Читать книгу Заблудившийся рассвет - Факил Сафин - Страница 4

Брезжил рассвет – тихий, нежный, волшебный весенний рассвет, от которого млеет душа, а тело наливается свежей, первозданной силой. Все окрестности, весь мир, вся вселенная залиты мягкой весенней зарёй. Кажется, что из необъятного, безграничного космоса струится печаль, неизбывная, тонкая грусть в обрамлении пылких, даже чуть легкомысленных звуков весны.

Проснувшись вместе с первыми лучами солнца под щебет ранних пташек, Мустафа, как обычно, стал обстоятельно готовиться к утреннему намазу, стараясь не разбудить домашних. Он ступал по половицам тихо, осторожно, хотя его молодая жена Шамсия встала, надо полагать, за час до мужа, ведь её половина перины успела остыть. Действительно, в казане на печи уже вовсю кипела вода, а в середине большого медного таза стоял, надменно подняв изящный носик, его величество кумган, доверху наполненный тёплой водой для омовения.

После завершения священного ритуала, хозяин по обыкновению сделал утренний обход своего обширного подворья. Приближалось время первого завтрака, и он, поднимаясь на высокое крыльцо дома и повинуясь годами выработанной привычке, бросил через плечо взгляд на палисадник и обомлел:

– Баракалла! О Аллах! О чудо!..

От нахлынувшей радости вмиг испарилась его обычная невозмутимость, тело стало необыкновенно лёгким, а душа по-юношески возликовала. И было от чего: всего за одну ночь яблони в саду расцвели так дружно, будто кто-то прокрался в ночи и нарочно укутал весь сад в роскошное белоснежное покрывало, а теперь с удовольствием и улыбкой наблюдает за реакцией ошалевшего от такой красоты хозяина. Наверное, невозможно лишь словами передать всю красоту белоснежной роскоши яблоневого цвета, это чудное великолепие природы. Открывая входную дверь, Мустафа ещё раз обернулся и посмотрел на сад, на утопающий в белых цветах яблони, на этот изумительный рассвет, и что-то дрогнуло в его притихшей душе, очистительное чувство охватило его, и словно по мановению волшебной палочки исчезли прочь все тревоги, заботы, страхи, сомнения и горести. Взгляд его скользнул по зеркальной поверхности речки Сакмары… Здесь их дом. Сразу через узкую ленту лесопосадки выходишь на крутой берег шаловливо, весело текущей реки. Здесь когда-то обосновался и зажёг родовой очаг их предок – Давлетъяр баба, мудрый муж и провидец, имя которого не устаёт повторять в своих молитвах Мустафа.

Заречные низкорослые кустарники сменяются величественным и гордым лесом, издали чем-то напоминающим замершего в боевой стойке гусака, готового наброситься и заклевать любого, кто посягнёт на жизнь и безопасность его маленьких, только-только появившихся на свет птенцов, крохотных, пушистых, беспомощных гусят. А за этим дремучим лесом устремляются в необозримую даль и теряются на горизонте серо-голубые степи, имя которым бесконечность. Мустафа знал эти дали не понаслышке, а воочию, на ощупь. По своим торговым делам он прошагал и проехал тысячи и тысячи вёрст, но так и не достиг не то что края земли, но даже края страны. А ведь в их родных Каргалах некогда жили славные, знаменитые путешественники, которым было что рассказать о дальних странах, заморских землях. Чего стоит только один Исмагиль баба, проведший в долгих странствиях целых 33 года и объехавший почти весь известный тогда мир!

Заворожённо смотрел он на цветущий яблоневый сад. Глаз не отвести – какая прелесть! Долго ещё находился Мустафа во власти этой красоты…

Наконец, он будто отрезвел, опомнился. «Вот дурень! – усмехнулся он про себя. – Сколько можно так на крыльце торчать? Словно пень с глазами…» Он облизнул потрескавшиеся, воспалённые на ветру и солнце губы, зашёл в дом и тихо (чтобы не разбудить детей), но твёрдо сказал жене:

– Жена, ну-ка, по-быстрому найди какую-нибудь ненужную тряпку, но только яркого цвета. Да живей, я тебе говорю! М-мда…

Во рту у него вдруг пересохло, а самого словно жаром обдало. Шамсия, конечно, послушная, хорошая жена. Но она за целый год жизни с Мустафой впервые видела его таким необычно взволнованным, и поэтому устремила на мужа взгляд, полный недоумения. Её длинные густые ресницы изумлённо распахнутых глаз едва не коснулись бровей.

