Читать книгу Аничкина Иколе. Серия «Приключения Руднева» - Евгения Якушина - Страница 5

Дмитрий Николаевич вошёл в класс и оробел.

Вообще-то Руднев всегда легко находил общий язык с людьми вне зависимости от их возраста, пола и положения в обществе. Его неизменная спокойная и уважительная манера общения располагала к нему людей, а сам же он, державший в разговоре известную дистанцию, умудрялся сохранять ровность при любой беседе, что также способствовало установлению доверительности.

Опыт взаимодействия с детьми у Руднева был тоже вполне успешный, но небогатый, и ограничивался поверхностным общением с чадами его знакомых, да иной раз – с уличными мальчишками, если это оказывалось необходимым в ходе расследований. Дмитрий Николаевич разговаривал с детьми без свойственных большинству взрослых снисходительности или сюсюканья, и потому в разговоре с ним дети чувствовали себя свободно, не замыкались и не тушевались.

Что до преподавания, то и тут определённый опыт у Руднева и вправду имелся, но любительские дружеские уроки давал он несистемно и преимущественно людям взрослым, чаще всего дамам.

Восемь пар детских глаз выжидательно смотрели на Дмитрия Николаевича. В иных взглядах читалось любопытство, в других – испуг, но во всех без исключения отчётливо виделось откровенное восхищение. Усмотрев это, Руднев совсем уж смешался и подумал, что Юлия Павловна, по всей видимости, не так уж и сгущала краски, говоря о возможном эффекте от его появления в жизни воспитанниц.

Дмитрий Николаевич вдохнул, собрался, придал лицу строгое выражение, а голосу – сдержанную холодность.

– Добрый день, барышни! Извольте садиться. Я ваш новый учитель изобразительных искусств. Меня зовут Дмитрий Николаевич.

Девочки тихо присели за расставленные в полукруг парты для рисования, скромно потупившись, но украдкой продолжая пожирать своего нового учителя глазами.

Это были воспитанницы третьего года обучения, одногодки Стефки Ненадович. Так уж получилось, что первый урок у Дмитрия Николаевича оказался именно в этом классе, и теперь он немного жалел об этом, поскольку собственное его волнение, которого он от себя и не ожидал, мешало его первому, и как он по опыту знал, самому важному впечатлению от свидетелей. Впрочем, воспринимать восемь двенадцатилетних девчонок как свидетелей у него тоже никак не получалось. Руднев снова вспомнил Опросину и её негативную оценку плана господина Ярцева, и был вынужден признать, что в этот момент готов был с ней согласиться.

– Сегодня мы обратимся к вопросу изображения объёмной фигуры на плоскости за счёт проекций и теней, – заставил себя продолжить Дмитрий Николаевич, он очень надеялся, что встав на художественные рельсы, обретёт свою обычную уверенность.

Руднев вынул из кармана приготовленное заранее яблоко, вырезал из него ножом для заточки карандашей дольку и композиционно выложил яблоко и дольку на белый лист бумаги, а два других белых листа поставил за ними под прямым углом.

– Итак, барышни, начнем с обозначения основных плоскостей, с которыми далее станем соотносить все линии нашей сложной фигуры. Такой способ отображение объёма на плоскости называется изометрической проекцией. Простейшая её разновидность, которую я для вас смоделировал, называется прямоугольной и на плоскости отображается тремя осями, пересекающимися под углами в сто двадцать градусов друг относительно друга. То есть три оси разбивают пространство рисунка на три равных сектора.

Руднев нарисовал мелом на доске прямоугольную изометрическую систему осей.

– Прошу вас повторять за мной в своих альбомах. На следующем уроке вам придётся рисовать уже без моей помощи.

Девочки старательно заскрипели карандашами, сосредоточившись наконец на предмете урока, а не на персоне учителя, и к Дмитрию Николаевичу вернулось утраченное ранее спокойствие.

