Читать книгу Золотых ступенек ряд - Евгения Путилова - Страница 5

Больше пятнадцати лет в общей сложности работал Лев Николаевич Толстой над созданием «Азбуки» для детей. Родным и друзьям его казалось, что за это время он мог бы написать большие книги. Сам Толстой относился к этому труду иначе: «Я уверен, что я памятник воздвиг (курсив Толстого – Е. П.) этой “Азбукой”»; «Я же положил на неё труда и любви больше, чем на всё, что делал, и знаю, что это – одно дело моей жизни важное» [5].

Толстой отдал школе много. Но, может быть, ещё больше получил от неё сам. Подспудно, незаметно для него, его размышления, уроки и прогулки с детьми становились частью его художественного мира, давали богатый материал для сюжетов, эпизодов его будущих книг.

Так, например, если события его личной жизни тех лет нашли глубокое выражение в истории Кити и Левина, то, конечно же, влиянием яснополянской школы во многом окрашены поведение и чувства девятилетнего Серёжи Каренина. Сомнения Толстого-учителя, нужно ли на уроке грамматики требовать от детей «механического разложения» живой речи на всякие определения, полностью подтвердились Серёжей Карениным, который решительно не мог «понять, как коротенькое и такое понятное слово “вдруг” есть обстоятельство образа действия».

Всем своим поведением Серёжа выразил самые глубинные педагогические рассуждения Толстого, в частности, о двух типах учеников, где один – способный, но учится плохо, потому что его натуре чужды принципы схоластического воспитания, а другой – куда менее способный и без труда заучивающий всё, что требует учитель. Отец и педагог были оба недовольны Серёжей: по их мнению, он не хотел учиться. Однако душа его «была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колёса, давно уже просочилась и работала в другом месте». Серёжа с удовольствием слушал рассказы из Библии (которую Толстой больше всего пересказывал ученикам и считал лучшей книгой для первоначального детского чтения, образцом «как по форме, так и по содержанию»).

Общение Толстого с детьми помогло ему в те годы проверить и разрешить многие его сомнения и вопросы: как объяснять историю и как писать о ней? Нужно ли человеку искусство? В чём заключается сила художественного слова?

Незабываемым для Толстого и для детей, может быть, «самым памятным» часом стал урок истории о войне с Наполеоном. События пятидесятилетней давности вызывали у слушателей бурную реакцию: отступление наших войск мучило слушателей, они требовали объяснений, спорили о Кутузове и Барклае. Но как только дошло до прихода Наполеона в Москву, ожидания ключей и поклонов, – «всё загрохотало от сознания непокоримости». Наконец наступило торжество – отступление.

«“Как он вышел из Москвы, тут Кутузов погнал его бить», – сказал я. «Окарячил его!” – поправил меня Федька, который весь красный сидел против меня и от волнения корчил свои тоненькие чёрные пальцы. Как только он сказал это, как вся комната застонала от гордого восторга».

Восторг был так силён, что переход к воспоминаниям Крымской войны заставил чувства ребят вспыхнуть ещё сильнее. «Попался бы нам теперь Шевардинский редут или Малахов курган, мы бы его отбили» [6]. Этот пример и многие ему подобные привели писателя к выводу: для того, чтобы возбудить интерес к истории, необходимы два элемента – художественное чувство поэзии и патриотизм.

Невольно вспоминается здесь сон Николеньки Болконского после того, как Пьер рассказал в его присутствии о делах в Петербурге. Этот сон, завершающий сюжетное развитие всего романа и в какой-то мере пророческий, не мог ещё дать воображению Николеньки ничего хоть сколько-нибудь определенного… Он увидел себя и Пьера в касках – «таких, которые были нарисованы в издании Плутарха». Не зная ещё, что это будет, он хотел бы, чтобы с ним было то, «что было с людьми Плутарха», и он сделает то же, что они, и «сделает ещё лучше». Плутарх здесь не случаен. Толстой любил его, и, что было для него тогда важным, Плутарх был одной из немногих книг, включённых Руссо в круг чтения Эмиля.