– Что? – по-детски удивлённо переспросила она. – Ты о чём? Какие тряпки? Что за яркий цвет? Для чего?

Мустафа нетерпеливо повысил голос:

– О-о-о, Аллах милостивый! Жена, говорю тебе: неужели в хозяйстве не найдётся какой-нибудь тряпки, красной, например?

– Красной? – снова удивилась Шамсия.

– Ну да, красной! Чего тут непонятного? Алой! Пурпурной! Пунцовой! – теряя терпение, объяснил Мустафа. – Не голубой же и не зелёной, в конце концов! – И Мустафа раздвинул занавески окон, жестом приглашая жену посмотреть. Заинтригованная Шамсия посмотрела в окно и ахнула:

– Яблони!..

Вслед за вздохом послышался приглушённый стон, идущий из глубины души, из самого сердца. Теперь уже Мустафа оказался в растерянности. Полувздох-полустон молодой жены явился для него странной неожиданностью. Будто он услышал голос неведомого, необычного существа, и от этого голоса вдруг вздрогнуло небо и замерло на мгновенье всё живое на земле.

Шамсия ухватилась за край занавески и закрыла ею своё лицо. Послышались всхлипы, порывистые вздохи. Мустафа оторопел. Потеряв дар речи, он не знал, что делать. Шамсия была явно не в себе. Затем отошла от окна, помолчала и голосом, полным скорби и тоски, произнесла:

– И в тот год была такая же красивая весна… Яблони купались в белом цвету, будто их обмакнули в катык. Птицы заливались так, что всю душу переворачивало. Всё было так прекрасно…

Мустафа резкими движениями зашторил окно. Нет, не зря Шамсия вспомнила «про тот год». Всё ещё тоскует её юная душа по первому мужу Фатхулле, исчезнувшему бесследно в 1915 году на германском фронте.

– Так… Это… Не сглазить чтобы… – забормотал Мустафа. – Яркие тряпки повесить на ветках… Так уж заведено… Чтобы, значит, не сглазить… А то весь сад наш на виду… Гм-м…

Спотыкаясь обо что-то, он поспешил выйти на крыльцо. Утопающий в белом цветении сад, этот весенний рассвет, весь этот мир уже не казались ему такими чудесными, как пять минут назад. Шамсия, ещё не полностью пришедшая в себя, вышла вслед за мужем:

– Послушай, – сказала она шёпотом, будто открывала чью-то тайну. – Не знаю, к чему это. К добру или нет. Но сегодня уже дважды рассветало. Я видела две зари… Странно. Какой-то заблудившийся рассвет… Или ложная заря…

– Заблудиться может человек, а не рассвет, – назидательно ответил муж. – Наверное, этот непутёвый Валькай хаджи с панталыку раньше времени пропел утренний азан[1]. То-то я будто почувствовал что-то не то, не так, поэтому на утренний намаз встал в положенное Аллахом время. Н-да…

– Значит, Валькай грешен? – с тайной радостью в голосе спросила жена. – Ведь он грешен и перед Аллахом, и перед людьми, да?

– Об этом знает один лишь Всевышний… – заметил Мустафа. – К тому же красные подожгли возле Актюбинска стоги сена, оставшегося ещё с зимы. Зарево пожара издалека можно было ошибочно принять за утреннюю зарю. Я и сам чуть было не обманулся, приняв отблески пожара за рассвет. Уже встал было на намаз, но засомневался, не слыша криков петуха… В общем, дьявольский какой-то рассвет…

– Да уж, – улыбнулась Шамсия, – будешь лежать и ждать, когда закричит петух. Без пения петухов какой рассвет в постели!

– Заря не займётся, пока петух не пропоёт, – прервал Мустафа шутливую фразу жены. – Петух ведь не набожный хаджи Валькай, чтобы преждевременно будить честной народ. Кстати, сегодня должен вернуться наш Ахметсафа. Устал, наверное… Нужно будет к его приезду одного петуха зарезать. Хе… Если бы петух знал, что попадёт сегодня на обед, вряд ли бы отважился петь зорьку.

Последние слова мужа Шамсия не расслышала, потому что была уже дома, в светлице. А Мустафа крепко задумался.