Теперь уже он смог внимательнее присмотреться к ученицам, продолжая свои объяснения и демонстрации, практически не задумываясь. Интерес для него представляли в первую очередь четверо девочек: Елена Блохина, Наталья Леман, Ольга Оболенская и Тамара Апания. Две первые слыли самыми большими непоседами, всюду сующими свой нос, две вторые были подругами Стефки. Всю эту информацию Руднев узнал ещё накануне из разговора с воспитательницей третьегодок, той самой молодой и голубоглазой. Звали её Анастасией Аркадьевной Волжиной.

Впрочем, предыдущий день оказался для Руднева и Белецкого богатым и на другие интереснейшие разговоры.

Когда биолог, Михаил Петрович Мещеряков, избавил Руднева и Белецкого от необходимости присутствовать при нелицеприятной сцене между начальницей и инспектрисой, новоявленные учителя Аничкиной иколе получили первую возможность узнать подноготную благородного пансиона.

– Не принимайте близко к сердцу нападки Анны Сергеевны, – посоветовал Мещеряков, проводив друзей в свой кабинет, забитый невероятным количеством чучел всевозможной живности, в том числе диковиной для наших российских земель. – Она со всеми так, не то, что только с вами. Эта женщина наша местная Немезида, только уж больно усердная в своём служении.

– Мне показалось, у неё сложные отношения с Юлией Павловной, – заметил Руднев.

– Вам не показалось, Дмитрий Николаевич. Они как кошка с собакой.

– Почему же Опросина это терпит?

– Тут вопрос политический. Юлия Павловна уже в немалых годах и попечители поговаривают, что пансиону требуется новая начальница, помоложе. Естественно, абы кому они школу ни за что не передадут, а лишь даме, знающей здесь всё вдоль и поперёк. Белова – ставленница от попечителей с перспективой замены Опросиной. Попытайся Юлия Павловна воспротивиться решению попечительского совета, это может ускорить её отставку, а она, простите за гусарское сравнение, как старая боевая лошадь, рассчитывает умереть в строю. Что до Анны Сергеевны, то она женщина с амбициями. Служила фрейлиной при Алисе. Говорят, имела виды выбиться в статс-дамы, а то и в гофмейстерины, да что-то у неё там не сложилось, вот и определили её в Аничкину иколе за прислугой да воспитательницами присматривать, но, правда, с серьезной перспективой. Только, как по мне, перспектива для неё эта кажется уж слишком далёкой, а нынешнее своё положение она воспринимает едва ли не унизительным для себя.

– Вряд ли их противостояние идет школе на пользу, – высказался Белецкий.

– Это верно, Фридрих Карлович, – согласился Михаил Петрович. – У нас тут с некоторых пор образовались две непримиримые коалиции. Так сказать, партия Юлии Павловны и партия Анны Сергеевны, и до последнего времени, надо сказать, вторые в глазах попечителей выглядели достойнее, пока не произошла эта глупость с одной из воспитательниц.

– Что за глупость? – заинтересовался Руднев.

– Была у нас при третьегодках воспитательница, Раиса Тимуровна Абашева, можно сказать, правая рука Анны Сергеевны. Они вроде как даже подругами были с детства. В пансионе там что ли вместе учинились, или даже семьи их дружили, не важно. Абашева эта, ну, чистая фурия. Девочки её как огня боялись. Придиралась к ним по чём зря. За любую провинность престрожайше наказывала. Они её Грымзой прозвали… У нас тут у всех свои прозвища. Меня вот Филином окрестили, проказницы, – старый учитель по-доброму рассмеялся, а после продолжил. – Так вот эта самая Грымза, прости господи, выставлялась Беловой как эталон воспитателя. Она всем её в пример ставила, а Юлии Павловне вечно глаза колола, что дескать, кабы её, Анны Сергеевны, воля, она бы весь персонал школы под такой вот идеал подобрала. И тут такой конфуз произошёл! Une histoire honteuse! (Фр. Позорная история!) Абашева, никому ничего не сказав, в ночи исчезает из школы, а на утро Опросина получает от неё телеграмму с объяснениями, что, дескать, нижайше просит простить её и понять, как женщина женщину. Встретила, де, молодого да горячего поручика и – всё! Уезжает с ним в его какое-то там Тьмутараканское имение, где желает провести свои дни в любви и счастье. А Грымзе-то при этом, надо сказать, все сорок три годка уж как стукнуло. Ох, и высказала же тогда Юлия Павловна инспектрисе! Да ещё и на людях! Всё припомнила! А после и попечителям написала.

