Читать книгу Волга-матушка река. Книга 1. Удар - Федор Иванович Панфёров - Страница 2

1

Вдали от пассажирских пристаней, за слиянием двух могучих рек – Оки и Волги – грудились широкобокие буксиры, юркие, напоминающие сорванцов-ребятишек баркасики, неповоротливые самоходные баржи и шныряли остроносые рыбацкие лодки. Среди всего этого, будто лебеди меж гусей и крякв, красовались белые с голубизной пароходы. Все они – пароходы, баркасики, баржи, грузные буксиры – шевелились, выбрасывали клубы пара, дыма, попискивали, гудели, требуя: «Отпустите нас! Не держите!» И кто-то отпускал: из гущи то и дело вырывался буксир, чаще шустрый баркасик, а временами величаво выплывали пароходы и, отхлопывая колесами такты, направлялись к нефтяным бакам – на заправку.

Пробуждался и огромный город, обосновавшийся со своим древним кремлем на горе-лбище: косые лучи солнца, по-осеннему холодные, только что подожгли стекла в окнах, а по улицам уже загромыхали трамваи, понеслись, мягко покачиваясь, автобусы и тронулись пешеходы.

Все и всюду пробуждалось.

А вот здесь, у пассажирской пристани, стояла настороженная дрема.

Дремал, привалившись к пристани, теплоход, предназначенный для отправки на Астрахань: даже полинявший за лето флаг и тот скрутился и прилип к мачте; дремали, рассевшись около закрытых еще ларьков и палаток, торгаши, или, как их тут зовут, «измызганные людишки». Склонившись над грудами арбузов, дынь, помидоров, над корзиночками с рыбой, охраняя, казалось, никому не нужную рухлядь – пузырьки из-под одеколона, ржавые петли, развинченные часы, невероятно намалеванные картины на темы из Библии, – «людишки» дремали, как дремлют на крышах одряхлевшие, доживающие свой век галки.

…И вдруг торгаши повернули головы к набережной, возвышающейся над берегом: там, подле вокзала, остановилась легковая машина «Победа», и из нее вышли два человека.

– Ай! – не сдержавшись, словно его неожиданно укололи, воскликнул сивенький старичок и, подхватив корзиночку со стерлядью, кинулся вверх по лестнице.

– Это же власть местная… никогда у нас не покупают, – безнадежно предупредил его сосед, «магазин» которого весь находился на нем, прикрепленный булавками: на владельце висели хотя и новые, но залапанные шелковые ленты, голубой корсет, стеклянные бусы и даже подвенечные свечи с когда-то белыми цветами.

– Местных властей, как кур своих, всех знаю, – деловито опроверг старичок и, боясь, как бы его не опередили, еще быстрее замелькал ногами, обутыми в чувячишки.

2

Два человека, вышедшие из машины, направились к широкой зигзагообразной деревянной лестнице, ведущей к пристани.

Каждому из них было, пожалуй, лет под пятьдесят, но Аким Морев выглядел гораздо моложе академика Ивана Евдокимовича Бахарева. У последнего лицо испещрено глубокими морщинами, напоминающими надрезы на дынях. С этого лица смотрят пытливые, вдумчивые, порою с искоркой смеха глаза, не утерявшие блеска, и потому кажется, что они принадлежат не академику Бахареву, а юноше Ванюшке. Ростом оба под потолок, только академик пошире в спине и грузней. И еще одно у Бахарева отличие: когда идет, то всем туловищем склоняется вперед, словно норовит что-то подхватить.

– Профессия сказывается, – заметя вопросительный взгляд Акима Морева, глуховатым голосом произнес академик. – Наш род из поколения в поколение – агрономы: в землю смотрим.

– А на небо?

– Небо для нас – существо коварное: мы с ним воюем, как медики с чумой. Вы про Докукина слышали?

По дороге от Москвы академик уже несколько раз упоминал о Докукине. И Аким Морев, понимая, что Иван Евдокимович по-хорошему гордится своим учителем, ответил:

– А как же? Вся печать о нем трубит.

– Дед по линии матери, – впервые сообщил академик и сокрушенно вздохнул. – Трубит. Трубит. Ныне вся печать трубит, а ведь спился, бедняжка.

– Вот как? Человек науки, и спился? – участливо спросил Аким Морев.

– Ухлопал все состояние на эксперименты, остался гол да еще осмеян. Понадобились, дорогой мой, десятилетия плюс советская власть, чтобы научные выводы Вениамина Павловича были признаны, как действенное орудие в борьбе с языком пустыни. Между прочим, его определение «язык пустыни» вошло в агрономический словарь.

Аким Морев ударил кулаком о ладонь, и лицо, до этой секунды свежее, даже с оттенком румянца, покрылось мельчайшими морщинками, а голубые, с золотистыми крапинками глаза остановились.

…С Иваном Евдокимовичем Бахаревым Аким Морев познакомился недавно, хотя немало слышал и читал о нем как о талантливом агрономе, создателе знаменитой засухоустойчивой пшеницы, которая очень быстро распространилась по всему Поволжью, Украине, проникла на Северный Кавказ. И еще Акиму Мореву было известно, что академик уже несколько лет бьется над выведением многолетней пшеницы-пырея. Тут было немало провалов, над чем весьма зло смеялись противники, но хлеборобы, зная устойчивость пырея, с надеждой взирали на академика Бахарева. И недавно в печати промелькнуло, что ему удалось вывести однолетний гибрид пшеницы-пырея, который в Казахстане, Белоруссии, на Украине и Северном Кавказе дал средний урожай триста пудов с гектара.

Ивана Евдокимовича ценили и за то, что он прекрасно знал Нижнее Поволжье, особенно Черные земли, Сарпинские степи, Приуралье. А так как Аким Морев ехал на ответственную работу в Приволжскую область, граничащую с Черными землями, то в Москве ему и посоветовали побеседовать с академиком Бахаревым.

– До чего кстати! – обрадованно заявил тот при знакомстве. – Сам собираюсь в Приволжск. Вдвоем веселей. Только не сразу туда, а на машине до Горького, там сядем на пароход, да и сплывем, как Стенька Разин, по Волге – матушке реке до Астрахани, а из Астрахани через Черные земли в ваш город. Заманчиво? Представляете, какая панорама перед нами откроется?

Акиму Мореву надо было ехать в Нижнее Поволжье, академик звал заглянуть в Среднее, крюк этак тысячи в две километров. Отказаться? Может обидеться… Потом обратись-ка к нему за советом по какому-либо агрономическому вопросу… Но пока Аким Морев прикидывал, взвешивал, Иван Евдокимович подхватил его под руку, вывел из здания академии и усадил в машину, говоря:

– Значит, получили направление в Приволжск? А что там?

– Рекомендуют вторым секретарем обкома.

– О-о! Руль большой. А раньше-то, где вы и что вы?

– В Сибири. Секретарь Новокузнецкого горкома партии.

– О-о! Тоже руль большой. Металлургический завод на пустыре воздвигнут? Знаю, знаю: мой друг, академик Бородин, строил. Образованьице у вас? Инженер? Ага. Багажу-то много ли у вас?

– Чемодан.

– Значит, заглянем ко мне на квартиру, покушаем, переночуем, а утречком завернем за чемоданом и марш-марш.

– Что ж, марш-марш так марш-марш, – согласился Аким Морев, предвидя интересную дорогу и позарез нужную беседу с академиком. «Я его о многом расспрошу: человек он, по всему видать, словоохотливый».

Но как только они, усевшись в машину, выехали из Москвы по направлению в Горький, академик, чуть приподняв воротник демисезонного пальто, поглубже напялив шляпу, замкнулся, точно замок с секретом: никак к нему не подберешься.

«Что с ним произошло? Разговорчивый и даже ласковый был вчера… и вот теперь? – думал Аким Морев, вспоминая, как Иван Евдокимович допоздна куда-то звонил по телефону, с кем-то спорил, часто упоминая фамилию Шпагова. – Хорошая панорамка перед нами откроется, – решил Аким Морев по дороге сюда, чувствуя, как в нем пробуждается неприязнь. – Расхваливали ведь его. Даже Муратов. А он? Глухомань какая-то. А может, они все такие – академики?»

Аким Морев не знал, да и не мог знать про семейное несчастье Бахарева: сын-алкоголик, устроенный на лечение в один из институтов Москвы, рвался на волю, чему, видимо, в угоду академику, способствовали некоторые врачи и даже профессора. Иван Евдокимович яростно протестовал.

– Фур, фур, – порой фыркал он во время пути, мысленно пуша врачей, профессоров, но больше смотрел в окно на суглинистые поля, на леса, иногда произнося что-то похожее на «язык пустыни», возможно, весьма элементарное среди агрономов, но непонятное Акиму Мореву…

И сейчас, идя рядом с академиком по лестнице, он думал:

«Опять завернул. Язык пустыни? Что за штука такая? Спросить? А он снова шарахнет. Не хочется быть перед ним дурачком».

– Видите, какая чертовщина плывет? – нарушая мысли Акима Морева, продолжал Иван Евдокимович, сходя бочком по ступенькам вниз, показывая одной рукой на небо, другой придерживаясь за перила.