…Не дай бог мужчине овдоветь. Мустафа знает, что значит остаться вдруг, нежданно-негаданно одному, с кучей детей на руках. Когда его первая жена Магинур внезапно заболела и умерла, Мустафа не знал, что делать, куда себя деть, как справиться с постигшим его семью горем, как утешить ещё несовершеннолетних детей: четырёх сыновей и дочурку. Конечно, сердобольные родственники и соседи поначалу чуть ли не каждый день навещали его, помогали чем могли, но, известно, у каждого своих забот полон рот, и постепенно их визиты стали редкостью. К тому же началась война, которой, казалось, конца-края не будет. Любые баталии не могут принести народу ни малейшего облегчения, напротив только ввергают его в ещё большую нужду, увеличивая его страдания, сея горе, смерть, сиротство… Зато довольно потирают руки правители, царедворцы, разные поставщики и их прихлебатели, богатеющие на горе людском. Правда или нет, но как-то Мустафа услышал от благочестивого и образованного хальфы Мифтаха, что ни разу не воевавшего царя почитают чуть ли не за дурака. Может быть и так. Кто знает… И всё-таки разве в мирной стране народ не живёт спокойно, сыто, счастливо?! Когда в государстве царит мир, а казна его богата, то и подданные живут припеваючи. Что ещё надо народу? Но народ – это весьма странный общественный организм. Порой трудно, почти невозможно понять его капризы. Ему довольно быстро надоедает мирная жизнь, он будто бы пресыщается довольствием налаженного бытия и вот для начала, для затравки, начинает грызться между собой, а почему – и сам толком не знает. От междоусобицы народ переходит к недовольству царём, тем более что тут же находятся разного толка подстрекатели.

Казалось бы, что может быть ценнее, дороже мирной жизни? Ан нет, забыты уже годы, десятилетия покоя и благости, рука тянется к оружию, и уже цари, бряцая саблей, гонят свои народы на смертоубийство и взаимное истребление. Ну, с правителями и чиновниками, скажем, всё ясно: для них, сердечных, война что мать родная, они от неё лишь толстеют, карманы деньгами набивают, не забывая подкармливать и вечно «голодную» стаю прихлебателей, угодников, льстецов, падких на дармовщину. Каждый царь или король призывает сражаться «до победного конца», что в переводе с языка царедворцев означает проливать кровь народа до тех пор, пока не удовлетворятся их непомерные аппетиты. Однако этой жадности, похоже, нет предела, а значит, и войне конца-края не видно. Из сотен тысяч деревень уходят на смерть цветущие, кровь с молоком парни и кладут свои головы на поле брани… Так и родная деревня Мустафы Каргалы отдала ненасытному молоху войны лучших своих джигитов.

С потерей горячо любимой жены мир не прекратил существования, и жизнь продолжалась. Нужно было поднимать детей, выводить их в люди. Давлетъяровы – род сильный, многочисленный, дружный, испытанный и в горе, и в радости, перенёсший немало бед, выстоявший под бурями грозных событий. Хвала Аллаху, у рода Давлетъяровых древние и здоровые корни, и каждый мужчина в этом роде, будучи главой семьи, не забывает также о том, что является опорой рода и должен за отмеренную ему жизнь ещё более возвеличить свой славный род. Иначе жизнь теряет и смысл, и привлекательность. Какой толк от жизни, если ты не оставишь за собой сильное, живучее, прямодушное и благодарное тебе потомство, свято чтящее обычаи и веру предков? Вот и Мустафа живёт ради своих потомков. Смерть жены, конечно, на время выбила его из колеи. Очень, очень было тяжело… Их старшему сыну Гумерхану исполнилось уже 17 лет, и за него, кажется, не надо беспокоиться: джигит вполне самостоятельный, состоявшийся, выросший и закалившийся в нелёгком труде, знающий, почём фунт лиха. Четырнадцатилетний Гусман стремится к знаниям и старается походить на своего учёного дядю – Гумара ага, который живёт в Оренбурге. К тому же у внешне замкнутого Гусмана очень впечатлительная натура, и он тяжелее всех переживал смерть матери, у которой был самым любимым сыном. Двенадцатилетний Ахметсафа отличается от всех других детей. Во-первых, он не любит тянуть с любым порученным ему делом, всякое поручение выполняет быстро и досконально, становится отцу настоящим помощником, чему радуется, пожалуй, больше, нежели сам глава семейства. Во-вторых, он старается выглядеть старше своих лет, а ещё любит где-нибудь уединиться и о чём-то подолгу думать, может быть, мечтать. А если его кто-то оторвёт от этих сугубо личных дум, он тяжело, по-взрослому вздыхает, но тут же скоро принимается за порученное дело. Ну а за восьмилетним Ахметханом нужен глаз да глаз. Про таких говорят «егоза», «непоседа». Живой и подвижный, как ртуть, он всюду и везде успевает сунуть свой любопытный нос, крутится юлой, задирает братьев, не обращая ровно никакого внимания на предостережения старших. И, наконец, единственная дочка – трёхлетняя крошка Бибиджамал, всеобщая любимица, шустрая, черноокая, ласковая, самая большая радость Мустафы, его будущее утешение в старости… Жизнь поставила вопрос ребром: хочешь не хочешь, а придётся привести в дом новую жену, вторую мать для своих детей. Как-то воспримут её дети?..

