяла она. Теперь и сестра Оленька перестала скучать о Петербурге. Она серьезно увлекалась писанием портретов масляными красками под руководством своего учителя Крюгера, который сумел найти в ней глубоко зарытый, настоящий талант: она превосходно схватывала сходство.

Чувствовалось, что Леля с радостью пробыл бы у нас еще хоть несколько дней, но долг – прежде всего! «Две недели здесь в Минске, – уговаривала я его, – куда были бы полезнее твоей науке, чем суетливая жизнь, верчение белки в колесе». Леля соглашался со мной, но как было вдруг уехать среди года в командировку, когда миллион обязательств, заседаний и собраний не давали ему вздохнуть, дня покойно провести над его научными трудами? А Наташа? Но особенно жалели мы все, что Леля, торопясь в Петербург, ограничился одним Борисовским уездом. О Пинском уезде нечего было и мечтать! А между тем, сколько интересного для него представила бы именно Пинщина! Огражденные болотами от всего света, пинчуки никого не знают из внешнего мира. Старый еврей заменяет им администрацию и судью. В некоторые селения можно пробраться только зимой, волчьими тропами, когда болота замерзают, и тогда при виде незнакомца все население прячется и разбегается, некоторые деревушки даже не нанесены на карту, и местное начальство не знает об их существовании. В таких Богом забытых, совсем диких углах, еще думают, что ныне царствует какой-то король Казимир, и вряд ли отдают себе отчет, под чьим они владением: русским или польским. Об этом рассказывал нам много интересного один из земских начальников Пинского уезда «Шамборанчик».

Так называл Витя графа де Шамборана[134], своего товарища по корпусу, очень им любимого. Он познакомил меня с ним еще потому, главным образом, что Шамборан, узнав, что мы продали Пензенское имение, горячо уговаривал взамен другое, в западном крае, где климат и условия хозяйства гораздо благоприятнее, нежели в восточных губерниях. Витя только что 1 декабря был выбран почетным мировым судьей по Саратовскому уезду. Он не мог скрыть своей радости: такое внимание его саратовских друзей особенно трогало его, но эти выборы как раз совпали с продажей Липягов, т. е. лишение ценза, а должность почетного мирового судьи требовала ценза не менее 400 десятин (безразлично, в какой губернии). Мне жаль было видеть огорчение Вити, потому что на мое имя оставалось пока немного леса в Саратовском уезде, но то был лесной участок Тетушки, назначенный при разделе к продаже.

«Пустяки! – утешал тогда Шамборанчик, случайно заехав к нам. – Сколько угодно можете купить у нас болот и песков из-под леса. По 75 копеек за десятину – вот вам и цена!» О такой расценке, даже болот, мы никогда еще не слыхали, но по этому случаю у нас с Шамборанчиком начались разговоры и переписка о возможности купить вообще… не болото, а нечто более существенное: лес, луга.

Сам он за небольшие деньги купил себе такое имение, которое, разработанное и приведенное им в культурный вид, уже являлось ценным достоянием его детей. И Шамборан обещал нам прислать опись нескольких подобных имений, продаваемых на очень льготных условиях у него в соседстве. По этому поводу мы говорили и с Лелей, но он совсем не одобрял покупки имения в Пинском уезде. «Поедем, посмотрим», – уговаривала я его собраться к пинчукам. Шамборанчик обещал разыскать какого-то любителя старинных песен, который набрал их по самым глухим углам Полесья, но Лелю ожидали экстренные дела в Академии: делать было нечего, приходилось покориться.

Третьего января была у нас панихида о дяде[135], a затем Леля стал уже собираться домой. По дороге предстояло заехать в имение к Снитко, который взял с нас слово приехать к нему в Родошковичи, уже Виленской губернии, всего в [40] верстах от Минска.