Аким Морев посмотрел на небо – там медленно, еле приметно, ползла сизо-лиловатая, как наждак, дымка.

– Почему же чертовщина? Уж вовсе не научный термин, – усмехаясь, произнес он.

– Чертовщина-то? А как ее еще назвать? Это микроскопическая пыль, пригнанная ветром из среднеазиатской пустыни. Чуете, какая борьба? Вот на щеке – волна прохлады, это от Волги, а вот – как из пекла – дыхание пустыни. Тут он ослабел – язык пустыни. Пришлось преодолеть тысячекилометровое пространство: Каспий, реки, озера, леса… Шевелит только кончиком. А там, под Астраханью, на Черных землях, в Приволжской области, наверное, так обрушился, что все опустошил.

Аким Морев понял: речь идет о суховее. Но при чем тут какой-то язык? Спросить? Нет, он поступит иначе: чуть подождав, глядя, с каким трудом преодолевает ступеньки Иван Евдокимович, сказал:

– Всякие языки-то бывают…

– Потолкуем на теплоходе, а сейчас нам предстоит вон какую крепость штурмовать. Ступенек четыреста будет? – И снова академик стал спускаться – бочком, придерживаясь за перила так, словно ждал – за следующей ступенькой может оказаться обрыв.

– Четыреста не четыреста, а многовато, – согласился Аким Морев, видя, как снизу взбирается старичок, держа в одной руке корзиночку, другой взмахивает, будто плывет по реке.

– Облисполком местный в наказание горожанам придумал такую лестницу, право слово, – поравнявшись, окая, с придыханием вымолвил старичок. – Свершит кто незначительное преступление, так его без суда и следствия давай гонять туда-сюда, пока шкура не облупится. Право слово.

– Ах, говор-то, говор-то какой: любое «о» с колесо! – восхищенно отметил академик, продолжая спускаться по лестнице.

– Копченой стерлядкой не желаете побаловаться? Царская еда, – уже четко, как бой часов, выпалил старичок, дерзко и требовательно глядя в глаза Акиму Мореву.

В другое время Аким Морев вряд ли бы остановился около подобного торгаша, но сейчас, следя за тем, с каким трудом академик спускается по лестнице, намеренно задержался, чтобы дать Ивану Евдокимовичу спокойно сойти к пристани. Потому и ответил старику, усмехаясь:

– Но ведь мы не цари.

Владелец стерлядки испуганно дрогнул, затем вскинул голову, как конь, когда его вдоль спины вытянут кнутом:

– Хотел польстить, право слово. Продать охота.

Аким Морев захохотал:

– Ах, дипломат шиворот-навыворот. Давно торговлишкой промышляете?

– С малолетства. Купец я был первой гильдии, по фамилии Кукуев. Гремел. По всей Волге гремел. Пароходы мои бегали, баржи. Персидским товаром всю Россию забрасывал.

– И почему ж так оскудел?

– Осознал вредность, – видимо, испытанной фразой, быстро ответил старичок. – Истинно: осознал и в ногу с народом пошел.

– А это что ж, народное дело? – еле сдерживая смех, показывая на стерлядку, произнес Аким Морев.

– А вы купите ее, стерлядку, вот и перейдет к народу.

– Ишь ты. Ну берем. Каюта люкс.

– Всю?

– Мы оптовики.

– Вот тебе и не покупают! – воскликнул старичок и метнулся вниз.

Иван Евдокимович стоял на предпоследней лестничной площадке и смотрел в сторону города такими грустными глазами, словно навсегда прощался с любимым человеком.

Отсюда город был виден так же, как виден, например, памятник, когда к нему подойдешь почти вплотную. Вон вьется гудронированная дорога, убегая в гору, петляя меж увядающих трав, поникших цветов; по хребтине горы тянется кремлевская стена, изъеденная ветрами, морозами, солнцем; на ней тут и там темнеют огромные пятна, похожие на гигантские оспины; за стеной горят на солнце верхушки новых каменных зданий и возвышается купол старинного собора.

«Почему же такая тоска в глазах моего академика?» – встревоженно подумал Аким Морев.

– Вчера, когда вы отправились в обком партии, – начал академик, как бы отвечая на вопрос Акима Морева, – я взял такси и проехался по городу. Жил я тут эдак лет тридцать тому назад. Юнец. Ну, что говорить – все неузнаваемо: узенькие, грязненькие улочки превратились в широкие, светлые; купеческие пузатенькие особнячки вытеснены многоэтажными домами, пролетки – автомобилями, за городом на пустыре вырос колоссальный автомобильный завод со своим городом, пожалуй, большим, нежели старый Нижний; обновился «старик Сормово». В Нижнем кабаков, шинков, притонов, трактиров было – как клопов в кровати у плохой хозяйки. Народ старый облик Нижнего уничтожил. Появились клубы, новые школы, высшие учебные заведения, дворцы культуры… Все стало другим – дома, улицы, площади, люди. От старого Нижнего остались только вот эти. – Иван Евдокимович кивком головы показал на торгашей, сидящих на песчаном берегу. – Вы думаете, Аким Петрович, это все так себе людишки? Нет. Тут и дворяне, и бывшие купцы, и бывшие владельцы фабричонок, пароходов. Здесь тот самый мирок, который революция отовсюду изгнала… вот сюда – подыхать. А ведь, бывало, они тон задавали, Русью правили. А ныне догорают… как огарок свечи… – Он снова кивнул на «измызганных людишек», затем неожиданно смолк.

– И что ж? – спросил Аким Морев, не понимая печали академика.

– То ж. Этих повыгнали на бережок, а борьба продолжается, да еще какая.

– С кем это?

Академик перевел взгляд на сизоватую, ползущую по небу дымку.

– А вон. Гневный враг в нашей стране.

– Ну уж!

– Вот вам и «уж». Природа, батюшка мой, таит в себе такие злые силы, с которыми нам придется воевать да воевать.

– Ничего не понимаю! – воскликнул Аким Морев. – Все нормально… А у вас? Горесть-то какая в глазах, словно любимого человека хороните.

Академик, почему-то бледнея, сказал:

– В этом городе я провел детство, отрочество… да и…

«Ах, черт бы его побрал, – с досадой подумал Аким Морев. – Оказывается, намеренно затащил меня сюда, чтобы посмотреть на места своего детства и отрочества». И он так стремительно ринулся вниз, что ступеньки под его ногами затрещали, будто по ним пустили бочку с цементом.

– Куда это вы? Куда? – закричал Иван Евдокимович, удивленный поведением Акима Морева.

– Раз тоскуете, оставайтесь и работайте тут, – ответил тот.

– О городе – нет. О молодости – да. Все обновилось, а мой лик, сами видите какой… Ведь так хочется жить… и никогда бы не стареть… А я вот иду по этой лестнице и думаю: «Батюшки мои: по ступенькам и то трудно, а ведь в былые времена здесь никакой лестницы не было – вились тропы… Так мы по ним носились, как дикие козы».

Досада у Акима Морева на какой-то миг стихла: ему по-человечески стало жаль академика, и он даже упрекнул себя в нечуткости, но тут же снова вскипел:

«Кто дал ему право распоряжаться моим временем? Ученый – хорошо! Но он бесцеремонно ворует у меня не часы, а дни».

Академик уже приблизился к нему и, мягко улыбаясь, положил руку на плечо. Акиму Мореву показалось, что рука вялая, будто без костей.

«В холе рос: теленочек молочный. Наверное, за всю жизнь сам и гвоздя не вбил. Отсюда такое бесцеремонное отношение к другим. Вишь ты, захотелось на родные места поглядеть – ну и поеду. А то, что другой тратит на это время, – наплевать!» – намереваясь сбросить с плеча его руку, подумал Аким Морев.

Академик между тем продолжал:

– А на работу я отправился туда, где когда-то трудился мой дед, Вениамин Павлович Докукин, – и с силой пожал плечо, однако руку не убрал.

«Докукает он меня своим Докукиным», – чуть не произнес Аким Морев.

Вениамин Павлович нам оставил завет: «Человек любой профессии должен всегда находиться на передовой линии огня». Для нас, агрономов Поволжья, передовая линия огня – Черные земли, Сарпинские степи, Приуралье. Вот и ныне мы с вами отправляемся на передовую, – закончил академик.

– К чему же такой далекий заход? На самолете за четыре часа были бы в Астрахани… а теперь дней пять-шесть потратим. Так на передовую, извините меня, пробиваются только дезертиры, – резко вымолвил Аким Морев.

Иван Евдокимович не снял, а сдернул руку с плеча попутчика и гневно глянул в сторону:

– Я полагал, вы человек разумный. Прошу прощения: иного бы и не послали на столь ответственное дело. Но раз вы отправляетесь на передовую линию, да еще командармом, то обязаны знать, что у нас в тылу. Понятно? – и тронулся вниз по лестнице, уже размахивая руками, шагая не бочком, а прямо, как бы кому-то доказывая, что ему хотя и пятьдесят лет, но он не уступит и юнцу.