Селение Каргалы живёт по давно установившимся традициям и обычаям предков. Мужчины испокон веков занимаются торговой деятельностью или служат казаками в царской армии, то есть основное время проводят вне дома. Хранителями домашнего очага в таких условиях становятся жёны, на плечи которых ложится вся работа по воспитанию детей и поддержанию домашнего хозяйства в образцовом порядке. Видимо, по этой причине каргалинские женщины, оставаясь традиционно верными и любящими жёнами, глубоко религиозными мусульманками, в то же время обладают известной самостоятельностью, даже независимостью, то есть отнюдь не расположены всю жизнь быть «рабынями» своих мужей и оставаться под их пятой. Каргалинские женщины весьма свободолюбивы, им палец в рот не клади, редко кто из них беспрекословно и бездумно исполняет любые приказы мужей. Словом, они больше соратники, нежели жёны, более друзья, нежели слуги, они верные и незаменимые помощники, советники и утешители своих мужей. Даже оставаясь вдовами, гордые каргалинки не спешат с повторным браком, предпочитая в одиночку растить и воспитывать своих детей, нежели идти второй женой и мачехой в чужую и, как правило, многодетную семью. Поэтому и Мустафа особенно не надеялся на повторный брак, успокаивая себя примерно следующим рассуждением: «Что суждено, того не избежать. Чем посылать одного за другим сватов, боясь очередного отказа и осмеяния со стороны сельчан, лучше терпеть, выжидать. Дети растут, время идёт, глядишь, с Божьей помощью и найдёт он себе новую подругу, а если и нет – на нет и суда нет. На всё воля Аллаха…»

Так успокаивал он себя, и ему действительно было как-то спокойнее жить с такими мыслями. Его не тревожили никакие слухи и пересуды, потому что для них не было почвы, жизнь шла более-менее ровно, и Мустафа почти свыкся. И вдруг как гром среди ясного дня: старуха Таифе принесла Мустафе весточку от молодой вдовицы по имени Шамсия. Дескать, если Мустафа ага не против, она, то бишь Шамсия, согласна выйти за него… Старуха Таифе, обрадованная перспективой выгодного сводничества, а также возможностью устроить счастье двух одиноких людей, еле дождалась утра, чтобы сообщить эту весть Мустафе. Памятуя, что вдовец в последнее время решительно гнал от себя сватов и вообще отказался от идеи повторного брака, бабушка Таифе настроилась на долгую борьбу и, засучив рукава, готова была взломать глухую оборону Мустафы. Но пройдя в светлицу, где царила глубокая тишина, она вдруг оробела. Справится ли она со своей нелёгкой миссией? Не выгонит ли её взашей этот невозмутимый Мустафа, спокойствие которого не поколебит, казалось, даже залп десяти пушек? Не накричит ли он на неё в сердцах? Ведь что ни говори, а Таифе, видит Аллах, пришла сюда с единственной и благородной целью: заботой о пятерых детях Мустафы. В противном случае разверзлась бы земля под её ногами, и провалилась бы она в преисподнюю, не успев дочитать молитву за душу убиенного ещё в японской войне мужа своего, безгрешного и чистого душой батыра.

Однако Мустафа, кажется, вовсе не собирался ни выгонять, ни ругать почём зря бедную старушку, и Таифе посчитала это за добрый знак. К ней постепенно возвращалась смелость, во всяком случае, коленки уже не дрожали, и когда Мустафа молча расстелил на половине стола кухонную скатерть, собираясь потчевать чаем гостью, Таифе нетерпеливо потянула хозяина за рукав и сказала:

– Вообще-то я не собираюсь тут засиживаться.