Мы с Лелей провели там вечер, а также и следующий день. Деревенская жизнь Андрея Константиновича Снитко, его милая жена, трое детей, весь склад их жизни – простой, доброжелательный ко всему окружающему – очень нам понравился. Такие люди, такая обстановка были Леле именно по душе. Не забыты были и «говоры». Во дворе доживал древний столетний старик Базиль. Леля со Снитко ходили слушать его рассказы. Затем был пущен фонограф, и Леля, видимо, очень довольный, слушал свои валики, усевшись со всей семьей у кроватки болевшей десятилетней дочки Снитко. Жаль было и уезжать, и расставаться с Лелей! Как бы он окреп, освежился, если бы мог прожить еще недельки с две в этом столь интересовавшем его крае, среди людей, преданных его изучению!

Все его интересовало, все ему казалось нужным, он вообще был совершенно не способен относиться к чему-либо поверхностно, равнодушно, рассеянно. Тем более к тому, что за сердце его хватало, что было ему так дорого.

Снитко проводил Лелю до Вильны, чтобы между поездками показать ему знаменитый Виленский архив (детище знатока литовских древностей И. Я. Спрогиса), где сосредоточены миллионы актов, неоценимых в научном отношении, актов еще не разобранных. Только недавно вышел первый выпуск описи этих документов виленского архива, русских актов XVI столетия, написанных кириллицею, но неразобранных документов оставалось еще свыше двухсот тысяч!

Я очень жалела, что не поехала с Лелей в Вильну, но и меня ожидало дома свое, хотя и очень маленькое, колесо: Тетя с Оленькой и Витя.

Пробыв праздники у родных в Петергофе, Витя тоже воротился на службу в Минск, а приехать домой и не застать дома жены грозило по-прежнему семейной драмой! Немедленно начинал трещать телефон, и все наши друзья узнавали, что Витя разыскивает меня по городу! Всем известна истина, что женщина, уступив в малом, всегда сумеет добиться своего в большом, в особенности с таким горячкой, как Витя. И поэтому, несмотря на бурю Вити с Урванцевой, я продолжала принимать живейшее участие в делах Тата́, которая уже заканчивала постройку приюта. Разумеется, я не ездила с ней по домам с просьбами «на приют», я даже ни разу не была на заседании правления приюта. Обыкновенно свои «собственные дела» с Тата́ я справляла по утрам, когда Витя был в губернском присутствии. Если же изредка Татá и заезжала за мной, чтобы проехать «на вечернюю молитву в приют», Витя на это нисколько уже не претендовал, в особенности, если об этом не докладывалось Урванцевой. Эта насмешливая дама и ее мнение, которое всегда передавалось Эрдели, служило всегда каким-то пугалом для Вити.

Граф Шамборан сдержал слово и в январе прислал целую кипу описей имений из своего уезда, по реке Припяти, Пине, Шельде, выражая готовность помочь нам в их осмотре.

К некоторым описям были приложены копии с планов, словом, все было обставлено как следует быть. Только мы, рассматривая описи, изучая планы, никак не могли остановиться ни на одном из них. В одном имении крестьянские наделы были вкраплены по всем полям, точно оспины по рябому лицу: сколько потрав и столкновений грозила такая рябина. Другое лежало в глуши, далеко от железной дороги, третье было исключительно лесное. В нем не было даже сторожки, чтоб приютить лесника и т. д. При этом почти в каждом имении был сервитут[136]. Слово «сервитут» мне стало понятным только тогда, когда Кологривов мне объяснил: «Вы имеете шубу, но носить ее имеет право другой, вас не спрашивая. Вот что значит сервитутное владение». Такое объяснение мне легче было усвоить, нежели ссылки Вити на какие-то законы землевладения в западном крае. Но мы слышали, что имение с сервитутом было что-то такое, чего надо, безусловно, избегать. Далее были имения с определенными доходами, казавшимися нам явно дутыми, с доходами «в будущем», а также вовсе без доходов и без хозяйства, какие-то огромные латифундии с полгосударства: болото, мелколесье. Они продавались для чего-то за малые деньги, с «большими комбинациями»: банк, разорение, закладные и пр. И всего этого мы ужасно опасались. Нам хотелось купить что-либо только в пределах наших двадцати тысяч. Витя был архиосторожен. Поэтому описи Шамборана были ему отосланы обратно.

