Читать книгу Башня спящих голосов - Евгения Мулева - Страница 3

Птичья комната

Зачем кричать, когда никто не слышит

О чём мы говорим…

Мне кажется, что мы давно не живы –

Зажглись и потихоньку догорим.

Люмен (Lumen) «Гореть»

Единственное чистое окно на первом этаже выходило в стену. Обрамлённое светло-серыми гардинами, оно смотрело на меня с издёвкой – доступное, открытое, как раз под мой рост. Остальные окна мутные, томительно холодные не открывались, за ними могла быть улица, выход, только я ничего не видела. Ничего. И неизвестный больше не показывался. Позвал да забыл, оставил одну в пустующей, безумной Башне. Мне не было страшно. Нет-нет. Разве можно пугаться этих длинных коридоров без ламп и потолка? Единственное чистое окно выходило на стену, но вдруг у той стены есть дверь. Я не боялась, я злилась, как никогда не гневалась. Звали меня? В Башню привели и что? Дальше что?

Я пнула чёртово окно, залезла на подоконник и спрыгнула на пол. Точно в клетку попала: комната узкая, потолка не видать, стены уходят в сплошную темень, стены – камень грубый нетёсанный, серый сырой, в стенах углубления меньше окна, в которое я влезла. Пахнёт гадко. Чем – не пойму.

«Кто-нибудь? – шепчу охрипшая, в горле булькает, язык тяжёлый, не ворочается. – Здравствуйте?».

Моё неловкое «здравствуйте» тонет в каменной темноте. От стен веет холодом. Ни окна, ни светильника. Я вижу туфли, расшитый мелким бисером подол. Платье, точно колокол, тянет к полу.

«Вы… звали меня? Эй? Здравствуйте».

Подхожу к стене, кругом обхожу – зальчик без углов, без двери, без выхода. То, окошко, через которое я вылезла, словно камнем заросло, само собой затянулось, нет его, как не было. Что за ерунда?

«Эй?!»

Чёртова Башня! Чёртова комната! Чтоб тебя!

«Выпусти-выпусти-выпусти! Слышишь, треклятая, на кой я тебе понадобилась?» – я стукнула с досады кулаком по стене, а потом ещё раз и ещё, и ещё. Била и била, ни звука не слышала, склизкие стены крадут голоса.

«Выпусти!» – кожу саднило, ободрала костяшки. – Выпусти».

Никто меня не звал, и встречи со мной не искал. Так с чего мне печалиться? Я уселась на пол, благо платье длинное. Юбки смялись, чувствую, давит на живот корсет.

Если мне поспать? Хоть немножко, может, станет легче? Станет, может быть? Ночью наш маленький город тоже неживым кажется, люди по домам прячутся, закрывают двери, исчезают автобусы, не дойти, не доехать, не выйти из комнаты. А потом будильник и трамвай, и пары, и я что-то делаю, и почти важна.

Я закрою глаза и представлю, как раньше, я не здесь, мне тепло и легко. Камни станут мягкими, платье будет свитером, окна-двери вырастут, я вернусь.

Я полулежала, укутавшись в неудобное платье, время вязкое текло рядышком. Я ещё не знала, что в Башне нет ночи, что снов тут не должно. Мне снилось небо голубое-голубое, и мне кажется, оно так близко, и на небе том луна, белая дневная дымчатая. Приходи помечтать со мной. Приходи, ну пожалуйста. Я хочу слушать музыку и птиц, видеть луну эту тонкую и облака. Да только в Башне не было ночи, в Башне лишь тишина, громогласное эхо по пустым коридорам рыщет, трогает двери, что закрыты всегда. Не найти мне ответа и не выйти из Башни. Не отыщется небо никогда-никогда. Слышу, пегие крылья бьются – стены тревожат, и зовут, и тревожат, и тревожат меня.

Нет спасенья, простите! Я всего лишь девчонка, я не ангел бесплотный, я пришла наугад. Это ветер и зори, не прожитые вёсны, это небо, что плачет, что не ищет меня.

Слышу, крылья трепещут. Слышу, рушатся стены. Слышу, плачут-щебечут за решёткой скворцы:

«Расскажи, кто такая. Расскажи, что случилось. Мы поможем, поможем! Помоги! Помоги».

Не гулять тебе, светлая,

По моим небесам

Брезжит буря рассветная,

Растрепалась коса.

Не любить тебе, светлая,

И не ведать любви.

Тяжела безответная

На истоке зари.

Как нежны твои помыслы

И как тихи слова.

Не снести твоей гордости,

Тяжела голова.

Кружит страшное, тешится,

Зазывает во мрак.

Точно вечность безбрежная,

Твой излюбленный враг.

Не горюй, моя милая,

Белых звёзд не проси,

Не о том ведь молила ты,

Так с улыбкой носи

Своё платье шелковое,

Свой испуганный взор!

Вьётся пыль за подолами,

Смутный чертит узор.

Потанцуй же неистово

В свете бледной свечи,

Смотрят тени и призраки,

Ты молчи им, молчи.