Не меньшее значение для Толстого имела ночная прогулка с детьми по зимнему лесу [7], когда «конца не было этому белому, в котором только мы одни хрустели по снегу», и возникли из глубины души ребят вопросы самые сокровенные и для учителя.

Настойчиво спрашивая, зачем рисование, зачем пение, зачем растёт и цветёт липа, Федька, по существу, задавал самый главный вопрос: зачем искусство? Объяснения Сёмки, видевшего во всём в первую очередь пользу, не могли удовлетворить Федьку, и учитель, и они поняли друг друга, они поняли, что «не всё есть польза, а есть красота» и что искусство есть красота.

Именно этот разговор и вся открытая искусству, художественно одарённая натура Федьки становится для Толстого самым главным аргументом в его споре с противниками народного образования.

В ряду детских героев Толстого и Федька, и Сёмка должны занять своё место как два замечательных художественных типа, выражающих два разных подхода к жизни и поэзии.

И, наконец, самое яркое впечатление – совместное сочинение с учениками двух рассказов – «Ложкой кормит, стеблем глаз колет» и «Солдаткино житьё» [8] – вызвало к жизни статью «Кому у кого учиться писать: крестьянским детям у нас или нам у крестьянских ребят?» Собственно, это и не статья, а необыкновенный по силе рассказ о том, как под влиянием великого художника происходит процесс «заражения» его учеников искусством. Но ещё полнее воспроизвел Толстой здесь самого себя, с возбуждением, доходящим до той степени, что он кажется заболевшим.

В этом необыкновенном, исполненном высшей художественности пересказе, что и как Толстой увидел за строчками сочинений ребят, он изобразил себя в общей с детьми «заражённости» одними и теми же чувствами и убеждениями, испытанные им чувства – из тех, что «заставляют отрешаться от старого и вполне предаваться новому». Он был полон ошеломившим его радостным ощущением, что он открыл тот «философский камень, который тщетно искал два года, – искусству учить выражению мыслей» [9].

С конца 60-х годов Толстой задумывал и осуществлял новую огромную работу – «Азбуку», которая служила бы материалом чтения и образования для тысяч детей. Записные книжки и письма 1871–1872 годов передают предельную увлечённость Толстого новым трудом. «Что из этого выйдет, не знаю, а положил я в него всю душу»; «Всё время и силы мои заняты „Азбукой”»; «Эта “Азбука” одна может дать работы на 100 лет».

Ради чего хотел учить он крестьянских детей? Он писал:

«Как только дело касается живой души человеческой и можно полюбить тех, для кого трудишься, то уж бесёнку не убедить нас, что любовь – пустяк. <…> Я теперь весь из отвлечённой педагогики перескочил в практическую <…> и полюбил опять, как четырнадцать лет тому назад, эти тысячи ребятишек, с которыми опять имею дело. <…> Я не рассуждаю, но когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных, грязных, худых детей, с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить <…> И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе» [10].

В поисках материала он обращается к разным источникам – и в первую очередь к самому бесспорному: русскому народному творчеству. Второй источник – древнегреческая литература, ради которой он изучил древнегреческий язык; параллельно шло внимательное чтение литературы арабской, индийской, французской, немецкой. И не менее увлечённо он занимался геометрией, физикой, химией, астрономией, зоологией. Толстой хотел создать совершенно новую книгу, которая ответила бы ученику на множество вопросов из явлений окружающей жизни и стала бы для него источником художественного и нравственного воспитания. «Азбуки, арифметики, грамматики поглотили его всего настолько, что он перестал писать романы» [11].

Первое издание «Азбуки» (1872) вызвало, в общем, отрицательное отношение. Обычно равнодушный к критике Толстой на этот раз «почувствовал огорчение и уныние». Но неодобрительные отзывы не поколебали уверенности в необходимости и ценности работы:

«Если б мой роман потерпел такой неуспех, я бы легко поверил и помирился, что он не хорош. А это я вполне убежден, что “Азбука” моя есть необыкновенно хороша и её не поняли» [12].