«Чудак. Тыл какой-то придумал… Или они все такие, академики: что ни состряпает – все хорошо?! Ну, ладно, смирюсь. Но жаль пяти дней. Этак сюда пять, туда пять – всю жизнь и раскидаешь. Лет тридцать бы назад я эти пять дней бросил бы ему под ноги, как пригоршню семечек, – на!» – думал Аким Морев, глядя в спину удаляющегося академика.

«Шут гороховый, – раздраженно думал и Иван Евдокимович. – Привык из кабинетика командовать!»

3

На верхней палубе было пусто: пассажиры, попрятавшись по каютам, очевидно отдыхали. А на нижней, особенно на корме, люди расположились как дома: одни пили чай с блюдечка, вприкуску, другие, удобно пристроившись, свернувшись калачиком, отдыхали, третьи уже сражались в карты, матери открыто грудью кормили детей, где-то заливалась гармошка и девичий голос распевал частушки.

– Бывало, родители мои, как куда ехать, хоть и во втором классе, но обязательно на верхней, – глядя на пассажиров нижней палубы, говорил академик. – Заболтаются, а я нырь на нижнюю, и ищи-свищи.

– Это «нырь-то» из вашего родного города? – еще не приглушив в себе раздражения, спросил Аким Морев, уверенный, что академик намеренно пустил простонародное словечко.

– Нырь? А что? Ныряю. В Волгу-то ныряли с такой высоты, что теперь посмотришь – и то голова кружится.

– Так это вы к нам ныряли: мы всегда на корме занимали места и оттуда посматривали на вашего брата.

– Воздух свежее на корме, – пошутил академик и почему-то приостановился в тамбуре лестницы, ведущей на верхнюю палубу.

– О свежем воздухе мы в те времена и не думали, – ответил Аким Морев, не понимая, почему академик остановился.

– Да уж, конечно!.. – неопределенно проговорил Иван Евдокимович и вдруг четко произнес: – Какая чудесная женщина… посмотрите, до чего русское лицо… Вот так красавица!

Среди пассажиров, одетых во все будничное, на мешке, видимо с картошкой, сидела женщина лет сорока. Она выделялась не только пышным, цветастым сарафаном, но и той особой деревенской красотой, которая нередко поражает горожан. Лицо у нее не холено-нежное, а немного грубоватое, даже скуластое, но подобранное, без лишней жиринки. Вот она засмеялась, и через загар выступил буйный румянец. А большие синие глаза на всех посматривают так, словно ей известны горести, беды и радости этих едущих с ней вместе на пароходе людей. Телом она тоже сильна.

«Вон кто его задержал», – мелькнуло у Акима Морева, и, видя, что академик не трогается с места и не отрывает взгляда от женщины в цветастом сарафане, он в шутку посоветовал:

– А вы ее мужу скажите: он вам покажет красавицу.

– А зачем? Дразнить? Ох! Ну, что вы относительно свежего-то воздуха? – спохватившись, спросил академик.

– Некогда было думать о нем: все время есть хотелось. Пока отец был жив, перебивались с куска на кусок, а как умер – хлебнули горя. Меня, помню, тогда ребята прозвали сорокой.

– Метко: вы юркий… Ну и улыбка же у нее!

– Не за юркость. Мать мне сшила куртку из разных лоскутьев – белых, черных, рыжих… ребята увидели, бац: сорока. Правда, хорошая улыбка, будто солнышко выглядывает из туч, – подтвердил Аким Морев.

– Еще бы. А глаза умные… Где-то я ее видел? Может, на картине? – задумчиво произнес академик и снова Акиму Мореву: – Так если бы вы были не юркий, а вялый, прозвали бы индюком. Ну, пойдемте, загляделись. Может, мужу скажете о том, что у жены улыбка, как солнышко.

– Пусть уж скажет тот, кто первый ее отметил, – слегка подсмеиваясь, тепло проговорил Аким Морев.

И они поднялись на верхнюю палубу, взволнованные видом красивой женщины, наверное, потому, что оба были вдовцы…

…Каюта люкс состояла из столовой и спальни с двумя мягкими диванами, обитыми сафьяном. В первой комнате на столе поблескивала сизоватыми острыми спинками аккуратно разложенная на тарелках копченая стерлядь, что, очевидно, было сделано официанткой по настоянию старичка.

Иван Евдокимович, кинув взгляд на стерлядку и, видимо, еще подчиняясь тому волнению, какое проснулось там, на нижней палубе, балагуря сказал:

– А вы, гляжу, Аким Петрович, все-таки урвали рыбешку?

– Урвал, Иван Евдокимович, – со вздохом, как бы сокрушаясь, в тон ему ответил Аким Морев.

– И рассчитались?

– Только что.

– И сколько?

– Пустяки.

– Пустяками расплачиваются нечестные люди. – Вдруг голос академика погрубел: – Сколько с меня?

«До чего занозистый… и… – В уме Акима Морева навернулось такое грубое слово, что он постарался его тут же замять. – Ох, если бы не нужда, ошарашил бы я его», – и все-таки резко произнес:

– А вы, товарищ академик, сходите на берег, выберите себе стерлядку и спросите у торгаша, сколько с вас причитается.

Академик сначала заморгал, затем присел на диван, проделал пальцем круг в воздухе и наконец пробасил:

– О-о-о!

– Вот вам и «о-о-о». Нижегородское «о» с колесо. – Аким Морев салфеткой прикрыл стерлядь и позвонил, а когда вошла официантка, сказал: – Второй прибор уберите: мне одного хватит. Что будете кушать, товарищ академик? Спросите?

– О-о-о! – снова выкатил «о» Иван Евдокимович и, хлопая руками по коленям, как гусь крыльями по воде, хохоча, стал выкрикивать: – Ну и ершистый! Нет, нет! Матушка, ступай. Ступай. Мы позовем. Впрочем, коньячку нам «О. С.», икорки там и всякое прочее… Погуляем сегодня, а завтра – шабаш. – И как только официантка вышла, снова колюче произнес: – Ну и ершистый.

– Такой уж, – буркнул Аким Морев, задетый еще и покровительственным тоном академика.

– И кусачий.

– Зубы не выкрошились!

Академик, занимая ответственные посты, привык, чтобы к его суждению, его советам, его словам окружающие прислушивались, а тут столкнулись два таких, привыкших, чтобы к их мнениям относились со вниманием, – все это они только что осознали и потому стали все переводить в шутку.

Теплоход тем временем дал трубный – прощальный гудок, затем весь задрожал, словно от озноба, и начал медленно отчаливать.

– Пойдемте. На палубу. Позавтракаем потом, – почти упрашивая, проговорил Иван Евдокимович и первый вышел из каюты.

На пристани кто-то плакал, кто-то махал платочком, кто-то рукой, группа молодежи кричала:

– Приезжай-приезжай-приезжай!

Вскоре гомон смолк, люди на пристани затерялись: видны только всплески рук – они мелькали, как рыбки в воде… Через какие-то минуты и всплески погасли, а город, как бы приподнятый на чьих-то гигантских ладонях, развернулся во всем своем утреннем величии.

Иван Евдокимович стоял на борту теплохода и, как зачарованный, смотрел на древний кремль, внутри которого горделиво высились новые многоэтажные здания; на красный флаг, развевающийся над кремлем; на центр города, расположенный на горе, омываемой с одной стороны Окой, с другой – Волгой, на ту сторону Оки, где дымил «Сормово», на скверики, бульвары, цепочкой тянувшиеся вдоль набережной. Он, а вместе с ним Аким Морев неотрывно смотрели на город, особенно красивый сейчас, освещенный утренним ярким солнцем, утопающий в багряной осени садов, сквериков, палисадников…

– Да. Вы правы. Я грущу, – тихо проговорил академик, когда город, уходя вдаль, начал постепенно погружаться, словно в океан: сначала все смешалось, слилось, будто под одной крышей, затем город – с его пристанями, стадами пароходов, пароходиков, лодок, бульварами – стал быстро опускаться, и вот уже видны только самые высокие здания, шпили, заводские трубы… и город исчез. – Да. Вы правы… Я грущу. Ведь у меня на земле ныне никого и ничего, кроме агрономии, ученых и учеников, не осталось… Жена в прошлом году скончалась… вот здесь, в этом городе. А детей? Что ж, сын?.. Да, нет у меня сына. Нет. А хотелось бы иметь умного, делового… знаете, такого, чтобы продолжил наш род агрономов.

Стыд вдруг залил краской лицо Акима Морева: у него у самого несколько лет тому назад жена-врач погибла на фронте, и как бы ему самому хотелось побыть на месте гибели.

«Как же это я мог так с ним… за то, что он заехал сюда? Как мог?» – мысленно упрекнул он себя и намеревался было сказать: «Простите меня, Иван Евдокимович», – но тот, опустив голову, произнес:

– Пойду кое-что запишу и… рюмочку выпью. Прошу извинить, что своей тоской, может, и расстроил вас. – С этими словами он зашагал в каюту, но вскоре высунулся из окна и сказал: – Вы, Аким Петрович, не бездельничайте. Смотрите. Внимательно смотрите.