Уходи беспечальная

В мир безумства и лжи.

Видишь? Башня зеркальная —

Вот тебе, сторожи!

Март. Во дворе снежно и холодно. У крыльца стоит бабушка в медицинской маске и варежках, держит папку с бумажками – в пенсионный ходила, там ещё работают, приёмные часы урезали, в коридорах кварцевые лампы дуют в воздух фиолетовым светом. Не знаю, как такое работает. Бабушка смотрит на меня, губы сжаты тонкие красные, помада выходит за контур, тени синие, старые, пахнут плохо. Я хотела как-то накраситься, не стала, отбросила. Помада мамина, её цвет. Бабушка вещи забрала: косметичку и украшения, только кольца мне оставила. Мамины пальцы тонкие, мамины кольца звонкие серебряные не по вкусу, не по размеру ей.

«Что, вас не закрыли ещё?»

«Не закрыли, – качаю головой. – Нам лабораторные делать с оборудованием. Преподаватели хотят нас видеть».

Бабушка смотрит зорко и зло, будто я виновата в нерасторопности тёток из пенсионного и в том, что автобус подорожал. Голубые глаза под голубыми тенями, под белыми линялыми кудрями. Куртка её полнит и старит. Ей нет шестидесяти. Она красивая, там под курткой, под помадой, когда дома, не злится когда, с папой красивая, с тётушкой Любой, не со мной.

«В дом иди», – говорит бабушка.

Папа спросит у неё, как дела. Она не ответит, на меня махнет – дура, мол, справку с места учёбы одну взяла, три надо было, мусорщикам надо было. «Что смотришь?» – скажет, отправит борщ в ковшике греть. Микроволновку в доме не жалуют, она микроволнами всех облучает, людям жить не даёт, из нутра своего пластикового за нами следит.

Бабушка идёт в дом, стучит, слушает, как собака тявкает, как папа по коврам тапками шаркает. На крыше крыльца сидит ворона: крылья черные, грудь серая. Сидит да на нас с бабушкой посматривает.

Не взяла справку, поругаться, с кем надо, не смогла, не отстояла своё право остаться в городской квартире, мамины вещи не забрала. Я гляжу на птицу, мне стыдно, мне жарко и горько, мне тесно в пуховике, в теле этом нескладном, трусливом. Как ребёнок нелепая, как ребёнок безвольная, бесправная, безголосая. Ворона каркает, скрипит, что ржавая труба. Дверь открывается, папа выглядывает. Бабушка бурчит, я за ней след в след, нога в ногу, прохожу и замираю.

Не дом.

Башня. Птичья комната. Из клетки, вытесанной прямо в стене, на меня глядит ворона: крылья чёрные, спинка серая, длинный клюв прутья ковыряет. Я боюсь, я ногтями обломанными стучу по стене. Холодный камень, воняет сыростью, а полу, то ли плесень, то ли мох. Боже, светится! Тонкая полоса сантиметров пять, точно лента диодная. Птицы каркают, стрекочут, щебечут. Добрая сотня птиц. Бьёт крылами о камень. Птицы. Птицы. Мне жутко. Ни окна, ни двери – не сбежать.

***

«Ты чего молчишь? – Влада улыбается, подливает мне джина в стакан, сверху спрайт. Выпью – гадко на языке. – Есть парень, Аринка?»

Я мотаю головой. Нет. На всё нет. Не было. Нет. И не будет.

Пью.

На стене гирлянда – спираль серебряных лампочек. Смотрю, не моргая, до рези, до контрастных всполохов, цветных пятнышек. Пью. Джин пахнет ёлкой и спиртом, та же водка, только с можжевельником. Мерзкая водка. Спрайт сладкий, водка жжётся.

Влада перестала хохотать. Она пьяная, совсем пьяная: лицо красное, оттягивает ворот свитера. Мне нравятся её губы, такие пухлые и багряные, помада съелась, да не вся. Каштановые волосы, пухлые розовые руки, такие мягкие в узорах полустёртой хны. Я слишком пьяная, чтобы думать. Я очень пьяная, я боюсь выкинуть что-то эдакое, молчу. Я ничего-ничегошеньки больше не буду говорить.

«Налить ещё?» – Владин сосед откупоривает вторую бутылку. Я подставляю ему стакан.

«Как не было? Ты ж красивая, – она морщится. Мои слова ей не нравятся, они не вписываются в её систему мира. – Ты красивая, – повторяет, но ничего не меняется. Я прежняя, нецелованная, сижу рядышком со стаканом невкусного бухла. – А чё так?»

Пожимаю плечами. Мне жарко в толстовке, мне жарко спьяну и жарко от стыда. Лучше бы соврала.

Влада стягивает свитер, ругается, её длинные серьги путаются в пряже. Под свитером у неё футболка с хохлатой синей птицей. Мне нравится Влада, её футболка, её странный шаманский стиль: большие серьги, чёрные-чёрные стрелки, пёстрые свитера, странные платья, её волосы, пахнущие травами. Влада смотрит на меня, все в комнате на меня уставились:

«Чё так? Чё, действительно?»