В каждом отеле, гостинице, по крайней мере, в Минске, имеется свой комиссионер, непременно еврей. Комиссионер отеля «Гарни» не мог не узнать, и очень скоро, что мы ищем купить имение. Тогда каждое утро в дверях у нас слышался скромный «стук-стук», и вместе с газетой нам подавались планы и описи всевозможных имений Минской губернии. После службы Вити, или вечерком, мы рассматривали эти предложения. При этом со стола не сходили географические и железнодорожные карты. Мы знакомились с положением, местностью и с расстоянием от Минска прежде всего. Не спускали глаз мы и с Семенова (Россия т. IX), досконально изучая по нему географию Минской губернии. Иногда, для разъяснения, вызывался и сам комиссионер. Тогда с ним начинались географические беседы, настолько увлекавшие нас, что мы опаздывали на вечер к Тата́ или вовсе предпочитали эти беседы театру или кинематографу, сидя уютно у нашего стола, заваленного книгами и картами. Тетушку даже начала беспокоить такая односторонность наших интересов, она была уверена, что нас «завлекут» куда-то, хотя мы убеждали ее, что нас «не завлекут», а мы только плохо учились в свое время географии и что теперь проходим ее сызнова. А комиссионеры (их было уже не один) были деликатны, терпеливы и каждый день приносили нам что-нибудь новое. Казалось, что вся губерния продавалась! Но мы никак не могли ни на чем остановиться.

Сложная борьба поднималась в душе. Так грустно было жить вдали от своих! Но согласовать службу Вити с Губаревкой не приходилось. Мы все ждали, надеялись и старались не привязываться к Минску, но время шло, три года много значило, и жить постоянно в ожидании, sur la branche[137] становилось мудрено, хотелось иметь свой угол и что-нибудь определенное. И вот однажды в двадцатых числах января Витя вернулся со службы очень оживленный. Ему предложили имение: восемнадцать тысяч наличными и пятнадцать тысяч Дворянскому банку, всего тридцать три тысячи за двести двадцать десятин, но в Калужской губернии. План и опись ему вручил Родзевич[138], лично, без комиссионера.

«Это случай, необыкновенный случай!» – уверял Родзевич. Продавалось имение Рудакова, его брата. Бывший земский начальник, он стал слепнуть, был вынужден выйти в отставку и поселиться с женой в имении, которое купил в Калужской губернии на Оке. Там прожили они всего год. Слепота шла прогрессивно, сидеть в деревне стало нестерпимо, нужно было ехать лечиться, и они решили продать Будаково спешно и дешево. Ольга Козьминишна тоже вечером зашла к нам по этому вопросу, расхваливала имение сестры, луга на Оке и дивный климат русской Ментоны.

«Рискнем взглянуть, – решили мы с Витей, – уже одно то, что на полдороге в Губаревку, и нашим ближе будет к нам заезжать». Все представления об имении у нас еще были тесно связаны с возможностью заполучить к себе нашу дорогую семью или быть к ним хоть чуточку ближе. Витя не мог отлучиться. Тетя с Оленькой благословили меня, и я поехала одна – смотреть.

Привожу здесь полностью письмо мое к Леле по этому поводу.