Однако отстаивая и защищая свой метод обучения грамоте и арифметике, Толстой многое пересмотрел заново. Рождались новые сюжеты, уточнялись методы первоначального обучения, менялся план построения всей огромной книги, и когда в 1875 году вышла «Новая азбука», она сразу же получила широкое распространение. Её рассматривали как лучшую из существовавших книг для образования детей «и по форме, и по содержанию». Видный профессор-естественник и педагог С. А. Рачинский высказал уверенность, что своей работой Толстой оказал «величайшую услугу… русскому школьному делу» и что «нет в мире литературы, которая могла бы похвалиться чем-либо подобным» [13]. Он писал:

«Знаете ли Вы, какое сокровище Ваша азбука, Ваши книги для чтения? <…> Поверьте, что в Ваших школьных книгах есть та же доля сверхъестественного, то есть творчество par la grace de Dieu (Божьей милостью), как и в лучших Ваших романах».

Первым произведением из «Азбуки», опубликованным отдельной книжкой в 1872 году, была повесть «Кавказский пленник», особенно важная для Толстого: именно её он рассматривал как «образец тех приёмов и языка», которым он теперь пишет и «будет писать для больших».

Б. Эйхенбаум увидел в этой повести действительное воплощение «красоты и ясности рисунка и штриха», к которому стремился Толстой. Ничто в этом простом сюжете не напоминает романтическую поэму:

«Нет никаких психологических раскрасок, никаких отступлений в сторону. В основу положены простые, первобытные, «натуральные» отношения и чувства… всё действие построено на борьбе за жизнь» [14].

Это замечательно верно, если иметь в виду фабулу повести и двух героев – Жилина и Костылина. Но в повести есть и другая линия – лирическая и психологическая, и героиня её – тринадцатилетняя Дина. Повесть не случайно носит пушкинское название; не случайно русского офицера спасает девочка. Толстой подчёркивает красоту Дины, её чёрные ясные глаза, нарядную одежду, весёлый смех.

В жизни Дины не происходит никаких внешних событий, но происходят перемены внутренние, и причина их – её большая детская любовь к Жилину. Вначале он не вызывает у Дины симпатии: «Подала воду… Сидит, глаза раскрыла, глядит на Жилина, как он воду пьёт, – как на зверя какого». Но через некоторое время в душе девочки рождается сочувствие к пленнику, и совсем не за сделанные ей игрушки: её детское тонкое чутьё подсказывает ей, что Жилин – хороший человек. Чувство её становится деятельным: как пушкинская черкешенка, она носит ему молоко, лепёшки, мясо.

Перемена в судьбе Жилина после неудачного побега делает Дину взрослее. Полон истинного драматизма эпизод спасения Диной Жилина: она бежит до последней возможности, чтобы помочь ему сбить колодки. Горе и отчаяние переполняют её в минуту прощания с ним: «Спасибо, – говорит, – умница, – и погладил её по голове. Как заплачет Дина, закрылась руками, побежала на гору…». В изображении Толстого детская любовь оказалась не менее способной на решимость и сострадание, чем любовь взрослая.

Столь же многозначны десятки других детских рассказов, они вобрали в себя огромный мир размышлений, моральных и художественных представлений Толстого. Но здесь, в рассказах для детей, многое звучит в ещё более открытой, более обнажённой, лишенной каких бы то ни было условностей форме. Только в детских рассказах можно было сказать так: «мать сочла сливы и видит, одной нет.

Она сказала отцу» («Косточка»); «Отец спросил: “Кто разбил?” Мальчик затрясся от страха и сказал: “Я”. Отец сказал: “Спасибо, что правду сказал”» («Мальчик играл и нечаянно разбил дорогую чашку»).

Рассказ Платона Каратаева, так подействовавший на Пьера, – о несправедливо осуждённом купце Аксёнове, нашёл отражение в были «Бог правду видит, да не скоро скажет». Все те представления об отношениях между людьми, которые позднее легли в основу многих народных рассказов, с кристальной чистотой воплотились в сюжеты о крестьянской девочке, принесшей в дом найденного ребёночка, и о её матери, которая не хотела брать его, потому что они бедны, но доброта девочки и собственная жалость оказались сильнее («Подкидыш»); о мальчике, укорившем отца и мать за бессердечное отношение к немощи, и их раскаянии («Старый дед и внучек»).