– Ладно. Смотрю, – дружески ответил Аким Морев, но, когда академик скрылся, вновь с раздражением подумал: «Какого пса тут смотреть? Здесь ли Волга, в низовье ли Волга – одна краса. А время бежит, бежит».

4

На третий день пути теплоход, обогнув несколько песчаных кос, миновав узкие горловины, сделал крутой разворот и вышел на необъятные просторы Волги. Здесь левобережье расхлестнул ось такой степью, что казалось, уходило куда-то в бескрайную даль. Над обширнейшими равнинами дрожало голубое марево, а из него выглядывало неисчислимое множество стогов сена, и порою чудилось – это пасутся табуны слонов.

«Кормов-то, кормов!» – мысленно восклицал Аким Морев, но будоражило его другое: откуда-то с полей то и дело тянулись отяжелевшие стаи крякв. Иногда они, как бы потешаясь, проносились над теплоходом так низко, что были видны ободки на шеях селезней, и, сделав прощальный полукруг, устремлялись в заводи, шлепались на воду, вызывая у Акима Морева охотничье: «А-ж-ж!»

Некоторые заводи настолько были забиты дичью, что он впервые поверил в справедливость выражения охотников: «Ну, там уток пополам с водой». Вон, например, заливчик, круглый, похожий на блюдо. Что там творится! Утки купаются. Они бурно плещутся, поднимая такие брызги, что кажется – всюду бьют миллионы фонтанчиков.

В то время когда Аким Морев смотрел на купающихся уток, на носовую часть нижней палубы вышел шеф-повар в халате, колпаке, держа, словно жезл, длинный широкий нож. Посмотрев во все стороны и не видя подходящих пассажиров, он, вскинув голову, изысканно обратился к Акиму Мореву:

– На уточек взираете?.. Это что! Пустяк, косточка. Вы не туда внимание свое ведете: киньте взор вперед и левее – левее на откос.

На нижней палубе неожиданно смолкли песни, смех, залихватская игра на гармошке, и нос теплохода быстро переполнился мужчинами, женщинами, ребятишками – все они сгрудились, притаив дыхание, точно в кино перед началом интересной картины, только кто-то жалобно попросил:

– Эй! Передние! Башки-то уберите: ничего не видать…

– Сейчас, граждане-товарищи, будет «ах»! – возвестил повар.

Впереди на золотистой косе завиднелись черноватые полосы, похожие на сказочных удавов, развалившихся на припеке. Чем ближе подплывал к ним теплоход, тем они становились гуще. Затем стали рубиться на ровные частицы… и вскоре стало ясно, что это рядами сидят крупные птицы. Их было так много, словно они слетелись сюда со всего Поволжья.

– Гуси, – прошептал в тишине повар и сжал ручку ножа. – Ах, мясочко! Сколько его! А чудо где? Вон оно – с небеси валится.

С такой высоты, что казалось, в самом деле откуда-то из глубин неба, на косу стремительно неслись стаи диких гусей. Они, выныривая из сизоватой дымки, шли партия за партией – пиками, как иногда на параде идут самолеты, и, опустившись на косу, рассаживались рядками, головой в одну сторону, точно собираясь слушать оратора.

Теплоход уже поравнялся с песчаной косой, усыпанной гусынями и гусаками. Он урчал, вспенивая воду стальными винтами, временами, на крутых поворотах, покряхтывал, как здоровяк, несущий кладь в гору, когда, играючи, подкидывает ее, чтобы она удобно легла на плечи. Но гуси почти не обращали внимания на теплоход, только ближние ряды вытягивали шеи и тут же принимали прежнее положение, сосредоточиваясь на чем-то своем, более важном, нежели этот гигант-теплоход.

– Из пулемета бы их! – нарушив тишину, проговорил пассажир в поношенной военной гимнастерке. – Ай из автомата – и куча.

– Еще бы из пушки, – насмешливо посоветовал кто-то.

– Экий стрелок.

– Нет, ты подкрадься.

– Подкрадешься! Он, гусь, птица хитрая.

И снова все смолкли, только повар с томящей тоской произнес:

– Зажарить бы их.

Когда песчаная коса осталась позади, а теплоход уже плыл, направляясь к правому берегу, Аким Морев ощутил, как кто-то пожал ему локоть. Он повернулся и увидел Ивана Евдокимовича.

– А? Гуси-то? – по-юношески улыбаясь и хитровато подмигивая, спросил тот.

– Да. Но… Меня не ради гусей послали, – уже намеренно задиристо, чтобы вызвать академика на разговор, проговорил Аким Морев.

– Вы опять за свое, – сразу помрачнев, пробурчал академик. – Изучайте… и не только гусей. Всматривайтесь в природу, в ее богатейшие ресурсы, в ее величие! Вы понимаете, что такое величие природы? Смотрите. Ну смотрите вон на тот отвал. Вон – прямо. Какой чернозем! Глубиною метр-полтора! Таковы они здесь, черноземы. Да не на одном гектаре, а на миллионах… Что это? Это хлеб, мясо, шерсть, сахар, масло, яблоки, груши, виноград – вот что лежит. Такого чернозема в Приволжской области нет. А я уверен, когда-то был: во время раскопок находят отпечатки папоротника, винограда, на дне рек – в три обхвата мореные дубы… В северной половине области до сих пор еще существуют, верно, жалкие остатки чернозема. Куда делся чернозем? Скушали. Расхитители. Скушали эксплуататорским отношением к природе – к лесам, водам, рекам, земле, – скушали. Сожрали. Что так на меня смотрите? Да. Сожрали. Как? Вырубили леса хищнически. Бояре, помещики, купчишки. Последние ведь не только чеховский вишневый сад вырубили. Они леса уничтожили и этим осушили болота, озера, реки. А к земле относились, как крысы к хлебу. А за ними и мужик так же относился к земле: драл с нее семь шкур, а ей ничего не давал. Вот всем этим и открыли широченнейшие ворота ветрам среднеазиатской пустыни. Зной, вихри, морозы – вот чему дали полную волю. Здесь пока еще все девственно… но и это богатство природы через две-три сотни лет можно превратить в полную пустыню. Пусти только капиталистов: разнесут, растащат, сожрут.

– Эко куда хватили – триста лет, – невольно вырвалось у Акима Морева.

– А вы что ж, живете по принципу – после нас хоть потоп? Имейте в виду, я говорю о том, что через сотни лет сюда могут прийти пески, а оскудение – оно может нахлынуть и через десять – пятнадцать лет, если мы не возьмемся за разум. Вам известно, что когда-то эдемом, то есть земным раем, считалась долина Тигра и Евфрата? Поди-ка ныне в этот рай-эдем… кроме ящериц, вряд ли кого там встретишь. Нас еще спасает Каспийское море. Не будь его, среднеазиатская пустыня уже господствовала бы здесь, и мы с вами не на пароходе бы плыли, а в лучшем случае, окутав голову чалмой, скакали бы, как бедуины. А теперь перейдем на правый борт, – проговорил академик тем тоном, каким он обращался к своим слушателям-студентам. – Видите? – через минуту воскликнул он. – Какая панорама! Швейцария в подметки не годится!

Правый гористый берег, укутанный дремучими лесами, возвышался над Волгой, а деревья макушками уходили в поднебесье. Леса горели осенними красками, словно разноцветными шелками, – оранжевыми, красными, лиловыми, голубыми, желтыми, зелеными. Леса полыхали огромнейшими полотнами, и по окраске можно было определить, где растет береза, где дуб, где липа или сосна. Все буйно сочилось красками и, казалось, затаенно-молчаливо взирало на заволжские степные просторы. Только порою над крутизнами вились орлы и гортанным клекотом нарушали тишину.

– Ну, что? А-а-а! Красота какая! Богатство какое! И принадлежит оно народу. Мы, его слуги, должны это богатство не только беречь, но и приумножать… Из кабинета думаете приумножать? – Академик подбоченился, как школьник, затем добавил: – Изучайте тут все. А я пойду и кое-что запишу.

Аким Морев усмехнулся выходке академика и сел в кресло.

Теплоход шел вдоль крутого, высокого и обрывистого берега, почти касаясь его. Здесь берег был в прослойках наносов, и потому казалось, будто кто-то, сложив сотни разноцветных кож, взял да изогнул их, превратив в мехи гармошки. Из прослоек временами выпячивалась огромная рыжая скала или зияли черные зевы пещер. А над обрывистым берегом, то спускаясь в овраги, то уходя ввысь, тянулись тропы… И Акиму Мореву страшно захотелось сейчас тронуться туда – к тем изломам, к тем скалам, к пещерам – и побродить в густых, горящих осенними факелами лесах… Может быть, там он встретил бы то, чего не хватало ему в жизни…

5

Ночь легла на реку, на берега, все смяла, стерла, превратив в непроглядную массу. А небо такое низкое, что, кажется, его можно рукой достать… И с низкого неба сыплются в воду мириады звезд. Они колышутся, переливаются, иногда неожиданно пропадают, словно перепуганные мальки, но тут же снова всплывают и, вздрагивая, светятся ярче, чем на небе.