Мустафа, наконец, проговорил:

– Признаться, ты застала меня врасплох со своим известием, тётушка Таифе. Садись за стол, в ногах правды нет, почаёвничаем, поговорим, взвесим всё…

– И то верно, – согласилась гостья, стараясь не показывать охватившей её радости. – Не тот разговор, чтобы на ногах его вести. Присядем, почитаем сначала.

Она села на саке, оперлась спиной о подушку и подняв к лицу ладони, приступила к молитве. Читала она вдохновенно, всю душу свою вкладывая в обращение к Богу. Ведь она пришла к Мустафе с благородной целью и, кажется, вот-вот добьётся успеха.

– И-и-и!.. – затянула она по-старушечьи. – Уж я-то знаю, как несладко живётся одиноким, как же… как же… А мужчина без женщины совсем жить не может, да-а… И вдовицам, потерявшим свою опору и крепость, нелегко одним подымать на ноги детей. Ох, братец Мустафа, ты и сам знаешь, что я уже десять лет оплакиваю мужа своего ненаглядного, погибшего в японской войне. Хорошо ещё, что сыновья выросли послушными, любящими мать, стали настоящими джигитами. И кость у них крупная – в отца, упокой Господь его душу. Только и слышишь от них: «Мама, милая, что ещё надо сделать? Ты скажи, мы мигом!» М-да… Истинные богатыри.

Вспомнив, зачем она пришла, Таифе наклонилась к хозяину и спросила:

– Что-то детей твоих не видно?

Мустафа тяжело вздохнул и нехотя ответил:

– Младшие спят, старших дома нет, они при деле.

Таифе будто не расслышала его и продолжала как ни в чём не бывало:

– Во-от… У Шамсии муж тоже на войне пропал. Ни слуху, ни духу от Фатхуллы… В самом начале войны одно-единственное письмо от него пришло, и всё – Аллаху акбар![2] Да успокоится его душа в раю, да услышит он наши молитвы и поможет нам в своё время открыть ворота рая!.. А в соседнее Биккулово, говорили, вернулся было раненый солдат, воевавший вместе с Фатхуллой. Он и рассказал, что перед самым боем выдали им на двоих один котелок и одно ружьё, и погнали на вооружённых до зубов немцев. Снаряд взорвался прямо под их ногами. Биккуловского паренька от смерти солдатский котелок спас, а у Фатхуллы в руках только винтовка злополучная и была. Биккуловского беднягу откопали из-под земли с продырявленным котелком в руках, отвезли в госпиталь, где с того света чудом вернули. В том бою вообще мало кто выжил. Фатхулла, наверняка, погиб, иначе он числился бы в списке раненых и попал бы в госпиталь вместе с биккуловским парнем. После выздоровления этот паренёк наводил справки о Фатхулле, но так и не нашёл его следов. Значит, нет уже в живых бедного Фатхуллы. Ведь уже год прошёл после этого. Ты знаешь Шамсию, их дом тоже возле реки, только выше по течению. Родители её умерли от какого-то мора. Сама она молода, красива, трудолюбива, покладиста, не болтлива. Сам понимаешь, к такой видной молодухе не один и не два раза уже сватались, но без толку. Я и сама начала беспокоиться: уж не хоронит ли Шамсия заживо свою молодость и красоту? Но вот вчера она позвала меня на чай и во время беседы призналась: «Бабушка! Мне трудно одной! Мне уже тридцать лет, и никаких почти радостей я ещё не видела. Может, пошлём весточку Мустафе ага? Не возьмёт ли он меня в супружницы? Была бы ему верной подружкой и в горе и в радости. Ни к кому другому, кроме Мустафы, не лежит моё сердце, бабушка…» Да-а, братец, так и сказала, можешь мне верить. Зачем мне тебя обманывать-то? Теперь слово за тобой, Мустафа, – и старуха замолкла.

Долго молчание не могло продолжаться. Мустафе только-только перевалило за сорок, был он мужчиной представительным, сильным, здоровым, хозяйственным, словом, как в народе говорят, мужик хоть куда! Неудивительно, что многие молодушки на него заглядывались. Вот и Шамсия… Но ведь Мустафа решил не думать о втором браке! Дела-а-а… Что же делать? Думай, Мустафа, думай… Тебе решать. Тебе жить… До Шамсии охотников, действительно, было немало. Мустафа не с луны свалился, всё знал и видел. Всем сватам от ворот поворот дала Шамсия, проявила характер твёрдый и честь крепкую. Однако жизнь продолжается. Годы идут. Как ни старался Мустафа оберегать своё семейство от всех невзгод, понимал: детям нужна мать, ласка женская, материнская. Особенно трудно было объяснить смерть матери младшим детям – Ахметхану и Бибиджамал. Каждое утро они спрашивали своими чистыми невинными голосками: «А мама сегодня придёт домой?» От таких вопросов больно сжималось сердце и желтело лицо Мустафы.