«24 января 1909 года. Милый Леля. Вот три дня, что мысленно говорю с тобой, ищу твоего одобрения, сочувствия, и мучаюсь, что не имею его наяву, т. е. что не могу с тобой посоветоваться! Дело в том, что наше дело (т. е. проданного имения) направлено 20 января в Петербург и до решения взять именное 6 %-е обязательство[139] у меня страшное сомнение, что делать с деньгами? Самое благоразумное, говорят, отдать деньги под закладную, но примеры стольких разорений из-за денег, отданных, а закладные пугают меня. Тетя же просто отплевывается принципиально. Витя тоже трясется при мысли потерять. “Чего же лучше 6 % обязательства?” – скажешь ты. Но ведь и они, говорят, совсем ненадежные. И во всяком случае, пять лет нам будут выдавать их обратно по 1/10 капитала. Ну что мы будем тогда делать с капиталом в две тысячи рублей? Все это хорошо для других, кто сумеет их сберечь, а с нашими характерами, да мы их проживем и сойдем на нет. Как не выручить друзей, родных, как не купить себе, наконец, обстановку? А там приключится болезнь, необходимость съездить за границу. Верь мне, мы останемся ни с чем. Единственное верное помещение денег – это земля. Очень меня проучил Саратовский климат и, если решаться купить земли, то не в таком климате. В Минской и Виленской губерниях? Это так далеко от вас: все чувства мои с вами, в Губаревке! А если этого нельзя, так все же ближе к вам, на полпути. Не суди меня строго. Не думай также, что мною руководит жадность. Покойно, без затрат и хлопот, обязательно съедающих половину дохода, получать тысячу рублей плюсом к жалованию Вити, вполне нам достаточно, но:

1. Отказаться от въевшейся в меня привычки хозяйничать то же для меня, что у тебя отнять книги и научные занятия.

2. Иметь клочок на земле – право, высшее благо.

3. Витя может заболеть, лишиться службы. Сознание, что есть куда уйти, работать никому не в тягость – большое утешение.

4. Для моей личной жизни – это смысл, цель, интерес.

Я остановилась в Калуге у Поповых[140], Нонна Козьминишна Родзевич приехала за мной в санках. Мы проехали девять верст по льду, Окой. Я провела у них сутки, но с карандашом в руке рассчитала, что доходность совсем не соответствует затраченному капиталу. Чтобы получать доход, надо завести коров, всадить еще не менее пяти тысяч и, главное, безвыездно сидеть там. Это дело нам не подходящее.

Утром в местной газете я прочла, что в Калуге есть «Союз доверия», покупающий именные 6 % обязательства, не котируемые на бирже. Вернувшись из Будаково в Калугу, я поехала туда. Разговорилась с директором правления. Он указал мне еще два имения, продаваемых за полцены: одно в четырех верстах от Воротынска, другое близ Козельска. Перебрав всю Калужскую губернию, показал все условия. Но особенно хвалил он первое: небольшое, Шамордино, всего в сто тридцать пять десятин, даже на ценз не хватит. Но хозяйство на полном ходу. Еду в Воротынск, всего час езды от Калуги по железной дороге».

Затем следовало письмо от 26 января до поездки в Воротынск.

«Какой мирной, покойной, светлой кажется мне Калужская губерния, далеко от тревог Северо-Западного края, далеко от духа гешефтов, борьбы национальностей и партий! Ах, Леля, как здесь хорошо! Начитавшись Зотова (князья Черниговские) у меня голова кружится: Воротынск, Козельск, Перемышль, Одоевск – эти уездные и заштатные города на расстоянии всего десятка верст друг от друга – все это исторические места.

Напиши мне твое мнение, вырази сочувствие! Быть может, мы ничего и не купим, но напиши, что я права, вкладывая деньги в землю».

Письмо от 26 января после поездки в Воротынск.