Ветер дует с низовья, из среднеазиатской пустыни. Да он и не дует: он вяло дышит жарой, будто вокруг расставлены таганы с раскаленными углями; в каютах угарно, точно в предбанниках, душно и на открытых палубах. Хочется поскорее и как можно глубже в воду, в студеную, чтобы кости ломило.

Как все резко изменилось…

Несколько дней тому назад было так хорошо, отрадно: слева расстилались голубоватые, обширнейшие степи, справа тянулся гористый, заросший лесами, пламенеющий разноцветными полотнищами берег. По нескольку часов Аким Морев отсиживал на палубе и неотрывно смотрел на все это, словно читал хорошую книгу: до того все было чарующее, необычное, особенно в Жигулях. Здесь, в долине Жигулей, Волга текла сжатая с обеих сторон гористыми берегами, и порою казалось, она, развалясь, красуется на солнце, как бы говоря: «Лучше меня все равно ничего не найти».

И вот после Жигулевских ворот все стало резко меняться: пропали дубы, сосны, ели, липы, березы, их вытеснили длинноногие, вихляющие ветлы; откуда-то пахнуло такой жарой, что нечем стало дышать. На зубах хрустит мельчайшая пыль, на губах – соль…

Аким Морев почти не покидал палубы…

Иван Евдокимович как-то сказал ему:

– Оскудевает природа. То-то вот и оно, – ушел на нижнюю палубу и несколько часов пропадал там, а когда вернулся, то, поблескивая глазами, снова сказал: – Оскудевает. То-то вот и оно. А вы на самолете ширк – и на месте приземления. Нет, батюшка мой, так-то можно не государством управлять, а в карты – в дурачка играть.

– Вы что? Глаза-то у вас блестят… Не в буфете ли государством управляли? – спросил Аким Морев.

– Ни. По-украински отвечаю: «Ни». «Нема».

– Нашелся украинец. А где же?

– Развернули на корме такую «прю».

– Не понимаю, что за «прю»?

– Она, знаете ли, настолько мила… И все смеется над заседаниями, вернее над заседательской суетней: «Так наш заместитель председателя колхоза разведет такую «прю». Ловко? Не прения, а «прю».

– Кто же автор «прю»?

– А та. Красавица. – Академик вспыхнул, как юноша, и, чувствуя, что краснеет, отвернулся было, но еще больше вспыхнул, затем махнул рукой: – Ох, до чего же славная женщина… И вовсе не муж рядом с ней, а посторонний… А парень тот – сын ее. Двадцать лет… студент. Муж-то… да… погиб… на фронте погиб. Погиб вот… Да.

– И вы что ж… решили помочь… во вдовьем деле? – в шутку, не подумав, проговорил Аким Морев.

– Не умею, батюшка мой, не умею блудить. Вот чему не научился, тому не научился. А сын-то у нее в Саратове на агронома учится. Смышленый. Да. Смышленый. Вот такого бы сына! Оказывается, мы с нею старые знакомые: в Москве на совещании встречались. Здорово она выступила в прениях. Особенно запали мне ее слова: «Земля – существо гневное: плохо отнесешься к ней, она с ног тебя свалит». И это ее выражение я даже в одной статье упомянул. Да. – И, почему-то погрустнев, Иван Евдокимович снова отправился на нижнюю палубу, объясняя: – Мы там интересный разговор завели… Почти все пассажиры участвуют. Не хотите послушать, Аким Петрович?

Аким Морев понимал, что если на нижнюю палубу попал известный всей стране агроном Бахарев, то колхозники в него, конечно, вцепились, да и беседы там явно интересны, но от приглашения отказался, сказав:

– Мне надо тыл изучать, как советовали вы.

Сегодня рано утром, когда они распивали чай, в дверь каюты кто-то постучал. Глаза у Ивана Евдокимовича загорелись юношескими огоньками: он, видимо, догадался, кто стучит, и потому вскочил, раскинул руки, приглашая:

– Пожалуйста! Пожалуйста, Анна Петровна! Не ждали, но рады, безусловно. Садитесь… Почаевничайте с нами.

Анна Петровна, блеснув цветастым сарафаном, присела на стул. Аким Морев почему-то был уверен, она застесняется, увидав в каюте его, незнакомого мужчину, но та запросто протянула и ему руку, произнося без всякого жеманства натуральным певучим голосом:

– Рассказывал нам Иван Евдокимович про вас… Так здравствуйте. Я Анна Арбузина из Разлома. Ну, Аната, а за ней Разлом – районный центр. Не знаете?

– Ни разу еще в области не был.

– Так запомните – Разлом. Иван Евдокимович дал согласие побывать у нас. И вы приезжайте.

Аким Морев мельком глянул на академика. У того глаза как бы говорили:

«Видишь, какова она?!»

«Да-а. В такую можно влюбиться», – глазами же ответил он академику и учащенными глотками начал допивать чай, намереваясь оставить их вдвоем, а чтобы не сидеть молча, спросил:

– Сын где ваш?

– В Саратове сошел. В Пермь мы ездили к брату в гости. А оттуда в Горький – тоже к брату. Ох, вот где красота-то! Видели ведь! Леса-то какие! Нам бы в степи хоть капельку лесов таких. А обратно ехали… Местами в берегах – чернозем на метр. Прямо хотелось с парохода на берег перелететь и пригоршнями хватать чернозем.

Иван Евдокимович, погрустнев, тихо произнес:

– Что же… Может быть, переселитесь на черноземы?

– Эх, нет! У меня в Разломе сад. Не мой, положим, колхозный. А и мой: раз что своими руками сделал – значит, и твое. Так ведь? Кроме того – воюем. Со зверюгой-суховеем.

Лицо академика засияло, он даже причмокнул, а Анна продолжала:

– Да и сестрица у меня там живет. Моложе меня на десять лет. Я-то что? Меня сарафан красит, – как бы возражая кому-то, печально говорила она. – А сестрица – прямо в балерины бы, – и засмеялась сочно, густо, заражая смехом даже угрюмого в эту минуту Акима Морева.

– Да вы… хороша, – невольно вырвалось у него, и он, краснея, проговорил: – Ну, Иван Евдокимович, я пошел на палубу – изучать тыл, – и вышел, притворив дверь, но тут же услышал голос академика:

– Не закрывайте, Аким Петрович.

6

Приблизительно год тому назад, когда Аким Морев работал первым секретарем Новокузнецкого горкома в Сибири, рабочие металлургического завода узнали, что неподалеку проездом на Дальний Восток остановился вагон секретаря Центрального Комитета партии Муратова. Конечно, рабочие и особенно комсомольцы, пионеры настойчиво попросили, чтобы Аким Морев немедленно отправился на станцию и пригласил Муратова погостить в новом городе.

Выполняя волю рабочих, испросив разрешение на прием, Аким Морев и направился к вагону. Подходя к нему, с усмешкой подумал: «Что ты, братец, ног под собой не чуешь», – но, войдя, увидев сидящего в кресле Муратова, чуточку успокоился, и совсем успокоился, когда тот поднялся из кресла, шагнул навстречу и произнес:

– Рад вас видеть, товарищ Морев. Садитесь, – и ладонью закинул спадающие на лоб непослушные волосы.

Аким Морев подметил, что Муратов среднего роста, волосы у него густо седеющие, гладко причесанные на пробор, глаза серые с синеватой дымкой, голос юношеский, звучный.

– Садитесь, садитесь. Чем могу служить? – И Муратов склонился к Акиму Мореву.

– Поедемте к нам, – выпалил Аким Морев и какие-то секунды молчал, думая, чем же завлечь на металлургический завод секретаря Центрального Комитета партии: этого так хотят рабочие, жители нового, выросшего на пустыре города. «Начну-ка я вот с чего». И заговорил: – Степи у нас глазом не окинешь. Дичи в них… И главное, уголь. Копни – и греби, – и пустился в доказательства: – Вот, например, недавно мы заехали переночевать к одному колхознику, попросили хозяйку разогреть курицу. Хозяин полез под печку и вытащил оттуда в кошелке самый настоящий каменный уголь. Спрашиваем: «Там бережете?» – «Нет, слышь, копаю». Полезли сами, смотрим: да, копает.

– Такое я видел на Урале, под Челябинском – в Копейске. А люди?

«Люди? Ах, вот что – люди», – мысленно подхватил Аким Морев и, удобнее усевшись в кресле, спросил:

– У вас найдется минутка?

– Да, конечно.

– Это произошло лет двадцать тому назад.

– В минутку не уложиться. – Муратов безобидно улыбнулся.

– Постараюсь, – уверенно проговорил Аким Морев.