И он решился. Была не была! Но как бы поделикатнее, помягче объяснить это старухе Таифе? Ох, уж эта Таифе! Ничего от неё скрыть невозможно! Проницательная старуха!

– Это… Хм-м… – прокашлялся Мустафа и неловко спросил, краснея: – Когда?

Понявшая всё с полуслова, с полувзгляда, Таифе посветлела лицом, глаза её радостно заблестели, как Сакмара под лучами утреннего солнца.

…В ожидании бабушки Таифе Шамсия очень нервничала, ходила по комнате взад-вперёд, внезапно останавливалась, заламывая за головой руки, что-то бормотала, шептала и всё думала, думала… Была у неё ещё одна тайная причина, толкнувшая на переговоры с Мустафой. И о ней никто не знал, даже бабушка Таифе.

В последнее время Шамсию-молодку стал домогаться азанчи Валькай хаджи. Сластолюбивый хаджи даже не стал посылать к ней сватов, а пользуясь своим духовным саном, сам приходил к ней в дом, уговаривая молодую хозяйку стать его второй и, естественно, любимой женой. Стыд и срам! У хаджи трое детей, старший из которых лишь на десять лет младше Шамсии. Что люди скажут? Этот старый азанчи, путающий отблеск пожара с утренней зарёй, не умеющий и с одной женой сладить, с утра поднимающий в доме скандал по малейшему поводу, словом, этот старый зануда мог серьёзно скомпрометировать Шамсию. Нужно было что-то срочно предпринимать для сохранения своего честного имени. Три дня и три ночи превратились для Шамсии в настоящий кошмар, она не могла ни есть, ни спать, выплакала все глаза, так что впору было сушить не только подушку, но и роскошные косы вдовицы. Наконец, она приняла решение послать весточку к Мустафе, тем более что он ей, действительно, нравился и статью своей даже напоминал сгинувшего на войне Фатхуллу.

Весь аул одобрил союз двух одиночеств. И только оскорблённый в лучших чувствах Валькай хаджи, из чьих сластолюбивых когтей упорхнула пташка, не удержался от демарша, и однажды, увидев Мустафу, запрягавшего возле дома свою савраску, закричал, брызгая слюной и в ярости стуча тростью о забор:

– На чужое добро позарился, Мучтай, на чужое посягнул! Да падёт проклятье на голову хальфы Мифтаха, прочитавшего вам никах! Э-эх… Ошибся ты, Мучтай, крепко ошибся… на чужое руки протянул… Не видать вовек счастья, не видать…

Долго он ещё поносил Мустафу-Мучтая, осмеливаясь вставлять в свою ругань даже имя Аллаха. Мустафа не стал говорить Шамсие о стычке с Валькаем, хотя она сразу обрисовала ему, правда, в осторожных выражениях, свои отношения с хаджи. Впрочем, это происшествие быстро забылось. И только одно обстоятельство казалось немного странным: о Валькае хаджи Шамсия отзывалась не иначе, как «старый чёрт… старый шайтан… старый иблис…», хотя хаджи был всего на два-три года старше Мустафы. Слёзы Шамсии, вспомнившей о своём первом муже, всё-таки растревожили Мустафу, поставили его в трудное положение. Он испытывал такое неприятное чувство, будто кто-то резко ударил его под коленки. И что теперь? Мустафа должен сделать вид, что ничего не случилось, и он ничего не слышал? Легко говорить… Да, если восемнадцать лет назад он после свадьбы готов был от счастья горы перевернуть, то теперь второй брак вряд ли наполнит его душу таким же геройским желанием…

Расстроенно бродил он по двору, не зная, чем занять себя, и вдруг с удивлением увидел в своих руках ярко-красные полоски какой-то материи. Видно, Шамсия выполнила просьбу мужа. Во всяком случае, теперь есть чем заняться.