В этом ряду детских рассказов особенно выделяется миниатюра «Старик сажал яблони…». В рассказе «Три смерти», как писал Толстой, только «дерево умирает спокойно, честно и красиво». Но в этой притче о старике человек оказывается выше природы: высшую красоту обретает нравственный поступок, старик сознательно оставляет плоды своего труда тем, кто будет жить после него. Так Толстой осуществляет давнишнюю мечту: «… воспитывая, образовывая, развивая… достигнуть наибольшей гармонии в смысле правды, красоты, добра» [15].

Но не менее важным было найти путь к чуду «заражения» ребёнка искусством слова. «Надо, чтобы все было красиво, просто и, главное, ясно» – так определил для себя Толстой главный и единственный принцип в этой работе. Умение писать коротко и просто давалось нелегко. «Рассказы, басни… есть просеянное в 20 раз большего количества приготовленных рассказов, и каждый из них был переделыван по 10 раз и стоил мне большего труда, чем какое бы то ни было место из всех моих сочинений» [16]. Самой трудной, «ужасной», оказалась работа над языком, неузнаваемо, по сравнению с «взрослыми» произведениями, менялись лексика, синтаксис. Если выписать одну фразу из романа Толстого, то в её объём уложится несколько детских рассказов с законченным сюжетом, ясно очерченными героями и событиями. В рассказах для детей Толстой стремился строить фразу из нескольких только слов, избегая обстоятельств образа действия, дополнений, причастных и деепричастных оборотов, описаний, эпитетов, метафор.

Если он и прибегает к сравнениям, то берёт их из мира обжитого, предельно знакомого ребёнку: «Вода эта горячая, как кипяток… и над местом, где идёт вода из горы, всегда стоит пар, как над самоваром» («Что случилось с Булькой в Пятигорске»).

Толстой видел в детях «черты сметливости, огромного запаса сведений из практической жизни, шутливости, простоты, отвращения от всего фальшивого». Он и стремился вызвать, возбудить интерес у детей к тысячам вопросов: куда девается вода из моря, отчего в мороз трещат деревья, отчего бывает ветер. Отвечая на эти вопросы, Толстой выступает замечательным мастером живого увлекательного общения с ребёнком. Объяснения Толстого (за которыми чувствуется его огромная работа) достаточно просты, но без упрощения. Он отбирает яркие, близкие и понятные читателю примеры, а затем от простого, знакомого ребёнку понятия и ощущения ведёт его к большим, интересным обобщениям и знаниям. Ответ, например, про ветер начинается с описания бумажного змея, которого ветер подхватывает и уносит высоко в небо, и если бы не было ветра, нельзя было бы запускать змея. Потом идёт описание такого близкого и знакомого ребёнку предмета, как мельница, и тоже, если бы ветра не было, нельзя было бы молоть зерно на ветряных мельницах. Потом так же интересно будет рассказано о парусной лодке, и в результате ещё многих примеров – огромный обобщающий вывод: «Если бы ветра не было, то где вода, там было бы больше воды, а земля вся бы пересохла» («Для чего ветер?»).

Особенного искусства Толстой достигает в рассказах для самого первоначального чтения. Рассказы эти, занимающие всего три-четыре строчки, необычайно насыщенны. Всё сразу начинается с действия: «Пошли дети на гумно…», «Была драка между Жучкой и кошкой». Всё ощутимо и наглядно, мир приближен, как будто смотришь на него сквозь увеличительное стекло: «Спала кошка на крыше, сжала лапки. Села подле кошки птичка» – и кошка, кажется, здесь как будто совсем рядом, настолько близко, что можно увидеть эти сжатые лапки и почувствовать угрозу, нависшую над птичкой. Каждая фраза в таком рассказе вырастает в отдельную картину, одна картина следует за другой, и все вместе они создают ощущение немаловажного и достаточно протяжённого во времени события.