Муратову понравилась напористость посетителя. Внимательно глянув ему в глаза, даже про себя сказал: «Этот добьется своего, но посмотрим, как добивается». И секретарь Центрального Комитета партии приготовился слушать, а Аким Морев тем временем уже говорил:

– Представьте себе, что перед вами раскинулись, уходя вдаль свинцовыми верхушками, горы Кузнецкого Ала-Тау. Леса, леса, глубочайшие ущелья, непроходимые места. И вот мы на конях по звериным тропам пробиваемся в глубь гор. Чем дальше, тем все опасней путь: тропы иногда повисают над головокружительными пропастями, отчего кони шарахаются в стороны и бьются о деревья или скалы. На четвертый день к вечеру сопровождающий нас охотник шорец Иван Иванович сказал:

– Дальше на конях ни шагу.

Оставив коней у его друга шорца, такого же охотника, навьючив на себя походные мешки, мы тронулись пешком. Иван Иванович вообще скуп на слова, но на привалах, у костров, мы иногда вызывали его на разговоры, и однажды он прорвался: передал нам несколько легенд про Кузнецкий Ала-Тау – о заблудившемся охотнике, об орлах с крыльями «в три сажени», о хрустальных озерах, переполненных причудливыми птицами и зверем. Все это было занимательно, но для нас малоинтересно… и только в одну ночь, когда мы уже готовились ко сну, он рассказал нам легенду о горе Темир-Тау.

– Ночью она светится, как солнце, потому что сердце Темир-Тау из железа. Если достать это сердце да сделать из него рельсы, то вполне хватит до луны, – уверял Иван Иванович.

В легенде, очевидно, было много правды: пробиваясь сюда, мы то тут, то там в котлованах наталкивались на руду.

– Вы видели тяжелый рыжий камень? – так Иван Иванович называл руду. – Это пустяки по сравнению с сердцем Темир-Тау. Пригоршня. Вы хотите знать, как пробраться к Темир-Тау? Ого! Трудно достать сердце Темир-Тау, – и загадочно смолк.

А мы, группа геологов, во главе со «старым волком», знатоком Сибири, в том числе и я – тогда еще молодой инженер-металлург, – уставились на Ивана Ивановича, как моряки в бурю на далекий маяк: все мы были заинтересованы в том, чтобы открыть залежи руды для нового завода. Вы ведь помните, сначала завод строился из такого расчета: уголь к нему будут подавать сибирский, а руду уральскую. А тут, оказывается, есть какое-то железное сердце Темир-Тау. Но никто не торопил Ивана Ивановича. А он, подкинув в костер дров, молчал, думая, видимо, о чем-то своем.

Аким Морев на какую-то секунду смолк, еще не уверенный, надо ли все это говорить. Но, увидав, что Муратов слушает его с большим вниманием, продолжал:

– Сердце Темир-Тау – сердце народа. В горах живет мой маленький народ – шорцы. – Глаза у Ивана Ивановича загорелись радостными искорками. – Они ходят по скалам так же легко, как вы по лестнице в свои квартиры.

– И знают путь к сердцу Темир-Тау? – осторожно спросил начальник разведки.

– Да. Каждый знает. Но каждый закрыл путь к Темир-Тау.

– Почему?

– Сердце Темир-Тау – сердце народа. Не всякому откроешь путь к своему сердцу. – Иван Иванович снова, раскачиваясь перед костром, помолчал. Вдруг лицо его помрачнело, чем-то напоминая неприступность гор Ала-Тау. Подождав, он сказал: – Нас до советской власти называли дикими собаками. Почему мы собаки? Мы – люди. Настоящие люди! – возмущенно воскликнул он. – А те, кто так оскорбительно окликал нас, шли к нам и требовали открыть сердце Темир-Тау. Иногда они пытались применить силу: ловили в долине шорца, приставляли к его затылку пистолет и говорили: «Веди». Тот вел их в горы, потому что там, на равнине, он был бессилен перед пистолетом. Но когда приходил в горы, становился непреоборимой силой… Что вы поделаете здесь, если я покину вас? Скажу: пойду принесу для костра дров – и скроюсь.

Я подумал: в самом деле, что мы будем делать без Ивана Ивановича? На пути было столько троп, столько раз мы переходили через какие-то речушки, так часто Иван Иванович вел нас через бурелом, уверяя, что так ближе…

– Если я вас брошу, вы затеряетесь в лесах, как иголка в бурном потоке… и шакалы будут терзать ваши тела, – добавил Иван Иванович. – И те, кто хотел силой пробиться к сердцу Темир-Тау, погибали здесь, как погибает бабочка от мороза. Так мой народ охранял Темир-Тау.

– Ну а почему ваш народ охранял Темир-Тау? Вы ведь охотники, зачем вам руда? – спросил кто-то из нас.

– Вы, видимо, не знаете, что такое угнетение, – сердито ответил Иван Иванович и ударил по костру палкой так, что искры полетели во все стороны. – Мой народ сотни лет находился под пятой угнетателей. И его оставалось все меньше и меньше: он вымирал. Мы знали, если открыть угнетателям путь к Темир-Тау, то они построят завод и из сердца Темир-Тау станут лить всякие металлические изделия, наживаться, а нас загонят в могилу.

– Вы и нам не покажете Темир-Тау? – с упреком спросил начальник разведки и тоже ударил палкой по костру.

Губы Ивана Ивановича расплылись в улыбку:

– Советская власть открыла путь к сердцу моего народа. Эта дорога приведет к сердцу Темир-Тау. Я ведь не сам принес вам рыжий камень: мне приказал народ мой. Народ сказал: «Иван! Ступай в долину и передай детям Ленина кусочек сердца Темир-Тау. Передай и приведи их к рыжим камням».

Аким Морев смолк.

7

Муратов сидел в кресле и смотрел куда-то вдаль, видимо, мысленно находясь где-то в глухих горах Кузнецкого Ала-Тау.

– Открыт путь к сердцам народов – это великое достижение нашей партии, – наконец тихо проговорил он и снова обратился к Акиму Мореву: – А вы никогда не писали?

– Писал. Стишки.

– Попробуйте прозу.

– Когда выйду в тираж – попробую, – ответил Аким Морев, не сдерживая улыбки, ободренный оценкой со стороны Муратова. – Но я вам еще не все сказал про Ивана Ивановича. Он тогда подвел нас к промышленным запасам руды. Вскоре его вызвал к себе главный инженер, академик Бородин. Знаете его? Я лучше передам все словами Ивана Ивановича: «Он усадил меня в такое глубокое кресло, что я подумал: “Пропал”, – совсем недавно рассказывал нам Иван Иванович. – Усадил и спросил: “Что тебе надо? Хочешь коня – получай лучшего коня. Хочешь машину – получай машину”. Я сижу перед окном и вяжу, как на улице… человек… теперь я знаю, его зовут электромонтер… тогда не знал… Вижу, как человек, прицепив к своим ногам какие-то крючки, ловко взобрался на столб и что-то ввинчивает, вывинчивает там. Теперь знаю: изоляторы. Так я смотрю на крючки и думаю, вот бы их подарил мне начальник. Спрашиваю: “Как называются вон те штуки, что на ногах человека?” Отвечает: “Кошки”. – “Прошу подарить мне, товарищ начальник, эти самые кошки”. Он удивился, а я перепугался: “Видно, дорого запросил! Видно, эти кошки дороже коня и машины: как вознесли человека на столб!” А начальник обратился ко мне и даже с обидой сказал: “Зачем тебе такая дрянь?” – “О-о-о, – возражаю я. – Убью белку, она застрянет на дереве, так я мигом ее достану при помощи этих “кошки”».

Муратов сочно засмеялся:

– Что ж, до сих пор так ему и служат эти кошки?

– Не-ет, – растягивая слово, ответил Аким Морев. – Куда там! Его вскоре послали на рабфак, затем он поступил в институт, и ныне – инженер. Работает у нас же на заводе.

Муратов оборвал смех, глаза его стали сосредоточенными и даже увлажнились.

– Это радостно.

– Да разве только один Иван Иванович? – торопливей заговорил Аким Морев. – Шорцы не имели своей письменности. Ныне они народ грамотный, из их среды вышли хорошие врачи, инженеры, агрономы… у них чудесные колхозы. Поедемте к нам, товарищ Муратов.

Муратов молчал.

– Да разве только шорцы? – продолжал Аким Морев. – А рабочие на заводе, а молодежь? Какая чудесная у нас молодежь! А самодеятельность? Какие у нас тенора, басы, какие балерины!

Наконец Муратов проговорил:

– Очень заманчиво. Но заманчивым нельзя заменять дело: требуется срочно быть на Дальнем Востоке. – Он пододвинул к себе блокнот, что-то там написал, подчеркнул, затем вскинул глаза на Акима Морева: – А что, если на обратном пути мы завернем к вам?

– Будем рады, – кисло произнес Аким Морев, думая: «Ну, уж завернете на обратном пути – жди».

– Так и сделаем, – продолжал Муратов, внимательно всматриваясь в Акима Морева, думая: «Нравится мне этот мужик: за что уцепится… из рук не выпустит».

– Шифровка, – проговорил вошедший помощник Муратова Севастьянов, которого Аким Морев давным-давно знал. Но тут, конечно, они оба в присутствии секретаря Центрального Комитета партии свое знакомство ничем не подчеркнули. Севастьянов лишь кивнул гостю и протянул Муратову лист исписанной бумаги.