Мустафа открыл калитку, зашёл в сад и стал завязывать яркие ленточки на утопающие в белом цвету яблоневые ветки. Но делал он это как-то неохотно, не испытывая особой радости, особого душевного подъёма. То радужное настроение, которое он испытал на рассвете при виде белого цветенья, куда-то исчезло, испарилось. «Правду, видимо, говорят старики: вдовец и вдова, раз соединившись, ложатся вечером в постель вдвоём, а утром встают вчетвером», – подумал он. – Вот я и тоскую по своей Магинур, а Шамсия не может забыть своего первого мужа Фатхуллу…» Он завязывал ленточку за ленточкой и постепенно успокаивался.

…А мир, однажды взорвавшись, всё никак не мог успокоиться. Не успели привыкнуть к военному времени (хотя можно ли к этому привыкнуть?), как словно обухом по голове: царь отрёкся от престола. Господи, что происходит в этой стране? Что или кто заставил царя отречься? Вряд ли он добровольно отдал власть над шестой частью земной суши. Куда глядели его приближённые, царедворцы, советники и прочие лизоблюды? Разве их держат на вершине власти не для того, чтобы вовремя давать самодержцу умные и правильные советы, назидания? Чтобы, наконец, избавить страну от дальнейших потрясений и бед? Странно, очень всё это странно… Трон, конечно, долго пустовать не будет. Свято место пусто не бывает… Испокон веков дерутся, режут друг друга на кусочки из-за трона, из-за власти. Уже не междоусобица, а целая война идёт за трон. На кону огромная держава! А кровопролитие, кажется, в самом разгаре. Сын восстал против отца, дщерь – на мать, сородичи – на сородичей, христианин режется с христианином, мусульманин – с мусульманином… И чего не хватает, какого рожна ещё нужно этому «Лилину», как называют его малограмотные инородцы, этому неистовому Ленину-Лилину, который взбаламутил весь народ до крайней степени? Вообще-то народ взбаламутить не так уж и трудно, но как его потом удержать? Думал ли об этом «Лилин»? Вряд ли… Как бы не пришлось этому «Лилину» локти свои кусать от досады… К тому же, говорят, он не кто иной, как «немецкий шпиён», угу… Во всяком случае, так утверждал Заки Валиди на одном из митингов, тот самый Валиди, которому вдруг захотелось стать «падишахом башкирским». Удивительно, до чего может довести человека жажда власти. Объявив себя «царём башкир», Валиди призвал тысячи и тысячи татар в «славное башкирское войско». Многие помнят его пламенную речь о том, что революция – это неожиданный подарок для нас, и если мы провороним эту возможность, то снова останемся ни с чем, а потому вперёд, славные батыры, отважные башкиры, вперёд на бой за свободу! Так вот, стоило Валиди произнести подобную речь, как все татары с криками «Ура!» и пошли на этот самый бой. Каково, а? Прошу любить и жаловать – «победоносная башкирская армия»…

Испокон веков престол державный манил к себе людей определённого склада. Хотя перед смертью ханы, султаны, цари и короли передавали трон своим наследникам, но, как правило, находились ловкачи, авантюристы, изменники, которые обманным, зачастую кровавым путём поднимались на вершину власти. Как-то хальфа Мифтах сказал: «Если бы все троны мира вдруг обрели дар речи и рассказали о всех изменах, свидетелями которых они были, историю пришлось бы переписывать заново». «Лилин» попробовал перенести престол в Москву, но трон, как говорится, везде трон. Раньше трона, то бишь правительства, в Москве успел обосноваться и запустить свои козни дьявол-иблис. Есть, говорят, особая порода иблисов, крутящихся возле монарших тронов, и пусть этот трон окажется хоть на луне, иблис всё равно будет там раньше всех. Так, видимо, угодно Всевышнему… Интересно, а есть ли падишах у самих татар, или они ещё не успели обзавестись собственным царьком? Когда-то, в незапамятные времена у татар были настоящие цари, «потрясатели вселенной». Но и их могущество было подточено изменами, коварством, междоусобицей. В итоге татарин лишился и царя, и страны своей. И вот теперь, когда наступило смутное, неспокойное время, какой-нибудь ловкий татарин наверняка попробует поймать рыбку в мутной воде и объявить себя «владыкой татарским». О, Аллах!.. Но согласится ли пресловутый «Лилин» на провозглашение хотя бы маленькой «татарской короны»? Если согласится, значит он полный профан и дурак, потому что никакими коронами, указами и армиями не вытравить из татар неистребимую зависть междоусобную, взаимное подозрение, недоверие и соперничество, всегда готовое перейти в непримиримую вражду. Да татары своего «царька» заклюют до смерти, выдадут с потрохами хоть Москве, хоть какой-нибудь иной Тьмутаракани, или же вовлекут с головой в свои нескончаемые распри и клановые разборки. Что уж говорить, за власть, за «корону» любого размера и достоинства наш народ глотку друг дружке готов перегрызть. Вот чего следует опасаться… Э-эх, патша-Микулай, царь-Микулай, ну и дурачина же ты!.. Разве можно своими руками власть отдавать кому ни попадя? Э-эх…