«Имение Шамордино – верх совершенства! Владелец – итальянец, миллионер Келлат, после смерти любимой жены переехал в Москву. Прелестная усадьба. Хозяйство на полном ходу. При этом прелестный новый дом, с высокими комнатами и балконом с колоннами в итальянском стиле, центральное отопление, мраморная ванна и все удобства, прекрасно меблированный. Все хозяйство ведет простой добродушный старик, крестьянин Владимирской губернии с женой. 20 коров: молоко ежедневно отправляется поездом в Москву по 1 рублю 15 копеек за ведро; 12 лошадей. Небольшой посев, огород, покосы на заливных лугах по реке Выси. Владелец хочет, чтобы непременно «женщина» продолжала хозяйство его любимой жены. Он вложил в имение 80 тысяч, а продает за 40: 15 тысяч дает Дворянский банк, 15 наличными и 10 тысяч оставляется в закладной на года, из 5 % годовых. Чудо, как хорошо! В питомнике 10 тысяч яблонек. Пришлю тебе весной трехлетних присадков для молодого сада. Заранее зову Шунечку с детьми: небольшой крюк по дороге в Губаревку – 10 комнат, есть где разместиться».

Увы! Мое восторженное письмо нисколько не воздействовало на Лелю. В ответ он облил меня холодной водой: 28 января 1909 года: «Твое письмо меня поразило. Я решительно отказываюсь понять ряд твоих чувствований. В Минске ты так недавно говорила, что тебе больно расставаться с мужем, что в Губаревку ты попадешь поэтому не раньше июля, а теперь затеваешь покупку имения; если бы даже оно находилось за 2-3 часа от Минска, я не понял бы, как ты устраивалась бы с хозяйством. Чтобы оно шло успешно, надо сидеть на месте: превратить имение в арендную статью – это не хозяйство. Я вижу, что действительно, тяготение к земле перевешивает в тебе благоразумие, вложить деньги в землю, деньги, дающие 6 %, я считаю в высшей степени неблагоразумным. Коли ты думаешь, что вкладывать деньги не в землю, а в предстоящий тебе на земле труд, то мне не ясно, почему тебе не хозяйничать в Губаревке, не положить деньги туда? Считая выходом, для всех нас приемлемым, создание таких условий, при которых ты могла бы хозяйничать в Губаревке, как у себя в имении, я предложил тебе совладение Губаревкой; приобретение совладения стоило бы тебе столько, сколько поездка в Калужскую губернию; а настоящие деньги ты могла бы вложить в то или иное дело – конный завод, посев, сад т. д. Но, разумеется, это дело рискованное: надо сидеть на месте, чтобы не прогореть и не потерять деньги, сидеть, по крайне мере, рабочее время. Но не то же ли сидение ты будешь иметь в виду, купив имение в Калуге? В Минске я не настаивал на осуществлении плана совладений, о хозяйстве в Губаревке, поняв, как тяжело тебе оставлять Виктора Адамовича. Но теперь, ввиду предстоящего решения и страшной обузы, которую ты на себя примешь, заведя еще новый угол, куда тебя будет тянуть, я возобновляю наши переговоры. При моей комбинации не страшна ни болезнь, ни старость, ни необходимость уйти со службы или уехать за границу. Губаревка будет стоять и радоваться, что вы в ней, или ждать вашего возвращения, украшаться твоими заботами или временно замирать и запускаться. Очень советую не рисковать деньгами, взять 6 % обязательство, а в пределах одной-двух тысяч завести что-нибудь в Губаревке. При первой такой затрате я сочту долгом своим настоять на совладении. Ты могла видеть из прежних моих писем, что я и даже Шунечка – мы охотно начали бы хозяйничать в Губаревке. Проверив себя, вижу, что это вызвано главным образом тем, что Губаревка заброшена, что в ней никто не хозяйничает. Если опять заведется хорошая хозяйская рука, мы будем радоваться»[141]… И прочее.