В рассказах для старших детей Толстой вводит читателя в гораздо более сложный эмоциональный мир, но и тут тоже всё сдержанно и экономно. Одной-двумя деталями Толстой даёт почувствовать ощущение мальчиком всей меры своей вины: ведь из-за него погибла корова. «Миша… не слезал с печи, когда ели студень из коровьей головы»; как много скажет одно движение, одна фраза матери, когда после долгой нужды в семье снова появляется корова. Мать «села под корову, обтёрла вымя. Господи благослови! Стала доить корову, а дети сели кругом и смотрели…» («Корова»). Более старшим Толстой предлагает рассказы с острым драматическим и психологическим сюжетом («Прыжок», «Акула»).

Всю книгу Толстой разделил на четыре части: его читатели проходят как бы четыре ступени развития, каждая последующая книга содержит материал гораздо более сложный и по сюжету, и по языку, и по объёму, и в жанровом отношении. Жанровое разнообразие «Книг для чтения» чрезвычайно широко: басни, сказки, рассказы, истории, рассуждения, описания, сказки-стихи. Такое богатство форм родилось от потребности ввести в круг детского чтения обширный материал из жизни детей и взрослых, из мира природы и знаний, познакомить ребёнка с литературой других народов.

Толстой часто обращался к басням Эзопа, он любил его и видел в его баснях выражение веры в «вечно действующий и бодрствующий закон» морального правосудия. Передавая энергию и внутренний динамизм басен, Толстой почти всегда выпускал заканчивающие их поучения. И не потому, что Толстой был противником морального поучения. Он был уверен, что дети «любят мораль, но только умную, а не глупую». Просто Толстой считал, что поучительнее тот вывод, к которому ребёнок придёт самостоятельно.

Толстого привлекала бытовая и сатирическая сказка, она давала возможность полнее раскрыть народную жизнь, особенно народный характер. Некоторые сказки создавал он сам, используя народные предания («Волга и Вазуза», «Шат и Дон»), и придавал им явно поучительный характер: «Шат Иванович не послушался отца, сбился с пути и пропал. А Дон Иванович слушал отца… Зато он прошёл всю Россию и стал славен». Рассказы и были открывали повседневную, будничную и трудовую жизнь деревни, обстановку дома, деревенской школы. Но в повседневную жизнь врываются события необычайные, запоминающиеся, волнующие. Старший брат, пожалев младшего, уходит вместо него в солдаты («Рассказ мужика о том, за что он старшего брата своего любит»). Былью оказывается случай, когда мужик сумел решить задачу, с которой не могли справиться разные учёные люди («Как мужик убрал камень»). И ещё более необыкновенной былью оборачивается история встречи и свободного, весёлого, умного общения мужика с царём («Пётр I и мужик»). Былью оказывается и редкое по спокойствию, находчивости и мужеству поведение детей в минуту отчаянной опасности («Пожар», «Девочка и грибы», «Котёнок»).

В «Книгах для чтения» отсутствуют стихи. Но каждая часть заканчивается былиной с подзаголовком «стихи-сказка». Самое интересное здесь – обработка Толстого. Он бережно сохраняет во всех случаях народно-поэтическое начало и лишь заменяет одни народные формы другими. Фольклорная форма органично сохраняется. В то время, когда Толстой создавал свои книги, не существовало ещё инерции отбора былинных сюжетов для широкого читателя. Любимыми героями для Толстого оказываются Микула Селянинович, олицетворяющий любовь к земле, и Сухман: былина о нём связана с драматическим остросоциальным конфликтом.

Свыше шестисот названий содержат «Книги для чтения», но Толстой задумывал продолжение «Азбуки», мечтал расширить её исторический и былинный разделы, разработать новые научные статьи и дать статьи по новой истории. Уже намечались названия: «Фигнер», «Мазепа», «Ермак», «Пугачёв», уже подбирался новый раздел – из русской художественной литературы (А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский).

Приступая к работе над «Азбукой», Толстой писал в 1872 году:

«Гордые мечты мои об этой азбуке вот какие: по этой азбуке только будут учиться два поколения всех детей – от царских до мужицких – и первые впечатления поэтические получат из неё» [17]