…Прошлая весна заставила себя ждать, долго канителилась. Даже когда начался сев, небо вдруг разразилось беспрерывными дождями. Проглянуло, наконец, солнышко, радостно вздыхает мужик, но глядь – из-за Сакмары снова туча надвигается! Отхлестает землю длинными ливнями, удалится восвояси та туча, и мужик тут же на поле выходит, опасливо поглядывая на коварное небо… Однако на этот раз грозные небеса наказали людей не дождями затяжными, а нашествием каких-то странных вооружённых людей. Странными они казались хотя бы потому, что толком так и не знали, за кого и за что воюют. Каждый до хрипоты кричал что-то о свободе, земле, народе, но толковал эти священные, казалось бы, понятия на свой лад, со своей колокольни. Стало быть, сколько колоколен на Руси, столько и правд? И вообще, если хотя бы несколько дней кряду потолкаться на митингах и послушать ораторов, то можно прийти к выводу, что такие святые понятия, как «честь, совесть, вера, нация», от частых употреблений износились, пообтёрлись и потускнели настолько, что их не отличить от золы, втоптанной в весеннюю распутицу. На митинге у каждой группировки – свои лозунги, призывы, свои способы заигрывания с массами. От этих трескучих фраз и лозунгов в умах людей создалась такая путаница и неразбериха, такая ужасная муть, какую можно сравнить разве что с грязными по весне талыми водами, несущими свои мутные бурлящие потоки в речку Каргалинку, потом в Сакмару, постепенно исчезая и растворяясь в полноводном Яике[3]. Практически одни и те же лозунги из разных уст быстро наскучили народу. Крестьяне думают о земле, о судьбе урожая, а щелкопёры-ораторы по-прежнему митингуют. Деревню то и дело тревожат то белоказаки Дутова, то какие-то красные партизаны, то ещё какие-нибудь «цветные», сразу и не разберёшь. «Красные» – так эти особенно языкастые. Как начнут говорить о свободе и братстве, – и не остановить их. Наши татары тут как тут: ораторствуют о всеобщем освобождении от рабства, о братстве и единстве бедняков-мусульман, а сами же этих «братьев-мусульман» и грабят, разоряют, джигитов в армию угоняют. Ускачут «красные», и только мужик вздохнёт посвободнее, как появится «славная башкирская армия» со своими лозунгами: отделение, автономия… Но если прислушаться и вникнуть, то суть, в принципе, одна и та же: дескать, объединяйтесь, братья, не то худо будет. Да ещё поговорку татарскую для красного словца припомнят: «Отделившегося съест волк, отколовшегося задерёт медведь».

И тут выясняется любопытная деталь! Хотя какая уж это деталь. Оказывается, для полного народного счастья всем этим «цветным» позарез нужно, чтобы каргалинцы примкнули именно к ним. Иначе родина погибнет. Так что, братья-каргалинцы, открывайте свои амбары и закрома, отдавайте своих джигитов в «победоносные» армии и не забудьте про фураж для коней (кони, разумеется, тоже каргалинские). Ну, кто как не доблестные каргалинцы помогут Родине в трудное время? Уверенные в лояльности «братьев-каргалинцев», разномастные отряды даже не дожидаются их согласия, а сами открывают амбары и закрома, забирают с подворьев всё, что подвернётся под руку, и скачут дальше «завоёвывать для каргалинцев свободу». А если заикнёшься об оплате, тут же показывают самую твёрдую валюту: револьвер или винтовку. Словом, восемнадцатый год принёс народу одни бедствия…

Тяжёлые думы Мустафы были прерваны голосом молодой жены.

– Тебе говорю, – донеслось с крыльца. – Третий раз самовар вскипятила! Иди в дом чаёвничать!

И Мустафа, вздохнув, покинул кипящий в белом цветении сад, где уже были развешены на ветвях алые ленточки весны.