– А когда это произошло? – спросил Руднев.

– Да совсем недавно, с неделю. От того-то Юлия Павловна сегодня Беловой про это и пеняла, когда инспектриса про вас и попечителей вопросы задавать стала… А вы, господа, уж простите моё стариковское любопытство, и впрямь каким образом в Аничкиной иколе оказались? У нас тут, сами видите, мужской стандарт как на паперти: ни старик, так калека али убогий. Да и странно как-то, что вы, Дмитрий Николаевич, учительствовать пошли. Я про вас знаю, вы аристократ и художник с именем. Что за причуда? Или же смысл в этом какой-то есть, который старому Филину знать не положено?

– У причуд тоже свой смысл, – уклончиво ответил Руднев. – Скажу так, мы здесь по надобности служебной, связанной с репутацией школы.

– Эвана как! Надеясь, что вы копать будете под Белову, а не под Опросину. Я в её партии состою, если что.

– Мы станем придерживаться нейтралитета, – заверил биолога Белецкий и вернул разговор к прерванной теме. – Так вы, Михаил Петрович, про воспитательницу легкомысленную рассказывали. Чем там дело-то кончилось?

– А так, собственно, ничем. После телеграммы от Абашевой ни слуху, ни духу больше и не было. На её место Анастасию Аркадьевну Волжину назначили, а та сама ещё дитя. Сердце у неё золотое, и талант большой, а вот опыта выживания в воспитательском серпентарии пока совсем никакого нет. Достаётся ей от Анны Сергеевны пуще, чем ученицам. Уж сколько раз я ей слёзы-то утирал, – Мещеряков сердобольно покачал головой, а потом с горькой усмешкой добавил: – Вот ведь, господа, бывает, такие заковырки судьба подкидывает! Анастасию Аркадьевну на место Грымзы аккурат в её, душеньки, день рождения назначили, третьего сентября. Сразу же, как Раиса Тимуровна со своим полюбовником в ночь-то сбежала. Такой вот подарок неоднозначный.

Руднев с Белецким незаметно для Мещерякова обменялись взглядами. В ночь на третье сентября из Аничкиной иколе исчезла не только влюбленная воспитательница, но и дочь сербского короля.

После разговора с биологом Руднев поспешил к Юлии Павловне.

– Мадам, почему вы скрыли тот факт, что вместе со Стефкой исчезла одна из ваших воспитательниц? – сурово спросил он.

– Потому что это произошло не вместе, как вы изволили выразится! – возмущенно ответила директриса. – Между этим двумя событиями нет никакой связи!.. Как же вы быстро умудрились разнюхать эту грязь!

– У меня хороший нюх, Юлия Павловна! Поэтому-то я и здесь. И если вы не хотите, чтобы я, как полоумный терьер, перекопал в вашей благообразной школе все клумбы, извольте сами предъявить мне все здешние секреты, особенно те, что не очень-то хорошо пахнут.

Дерзость Дмитрия Николаевича возмутила Опросину до глубины души, но она сдержалась.

– Не знаю, что вам наговорили, – холодно сказала она. – Но эта история не более, чем пример досадной ошибки моей помощницы в оценке людей. Анна Сергеевна – опытнейший администратор, но и она могла сделать промах и не разглядеть таившуюся в её подруге греховность.