Я отвечала ему 29 января: «Ты не можешь представить, как мне жалко te donner des soucis[142], тревожить тебя, зная твою впечатлительность! Будь уверен, что я ничего не решу без полного согласия твоего и Тети с Оленькой. Я хочу только пока ответить тебе по пунктам на все твои доводы и попробовать убедить тебя в моей точке зрения, т. к. пока еще не могу с тобой согласиться:

1) Мое тяготение к земле действительно превыше благоразумия. Но прими в расчет: с одиннадцатилетнего возраста я тесно с нею связана, и вся жизнь моя прошла в занятии хозяйством. Я же бросила с годами музыку, чтение, рисование, потому что делать что-либо без увлечения я не умею, я превыше всего увлекаюсь хозяйством. Теперь же мне предстоит жить зиму и лето в городе, чтобы не бросать Витю на четыре месяца, как в этом году. Разлуки для нас становятся все невыносимее, да и поездки по двое суток в вагоне – все тягостнее. Для того мы принимали все меры, чтобы вернуться в Саратов, но ценз (лесной) Вити еле хватит ему еще на полгода. Когда лес будет продан, а без ценза даже в гласные не пройдешь. Перспектива вечно жить в Минске без движения, тоже не заманчива, потому что служебная жизнь в Минске не безопасна…

Следовало объяснение, почему это казалось мне небезопасным: был поднят вопрос о введение земской реформы в западном крае, и тогда Витя, как не местный и недавний, назначенный из Петербурга, рисковал остаться не при чем, и мог еще, службы ради, угодить каким-нибудь судьей или уездным начальником «по назначению» в неземскую губернию – в Сибирь! Тогда, заключала я, даже земский начальник в Калужской губернии, но у себя в имении – право лучше!

2) Взять 6 % обязательство далеко не спасает меня от растраты капитала. Любой агент купит 6 % обязательство с вписанным именем, только с потерей 15-20 %. Есть моменты в жизни, когда 500-600 рублей спасают жизнь, здоровье, репутацию и пр. Имея землю, можно их взять без ущерба капитала (продать лес, инвентарь, урожай), а имея капитал, берешь из капитала и без возврата.

3) Вполне естественно желание каждой женщины иметь свое гнездышко, свой дом! Надо все наше терпение, чтобы три года благополучно прожить в гостинице. А квартиру завести, надо ее меблировать. Это стоит денег и придется брать из капитала, а 20 тысяч не великий капитал.

4) Прося продать мне Губаревку, я действительно была безумно безрассудна, и ты, спасибо, остановил меня, но ища купить имение, я не безрассудно поступаю. Мое замужество стоило дорого, но я ни минуты об этом не жалею. Хозяйство и неурожайные годы стоило тоже дорого: пришлось простить крестьянам 12 тысяч. Поэтому продолжать вести хозяйство в Губаревке – вот что безрассудно! При глупом сентиментальном порыве купить Губаревку я шла заведомо на полное отсутствие дохода, я только хотела… жить с вами, жить в Губаревке! Но разум должен мне напомнить, чтó я получила в Губаревке за эти 15 лет? Уроки терпения, лишения, выдержки…