Муратов прочитал, посмотрел на Акима Морева и сказал:

– Дела зовут в Москву.

А недели две тому назад Акиму Мореву позвонил из Москвы тот же Севастьянов, сообщив:

– Тебя срочно вызывает Муратов.

– Чего он от меня хочет?

Севастьянов отшутился:

– Я не имел времени вызвать его к себе и расспросить. Пока. – И положил трубку.

Так ничего не узнав, Аким Морев и вошел в комнату Севастьянова.

Тот сидел за портативной машинкой, и по тому, что работал двумя пальцами, было видно – обращаться с машинкой еще не научился. Увидев вошедшего, он приветливо произнес:

– А-а! Сибирячок. – И, несмотря на то, что голова у него острижена наголо, ладошкой вроде убрал со лба непослушные волосы и этим жестом напомнил Акиму Мореву Муратова. – Рановато, – снова заговорил Севастьянов. – Минут десять придется подождать. Там перед тобой два секретаря обкома. Я их предупредил, что Муратов сегодня очень занят… по пяти минут – хватит. Не больше. И ты, пожалуйста, не больше: за пять минут, знаешь, доклад можно сделать.

«Плохое или хорошее меня ждет?» – тревожно подумал Аким Морев и проговорил:

– Сам печатаешь? Машинистки, что ль, нет?

– На некоторые дела машинисток не подберешь, – загадочно ответил Севастьянов и вежливо выпроводил Акима Морева. – Посиди там, в приемной. Как только секретари выйдут от него, иди ты. Только, пожалуйста, пять минут.

«Пять минут? Ну что скажешь за пять минут? Да что это у Севастьянова за мерка – пять минут? И зачем вызвал Муратов? Зачем?» – раздумывал Аким Морев, ожидая своей очереди. Он так разволновался, что не сразу мог разыскать ручку двери, но, переступив порог, увидав веселое, улыбающееся лицо секретаря Центрального Комитета партии, сам невольно улыбнулся.

– Садитесь. Ну, как дела? Иван Иванович как?

– Запомнили? – спросил Аким Морев и, глядя на круглые, висящие на стене часы, подумал: «Уже минута прошла».

– Как не запомнить такого человека! – продолжал Муратов. – Даже рассказал о нем на политбюро. Очень взволновало: шорцы, не имевшие когда-то своей письменности, массами вымиравшие, ныне со всеми народами нашей страны построили социализм. Казалось бы… – говорил Муратов, задумчиво глядя куда-то вдаль, и синяя дымка его глаз еще больше светлела, – казалось бы… как, между прочим, некоторым и кажется… надо бы, после столь тяжкого испытания, как Отечественная война, у тихой речки с удочкой посидеть. Но народ требует деятельности. Он не хочет останавливаться на полпути и настойчиво требует: «Вперед! К коммунизму!» Да, народ, как и мы с вами, не хочет сидеть у тихой речки. – Муратов поднялся, подошел к огромной карте, висящей на стене, и, глядя на нее, продолжал: – Ныне мы строим материальный фундамент коммунизма. Путь к коммунизму не испытан, не изведан… мы впервые прокладываем его… Но победа коммунизма в нашей стране – величайший праздник… А люди-то живут ведь не только праздником – они каждый день едят, одеваются, отдыхают, лечатся, учат детей, учатся сами… И если мы, увлекшись перспективами, забудем о буднях, – народ не похвалит нас: отведет от руководства, просто прогонит. – Муратов неторопливо, вдумчиво говорил о народе, о руководителях, подчеркивая что-то, что пока было еще не ясно Акиму Мореву. Аким внимательно вслушивался в слова секретаря Центрального Комитета партии, но в то же время тревожно посматривал на часы: стрелка показывала, что прошло уже шесть минут. Он заерзал на стуле, с напряжением ожидая, что сейчас Муратов скажет то, ради чего вызвал его, но тот продолжал все так же спокойно:

– Вам, видимо, там неловко: солнце бьет в глаза. Пересаживайтесь поближе ко мне. Вы, кстати, учились, как мне передавали, в горном институте? Я там же учился и в те же годы. Как не встретились? Впрочем, нас было много. А не забыто то, что дал институт?

– Да что вы! Если бы не знал, все равно надо было бы изучать: дело имею с рабочими, инженерами, производством.

– Верно: теперь нельзя управлять заводом, не зная инженерии, как нельзя управлять колхозами, не зная агрономии.

Так они проговорили минут сорок, и только под конец Аким Морев уловил, что Муратов «испытывает» его.

– Знаете что? – Муратов подождал, подумал, а Аким Морев почему-то внутренне дрогнул. – Знаете что? Мы хотим вас рекомендовать вторым секретарем Приволжского обкома партии. Что побледнели?

– Неожиданно… Но ведь там первый – Малинов? Что я около него буду делать: он – глыба, а я – крошка.

– Малина хороша к чаю. Мать моя очень любит чай с малиной, – холодно улыбаясь и глядя куда-то поверх стола, проговорил Муратов.

Аким Морев понимал, что Муратов ему о Малинове всего сообщить не может, что он полушуткой: «Малина хороша к чаю», – уже на многое намекнул и этим самым сказал: «Езжай-ка, товарищ Морев, присмотрись к Малинову, а мы в это время присмотримся к тебе: как ты поведешь себя, не наломаешь ли дров. Ведь и Малинова мы рекомендовали, а теперь, вишь ты, как приходится выражаться: «Малина хороша к чаю». Все это Аким Морев понимал и, однако, настойчиво воскликнул:

– Малинов – герой Отечественной войны.

Муратов заговорил уже сурово:

– За геройство во время Отечественной войны Малинов получил сполна, правительство наградило его орденами, поэтому вредно напоминать: «Я во время Отечественной войны сделал то-то и то-то». – Муратов снова подошел к карте, тупым концом карандаша обвел Приволжскую область, произнес: – Разобраться тут надо: слишком много говорят о преобразовании природы и почти ничего не делают во имя этого. – Он улыбнулся Мореву. – Вы не торопитесь, товарищ Морев. Сегодня вечерком позвоните. Продумайте и позвоните. Но отказываться не советую. Перед поездкой в Приволжск обязательно побеседуйте с академиком Бахаревым: прекрасно знает Поволжье, что очень пригодится вам, – говорил Муратов уже так, как будто вопрос о работе Акима Морева в Приволжской области давным-давно решен.

– Но ведь я не агроном, – смущенно возразил Аким Морев.

– Если бы Центральному Комитету партии нужен был только агроном, мы вас не тревожили бы. Мы вас переводим из Сибири не в наказание, а потому, что нам нужны настоящие командиры на юго-востоке, особенно в Приволжской области: здесь ныне основной фронт. – Муратов, поднявшись, подал руку Акиму Мореву. – Подумайте. Но отказываться не советую.

– Я в полном распоряжении Центрального Комитета партии, – произнес Аким Морев и вышел, затем пересек приемную, заглянул к Севастьянову.

Тот встретил его упреком:

– С ума сошел: сорок восемь минут вместо пяти.

– Дела задержали, друг мой!

8

И вот Аким Морев подплывает к Приволжску.

Теплоход почему-то дольше положенного времени задержался в Саратове, затем в Сталинграде и потому вместо вечера прибудет в Приволжск поздно ночью. Можно было бы взять такси и предварительно осмотреть город. Но куда ночью поедешь? Да, кроме того, капитан теплохода сообщил:

– Стоять будем минут пятнадцать.

– Это вместо четырех-то часов, как полагается? – спросил Аким Морев.

– Опаздываем. Примем пассажиров – и пошел. Тем паче нам надо попасть в Астрахань по расписанию.

Капитана вся прислуга теплохода за глаза звала Тем Паче: любил он эти слова и втыкал их где надо и где не надо.

Предстоящая встреча с новым городом волновала Акима Морева гораздо сильнее, нежели волнует встреча с родителями, которых долго не видел, или с возлюбленной, о которой стосковался. Как его примут в этом городе? Да и примут ли? Ведь могут не выбрать. Или, что еще хуже, отнесутся к нему не только спокойно, но и безразлично: «Ну, прислали и прислали. Посмотрим, что за воробей». Волновало его и то, что он, по выражению Ивана Евдокимовича, выезжал «на передовую линию огня».

«Но ведь ты не первым будешь там», – мелькнуло у него успокоительное, но он тут же вспомнил слова Муратова: «За геройство Малинов получил сполна…» Почему такое отношение к Малинову? Не временно ли меня посылают вторым? Не метят ли в первые? Если это так, значит предстоит борьба: тот без боя позиции не сдаст. Да и что с ним случилось? Ведь гремел. «Гремел, да и догремелся. Нельзя в партии греметь», – как будто кто-то со стороны подсказал Акиму Мореву.

Ныне он ехал в Приволжск на работу, а ведь когда-то… И вдруг перед ним всплыла одна из ярких картин детских лет…

Это было очень давно.