– Меня не интересует история грехопадения вашей воспитательницы. Я хочу знать подробности её исчезновения. Как это произошло?

Опросина надменно поджала губы, давая понять, что не станет обсуждать такую постыдную тему.

– Юлия Павловна, никому кроме вас я не могу задать этот вопрос, не возбудив подозрений, вы же понимаете, – продолжал настаивать Руднев. – Ответьте мне, пожалуйста!

– Мне нечего вам рассказать, Дмитрий Николаевич, – сдалась Юлия Павловна. – Когда утром обнаружилось исчезновение девочки, мне было не до чего. Я лишь стремилась ограничить круг посвящённых лиц и скрыть появление в школе агентов, поэтому до полудня я ни с кем из педагогов и воспитателей не общалась. Я, собственно, телеграмму от Абашевой прочла раньше, чем узнала, что она сбежала. Потребовала объяснений от Анны Сергеевны. Это всё, что я могу вам на этот счёт поведать.

– А что вам сказала Анна Сергеевна?

– Что Раиса Тимуровна не явилась на утренний сбор воспитательниц. Они всегда собираются за полчаса до подъема девочек. Она решила, что Абашева заболела, пошла к ней в комнату, но той там не оказалось. Вещей в комнате тоже не было.

– Она попыталась её искать?

– Естественно! Сперва сама обежала всю школу, потом опросила персонал.

– Кто-нибудь что-нибудь видел?

– Нет.

– А сторож?

– Он тоже ничего не видел. Но, при желании, покинуть территорию школы можно не только через ворота.

– Понятно. Анна Сергеевна заявляла в полицию об исчезновении?

– Зачем бы она стала это делать? Было очевидно, что Абашева покинула пансион добровольно, а её телеграмма окончательно всех в этом убедила.

– Я могу увидеть эту телеграмму?

Директриса вынула из ящика стола папку с личным делом, на котором значилось имя оскандалившейся воспитательницы и протянула его Рудневу.

– Телеграмма приложена мною к личному делу Раисы Тимуровны.

– Вы сказали мне, Юлия Павловна, что личные дела персонала я найду вон в том шкафу, – заметил Дмитрий Николаевич. – Почему же это личное дело лежит не там?

Опросина вспыхнула.

– Вы зарываетесь, Дмитрий Николаевич! Пока что я сама решаю, что и где мне хранить в моём кабинете! Я не считала, да и сейчас не считаю, что личное дело Абашевой имеет какое-либо отношение к вашему расследованию.

Руднев покачал головой.

– Юлия Павловна, я не имею целью оскорбить вас или хоть в малой степени принизить ваши права начальницы школы, но до тех пор, пока ребёнок не найден, решать, какая информация имеет отношение к делу, а какая – нет, буду я, – отчеканил он.

Руднев раскрыл папку, перелистнул, вынул телеграмму и прочёл.

– Какой заработок у ваших воспитателей? – неожиданно спросил он.

Юлия Павловна, видимо уставшая сопротивляться, ответила уже без препирательств.

– Их доход составляет сто сорок два рубля в год, плюс четыре платья и полный пансион.

– Эта телеграмма обошлась ей в полтора рубля. Вам не кажется странным такое мотовство?

– На фоне того, что она вытворила, нет!

– Ну, хорошо, допустим. Но почему она просто не оставила записку?

– Откуда же мне знать?! Да и какая разница! Записка! Телеграмма!

– Разница в том, Юлия Павловна, что записку пишут от руки и по ней можно узнать или не узнать почерк. Кроме того, записка – это эпистолярное произведение, и у каждого человека есть стиль его составления, поэтому по записке можно понять, писал её человек своим умом или под диктовку. А вот с телеграммой подобных выводов сделать никак нельзя, ни почерка, ни стиля.

Опросина уставилась на Руднева в онемелом потрясении.

– Боже мой, Дмитрий Николаевич! Я сперва подумала, что вы подозреваете Раису Тимуровну в причастности к похищению Стефки, но вы, кажется, считаете, что с ней могло произойти несчастье?