«Чё?»

«Она ещё маленькая», – объясняет Владин друг.

Маленькая, хорошая, отличница. Я киваю, я допиваю.

«Уже поздно. Мне пора», – лепечу, меня не слышат. Повторяю и ухожу. В коридоре мои ботинки завалены парой чужих сапог, из них воняет. Пихаю в сторону, сажусь на корточки, стекаю по стене. Мне сладко и страшно, мне весело. Но хохотать громче-громкого громовым грохотом, хохотать-хохотать-хохотать нельзя. Я застёгиваю ботинки, роняю куртку, надеваю куртку и выхожу.

***

Хохлатая синяя птица наклонила голову, смотрит-удивляется, глянцевые бусинки-глазки блестят.

Я трогаю прутья – сплошные. У клеток нет дверей. В Башни нет дверей…

В храме людно. Свечи плавятся, капает воск. Бабушка бормочет – молится. Мы с папой за её спиной. Папа Женя мнётся, переступает с ноги на ногу, ему жарко, он не любит церквей.

«Верить надо», – говорит бабушка. Они ссорятся на выходе. Вокруг нас люди, людей столько, столько машин, до нашей идти минут десять, огромная пробка. Сегодня праздник, все тянуться к монастырю, едут на автобусах, берут такси, пробка такая, что полуторачасового подкаста мне хватает только на половину дороги. Звенят колокола, воют собаки, сотни-тысячи-тьма собачья. Люди пихаются, люди в шубах, громоздкие вонючие меха. Пахнет ладаном, потом, спиртом – духами дешёвыми, одеколоном. Люди идут – целое море. Бабушка пихается, прорезает нам путь. Мне уже всё равно, полное ровное безразличие, мне душно. Если б мы жили в веке шестнадцатом, я бы стала ведьмой и не ходила бы по церквям.

«Верить надо. Вы не верите», – бабушка ворчит. По её мнению, это мы с папой Женей виноваты в том, что молитвы не срабатывают, что мама… На иве сидят воробушки круглые пёстрые, сидят-нахохлились. Им, маленьким, холодно. Под деревом крошки. До машины ещё далеко. Меня толкают, я падаю, долго-долго-долго падаю, толкаю кого-то. Ругаются.

Бабушка возмущается в ответ, хватает меня за руку, дергает, что сорняк из грядки и тащит, тащит, пихает в машину:

«Верить надо».

Я молчу.

В клетке сидят воробушки, маленькие нахохлившиеся. Вижу подле клетки золотой рычажок…

У реки холодно, у реки солнечно. Золотые листики падают с берёз, вода под ними будто светится. Всё искрится, осенним солнцем налито. В реке утки-мандаринки тянут шеи в нашу сторону. Мы с мамой прикупили им батон. Я где-то слышала, что уток нельзя кормить свежим хлебом, вредно им. Но мне пятнадцать, а у мамы выходной. Мы не знаем, мы крошим хлебушек, утки крякают. Мне купили кулон – зелёный гладкий камешек, я повесила его на шею. Я потеряла его через месяц. Утки крякают, мама крошит им батон…

Я тяну за рычажок, и прутья со крипом поднимаются, они въезжают куда-то вверх вглубь стены. Воробушки смотрят на прутья, не верят своей свободе, с удивлением поглядывают. Я медленно отхожу. Вот один ближе-ближе подбирается, постоял и вспорхнул. У ворониной клетки механизм сбоку упрятан, прикрыт выступающим камнем. Я жму, жму ещё, поднатужившись. Сойку тоже освобожу! Я иду от клетки к клетке, глажу стены, щупаю камни, приседаю, встаю на носки. Что за дикость? Кто их запер? Птицы курлычут, птицы щебечут, хлопают крыльями. Ещё одна клеть. Последняя? Там гугуша – лесной голубь, такой на даче у нас жил: пёрышки – точно кофе со сливками, тонкая шея, в яблоне прячется. Горлица-горлинка-гугуша. Мама его гугушей звала, потому что гоготал. Мама.

Сзади дверь. Голубь смотрит, просит-просит. Там в больнице на окошке сидел такой же. Они прилетали, они мешали. Мама… Сзади дверь. Дверь. Я толкаю. Голубь смотрит. Дверь заела. Там в больнице… Я пинаю. Там зимою… Гули-гули… Я шагаю в коридор. За мной птицы. Стая. Стая.

Моя тень чернеет и растёт, всё крупнее и крупнее. У неё, у тени крылья. У неё, у злобной, когти и острючий длинный клюв.

Тени-тени – не открыла.

Тени-тени – позабыла

Да закрыла на засов.

Пляшут, девочка, виденья

Не найти тебе прощенья,

Ты обманщица, сестра.

Крылья-крылья – пахнет стужей,

Был любимый, стал не нужен.

Крылья-крылья – убегай.

Дремлют страхи за порогом,

Дремлют-дремлют, ты не трогай.

Ты беги, что хватит духа,

Коль позволим – убежишь!