Отец, плотник, вместе с матерью, прихватив маленького Акимку, отправился из деревушки Яблоньки в Баку на заработок. Акимка все время, плача, просил:

– Хлебца…

Как только они сели на пароход, заняв место на корме, отец сразу же сказал, утешая:

– Вот, сынок, доберемся до Приволжска, там непременно пойдем в обжорный ряд. Эх! За пятак щей ешь сколько влезет, положим, из требухи. Положим, со своим хлебом. Купим хлеба и пойдем в обжорный ряд. Уж ты, брат, потерпи. Зато в обжорный ряд пойдем. Рядом с пристанью – на берегу.

Так они и плыли в надежде попасть в красочно разрисованный отцом обжорный ряд. Через несколько дней показался Приволжск. Это был городок почти сплошь из деревянных домиков, крыши которых не только посерели, но еще и покрылись рыжеватыми мхами. Акимка тогда не обратил особого внимания ни на домики, ни на их крыши, ни на узенькие улочки: им овладела подгоняемая голодом мечта о том, как бы скорее попасть в обжорный ряд.

Отец, когда пароход подплывал к пристани, подвел Акима к борту, сказал:

– Пойдем, сынок, город издали посмотрим… и малость проветримся.

Акимка, держась за штанину отца, теребя ее, нетерпеливо шептал:

– Айда! Скорея! Ну, проветрился, и ладно. А то расхватают.

– Не расхватают, сынок. Всем достанется. Если бы бары ходили в обжорный ряд, то действительно расхватали бы – жадные. А мы что ж? Щи в чаны сливать не будем. Поедим вдосталь – нам больше ничего и не надо. Да если бы и надо было – денег нет.

Вот он, обжорный ряд, – прилавки под деревянными навесами, вытянувшиеся по одной линейке, порезанные перегородками. За каждой перегородкой вмазан котел, в котором бурлят щи из рубцов и коровьих голов. Около котлов бабы в засаленных, почерневших фартуках. Получив пятак, они огромными ковшами наливают щи в блюда и ставят их перед посетителями, которые сидят за прилавками, каждый придерживая рукой свой хлеб… И едят – смачно, сочно, с азартом. Потом выбираются на волю, отяжелевшие, переваливаясь с боку на бок, отправляются на пароход, умиленно произнося:

– Вот это пожрали! Ах, пожрали!

Не зря Приволжск хвалится на всю Волгу обжорным рядом.

…Аким Морев взобрался наверх, в капитанскую рубку, и, посмеиваясь, рассказал обо всем этом капитану.

– Ну! Помину от того не осталось. Город обновился с ног до головы. Тут дома такие были – чудо. Площади – чудо. Все, конечно, во время войны превратилось, тем паче, в лом и щебень. Сейчас, глядите, вывернемся из-за крутизны, и, тем паче, перед нами – городище.

Вскоре в самом деле перед Акимом Моревым развернулось море огней. Они тянулись широкой полосой вдоль берега и уходили полукругом куда-то вдаль – еле видать. Огни дрожали, переливались и манили, звали к себе. Было что-то странное в них. В начале города – это видно по свету в окнах – стояли многоэтажные здания, и дымились высокие трубы, чуть заметные во мраке.

– Завод, автомобильный, – пояснил капитан. – Восстановлен окончательно, а дальше, особенно в центре, город еще только-только выбирается из руин: тут дом растет, там дом растет, а вокруг развалины, тем паче, – битый кирпич и щебень. Оттого, глядите, только и светятся уличные фонари, а под ними – вроде темные ямы. Так кажется ночью, а днем видать черные пятна. Пусто. А те во-он, далеко, огни-то загнулись, вроде клюки, – там конец городу.

– Сколько же приблизительно километров до того места?

– Отсюда? Километров шестьдесят.

– Шутите.

– Это не диво – шестьдесят, тем паче, Сталинград вытянулся на сто, Саратов – на семьдесят. Диво – другое. С врагом тут, знаете, как дрались? Всех, кто от Гитлера сюда пришел, в прах превратили. Ну, однако, сейчас приставать будем. – И капитан дал гудок.

Трубный зов прокатился над Волгой, и теплоход, разворачиваясь, стал причаливать к пристани.

– Пойду хоть прикоснусь к земле, – решил Аким Морев и быстро вышел на пристань, сталкиваясь с пассажирами, которые валом валили на теплоход, затем намеревался было подняться по лестнице, на крутизну, но, заслыша гудок, направился обратно и здесь был немало удивлен.

С теплохода шла Анна Арбузина, неся чемодан, а за ней, взвалив на плечи мешок, видимо с картошкой, шагал да еще о чем-то на ходу рассуждал академик Иван Евдокимович Бахарев.

– Интересно. Интересно, – с усмешкой прошептал Аким Морев и посторонился.

Анна Арбузина и академик сошли на берег. Иван Евдокимович свалил мешок с плеча, даже придержал его над землей, словно боясь разбить в нем хрусталь, и произнес:

– Зачем же это вам понадобилось в такую даль репу везти?

– Подарок. Что же поделаешь, Иван Евдокимович: подарки выбрасывать грех. Ну, теперь не беспокойтесь: я уж сама найду путь-дорогу.

– До свидания, Анна… Петровна, – глухо проговорил академик и в порыве нежности поцеловал ее руку.

– Да разве так прощаются хорошие люди? – запротестовала та и, обтерев рот кончиком косынки, крепко обняв Ивана Евдокимовича, поцеловала его в губы и раз и два. – Вот так-то, Иван Евдокимович. – И густо рассмеялась. – Теперь-то уж куда ни поедете, хоть на Север, хоть на Южный полюс, все одно ко мне не миновать…

– Да-да. Конечно. Да-да. Непременно. Да. – И академик, будто его кто силой оторвал от Анны, качнулся к теплоходу, затем быстро побежал по мосткам.

«Ну и ну. Междометиями заговорил. Впрочем, рад я за него», – шагая за академиком, подумал Аким Морев и, поднявшись на нос теплохода, сел в свое излюбленное плетеное кресло…

Проснулся он, когда солнце золотило верхушки мелкого кустарника-ветлянника, песчаные длинные косы… и дюны. Они виднелись всюду, будто застывшие волны.

«Что такое? Где это я? – протирая глаза, подумал Аким Морев и, окончательно просыпаясь, понял, что сидит в том же плетеном кресле, в котором устроился несколько часов тому назад. – Заснул. Вот это да».

– Но что такое? – в тревоге прошептал он, глядя на правый обрывистый и плоский берег, покрытый песчаными дюнами, мелким кустарником и кое-где желтеющей травкой…

Злой ветер, словно гигантским рашпилем, сдирает с обрыва рыжую землю и тучей бросает пыль на Волгу, отчего река покрылась не то ржавчиной, не то кровью. Временами на берегу появляется деревушка, село. Улицы песчано-пепельные, без единого деревца, а крыши хат покрылись мхами.

– Батюшки мои, да что же это такое! – воскликнул Аким Морев.

– Плывем в пекло, – прогудел рядом с ним Иван Евдокимович, и Аким Морев увидел, как у того в глазах грусть борется с чем-то очень радостным, и, понимая, почему такое происходит с академиком, сказал:

– А на душе-то у вас другое пекло.

– От этого природа не меняется, – заявил академик, давая знать, что он не желает говорить о том, что творится в его душе. – Завтра, послезавтра вы увидите зачатки самой настоящей пустыни… Прямо скажу, вы увидите, как Кара-Кумы шагнули через Каспий и легли там, где когда-то была цветущая растительность. А вы на самолет – ширк и в Астрахань.

– Ошибался, прошу прощения.

– И то… А когда мы с вами пересечем на машине Черные земли, тогда вы по-настоящему познаете передовую линию огня и полностью тыл. Вот что, – хитровато улыбнувшись, сказал академик. – В Астрахани купим ружья.

– В злые силы природы палить?

– Видите ли, от Приволжска тянется бывшее русло Волги почти до Черных земель. Оно обозначено на карте цепочкой озер. Дичи там – пушкой не прошибешь.

– Втроем бы поехать, – снова решив подшутить, произнес Аким Морев.

– Что? Как? – недоуменно спросил Иван Евдокимович и, догадавшись: – А-а-а-а. Мы к ней заедем. Да. Заедем. Непременно. Да.

«Опять заговорил междометиями», – любовно посматривая на него, подумал Аким Морев и, поднявшись из кресла, добавил:

– Пойдемте поспим маленечко: молодым людям надо силы накапливать. Значит, на Черных-то землях вы давненько не были?

– Давненько, – ответил академик, идя за Акимом Моревым.

– Чего же это вы с передовой линии огня убрались?

– В Москве воевал. Знаете, какой бой пришлось выдержать с агрономами-консерваторами. Так что передовая линия огня там находилась. Ныне она перенесена снова на юго-восток, и я готов на переселение.

– Оказывается, вы воин: и на природу и на дичь с ружьем.

– А вы задира.

– Есть малость… В данном случае от доброты сердца… Рад я за вас, Иван Евдокимович. Видел, как репу на бережок доставили. То по лестнице вниз ножки не шагают, а тут, вишь ты, мешок репы, как перышко, донес.