– Я ничего не считаю, Юлия Павловна. У меня нет никаких оснований что-либо считать в отношении исчезновения вашей воспитательницы. Я лишь отмечаю странности: совпадение времени исчезновения Стефки и Абашевой, многословная телеграмма вместо записки, да и сама опереточная причина внезапного бегства. Однако, всё это может ничего не значить, и ваша бывшая воспитательница и в правду, возможно, нашла своё счастье в объятьях страстного поручика. Случалось мне и более нелепые история знать.

Слова Руднева о нелепых историях Юлию Павловну не успокоили.

– Да нет же, нет! Как я сразу не догадалась! – сокрушённо вскликнула она. – Это же очевидно! Произошло несчастье! А я еще смела так низко о ней думать!

Дмитрий Николаевич более утешать Опросину не стал, тоже подозревая, что в деле с Раисой Тимуровной что-то явно нечисто.

– Юлия Павловна, – мягко заговорил он, пользуясь минутой душевного смятения суровой начальницы, – Я очень вас прошу, подумайте. Может, за последнее время ещё что-то странное в школе происходило? Не обязательно день в день с исчезновение девочки. Возможно, раньше или позже? Я не прошу вас дать мне ответ сейчас, просто подумайте, вспомните. Пусть это будет что-то незначительное. Не бойтесь завалить меня чепухой. Лучше я отмету десяток не имеющих к делу пустяков, нежели я пропущу что-то действительно важное.

– Хорошо, – пообещала Юлия Павловна. – Я подумаю…

Первый урок Дмитрия Николаевича в Аничкиной иколе подходил к концу. У всех восьми учениц, у кого лучше, у кого хуже, в альбоме было нарисовано яблоко с вырезанной долькой и разметавшимися по трём плоскостям тенями. Руднев ходил между парт, придирчиво рассматривал работы, поправлял неточные линии и неуверенную штриховку.

– Меня радует ваше усердие, барышни, – заявил он, возвращаясь на учительское место. – Однако должен заметить, что вы отстаёте от программы. Боюсь, мне придётся просить уважаемую Юлию Павловну ввести вам дополнительные часы по моему предмету, и, чтоб эффект от занятий был значительнее, я поделю вас на две группы по четыре ученицы в каждой. Первыми на дополнительные занятия придете вы, вы, вы и вы, барышни, – Руднев кивнул на Блохину, Леман, Оболенскую и Апанию. – Сдайте мне свои альбомы, не забыв подписать. Я продумаю для каждой из вас своё задание, в зависимости от выявленных мною пробелов в ваших навыках. Все, кроме указанных мною, могут быть свободны.

Четыре девочки послушно встали, сложили руки на фартучках, скромно потупили глаза и гуськом прошли к двери, где их уже ожидала Волжина, чтобы проводить на следующий по расписанию урок.

– Анастасия Аркадьевна, позвольте мне задержать этих учениц на пару минут, – попросил Руднев, и воспитательница утвердительно ему кивнула.

Проходя мимо нового учителя, одна из воспитанниц что-то шепнула второй, та хихикнула, третья тут же обернулся в дверях, едва не сбив с ног четвертую, которая густо покраснела, и из глаз у неё брызнули слёзы.

«Господи, помоги мне! Я не знаю, что с ними делать!» – мысленно взмолился Руднев, отводя взгляд от двери, где разыгралась вся эта нешуточная девчачья драма.

Четыре оставшиеся ученицы, за исключением Блохиной, выглядели вроде как совершенно испуганными, не смевшими поднять на учителя глаза. Блохина же смело смотрела на Дмитрия Николаевича с нескрываемым любопытством.

Дмитрий Николаевич решил, что если он задаст этой девочке вопрос, особой катастрофы произойти не должно.