Нет, милый Леля, вспомни, как тетя Люба подарила мне 12 коров. Бескормица от засухи заставила меня их продать, а затем за неимением доходов (урожай был спален солнцем), пришлось прожить и эти вырученные за них деньги! Еще вложить полторы тысячи на горькие опыты, вот где безрассудство! Губаревка – дивная дача, чудное, милое родовое гнездо, но Бог тебя надоумил извлечь из нее свой капитал. Новые затраты на сады, посевы, коневодство более, чем рискованны. Я совсем не скромничаю: я не могу считать, что я плохо работала. Я сидела 15 лет, исключительно посвятив себя хозяйству зиму и лето, но не могла побороть стихии: жгучего солнца, восточных ветров-сухменей, в два часа времени убивающих цвет хлебов и плодовых деревьев. Почему же теперь, когда я даже не могу больше круглый год жить в Губаревке, не могу в нее вкладывать всю себя, теперь я смогу надеяться на лучшее? А уж если Витя решится ломать карьеру свою и пойдет в земские начальники в новом имении, это совсем другое, чем вернуться земским начальником в Саратов, зажить совладельцем в Губаревке и продолжать разоряться на сельском хозяйстве. К тому же у тебя растут детки… И ты допускаешь, что им нельзя будет хозяйничать в Губаревке из-за тети Жени? А если у маленькой Олечки будут те же вкусы, как у меня? Ведь на 15 десятин пашни не расскачешься. Нет, дорогой Леля, я тесно связана с тобой, с Губаревкой, но совладения не надо, а я буду искать купить что-либо, возможно, к вам ближе и, конечно, возможно осторожнее. Меня это не оторвет от семьи, но даст почву под ногами, возможность и с десятью тысячами стать независимой и не бояться, что деньги эти у нас растают в руках. Как ни тяжелы были годы с 1905 гг., ведь все помещики Саратовской и Пензенской губерний разорены, даже крестьяне выдержали только потому, что три года абсолютно никому ничего не платили, и, напротив, получали миллионы от правительства на продовольствие и прокормление скота, а мы в эти годы засухи и неурожая не получали аренды и дохода, платили банкам проценты и пени без конца, всякие повинности, входили в долги и по ним еще платили проценты. И все-таки, выручили, теперь на каждого из нас по 22 тысячи. Правда, путем лишений, путем безвыездной жизни в деревне. Но как ни тяжела была эта жизнь, я так сжилась с ней, что теперь вдруг жить безвыездно в городе, лето проводить на даче, это то же, что рыбе очутиться на песчаном берегу! Мы все делали, чтобы не удаляться от вас, мы три года рвались в Саратов, но ты сам видишь, что ничего не выходит».

Этому письму брату было труднее отпарировать. Он отвечал 2 февраля:

«Конечно, ты в известном смысле права. Но мне не так легко моментально становиться на новые точки зрения. Виктор Адамович хорошо служит и стремится идти по службе дальше; тот или иной случай может ему представить место и вице-губернатора. Было бы по-моему неосторожно располагать жизнью так, чтобы оказаться в необходимости менять теперь службу, попасть в земские начальники, а это, конечно, неизбежно при приобретении земельного участка: иначе он может оказаться тяжелым, разорительным бременем, потому что только труд, упорный, личный труд, может сделать имение доходным.

С другой стороны, в Саратовской губернии далеко еще не все безнадежно. При помощи тех или иных связей можно попасть в уездные начальники, а такое место сделает почти невозможным удержать имение в какой-нибудь Калужской губернии.

Я сделал бы отсюда вывод, что лучше взять 6 % обязательства и пользоваться доходами с них, а другой вывод – покупка имения – так чреват, мне кажется, последствиями, в особенности по службе Виктора Адамовича, что надо думать и думать… Впрочем, я уверен, что недостаточно взвешиваю все привходящие соображения, хотя бы опасность пребывания в Минске. Тебе с Виктором Адамовичем виднее, а мои рассуждения представляются вам безжизненными и бессильными. Как всегда придется признать человеку, стоящему в стороне, – совершившийся факт и с ним примириться».

В приписке Леля добавляет: «Шунечка советует тебе подумать о том, чем вы будете жить, если у вас окажется еще земельный долг на шее. Вспомни, как недостаточно жалования земского начальника, сколько траты у него на разъезды, канцелярию, проживание на съездах и т. д. Шунечка находит, что гораздо лучше иметь тысячу верных, и думает, что было бы неосторожно закабаливаться в деревне».

«В Шамордине не страшно», – думалось не только мне, но и Вите, который был почти готов сменить свое Губернское присутствие на земского начальника в Перемышле! Но дальше огорчать Лелю Шамординым мы не решились. Уже он поднял и Шунечку для большей убедительности… Ну, и Бог с ним, с Шамординым. После того в «Союз доверия» в ответ на вновь присланные предложения из Калужской и Смоленской губерний был послан решительный отказ и был поставлен крест на все разговоры о покупке имения.