– Мадмуазель Блохина, – спросил он, водя по журналу кончиком карандаша. – Подскажите мне, почему на уроке отсутствовала Стефка Ненадович?

Девочка подскочила, явно не ожидая вопроса. Вспомнив, как себя полагается вести, она уставилась на свои туфельки и сбивчиво затараторила.

– Господин учитель, она сейчас не в школе. Она подвернула ногу, и её отвезли к родственникам, пока не поправится.

– Ах, ну да! – вспомнил учитель. – Мне же говорили. Очень печально слышать, что с вашей подругой произошла такая неприятность. Надеюсь на её скорое выздоровление. Когда она снова будет в школе, пусть присоединится к вашей группе… А теперь сдайте мне свои альбомы и можете идти на следующий урок.

Говоря о Стефке, Руднев внимательно наблюдал за реакцией девочек, и от его цепкого взгляда не ускользнуло, что Оболенская, статная, светловолосая, невероятно красивая девочка, и Апания, горделивая, яркая и черноглазая, коротко переглянулись, а Тамара даже подала подруге какой-то непонятный знак, сложив средний и указательный палец крестом. Подруги выглядели как заговорщики, хотя и немного растерянно. Будь они взрослыми, Дмитрий Николаевич ни капли бы не сомневался, что они что-то скрывают, но тут, имея дело с двенадцатилетними девочками, он, признаться, ни в чём не был уверен.

До конца дня Руднев провел ещё два урока, успел побывать на обеде, посмотрел, как выглядит прогулка, заглянул в дортуар и к вечеру прибывал от всего увиденного в ужасе.

– Это же девятилетний карцер! – возмущался он, когда уже часов в семь вечера они с Белецким наконец выбрались из здания школы и оккупировали кружевную беседку в глухом уголке сада подальше от любопытных ушей. – Бедные девочки! Это же невыносимо! Как они здесь живут? Всюду строем! В дортуаре холодно и сыро, как в подвале! А чем их кормят? Мало того, что впроголодь, так ещё и чем-то абсолютно несъедобным! Ты видел, как их наказывают?! Одной рваный чулок к платью прикололи, другой – картонный язык за болтовню на шею повесили! Это же унижение!

– Зато их не порют, как мальчишек в гимназии, – философски ответил Белецкий.

– По мне так уж лучше порка, чем все эти издевательства!

– Это вы так говорите, потому что сами никогда розги не пробовали.

– А ты, видать, пробовал?

– Я был не таким тихим ребёнком, как вы, Дмитрий Николаевич, – уклонился от прямого ответа Белецкий и в свою очередь спросил. – Вам удалось узнать что-нибудь интересное помимо плачевного состояния дортуаров и скудного меню?

Руднев пожал плечами.

– Ничего конкретного, – признался он. – Ты знаешь, что означает у детей вот этот знак? – Дмитрий Николаевич сложил пальцы крестом, как это сделала Тамара Апания.

Белецкий взглянул на него с удивлением.

– Дмитрий Николаевич, вы правда не знаете?.. Это что-то вроде индульгенции на случай вранья.

– То есть?

– То есть, сложив пальцы крестом, можно со спокойной совестью говорить неправду, и это вроде как не зазорно. Вы что, никогда так не делали?

– Ты сам сказал, что я был тихим ребёнком… Получается, девочки действительно что-то скрывают.

– А вы, Дмитрий Николаевич, вообще напрасно думаете, что они здесь все такие уж невинные ангелы. У меня сегодня был урок у седьмого класса. К слову сказать, немецкий здесь преподают весьма посредственно, семигодки всё ещё путаются с падежами, но речь не об этом. Когда девочки покинули класс, я нашёл на полу вот эту записку. Почитайте.

Руднев развернул и прочёл: «Теперь молчание стоит дороже. Удивите меня.» Почерк был девичий и немного неровный, будто написано было второпях или в сильном волнении.

– Ого! – поразился Дмитрий Николаевич. – Это похоже на шантаж! Что же у них тут происходит?