Читать книгу Восхождение Рэнсом-сити - Феликс Гилман - Страница 5

В детстве я читал «Автобиографию» мистера Альфреда Бакстера, делового магната из Джаспера, ныне покойного. Его имя было известно даже в захолустье, где я вырос, и я прочел «Автобиографию» не меньше полудюжины раз. В ней рассказывалось, как, начав с нуля, этот человек восторжествовал над лишениями и стал одним из богатейших, величайших и свободнейших людей в мире. Я читал эту книгу при свечах и учил наизусть, словно Писание. До сих пор иногда ее цитирую.

«В жизни каждого великого человека есть момент, когда он ясно видит историю, когда дух веков встает перед ним, словно женщина, когда он может схватить бразды удачи».

Я не помышляю о том, чтобы назвать себя великим человеком, но вышло так, что несколько раз именно я сумел повлиять на историю, пусть это и происходило случайно или потому, что не нашлось других желающих, либо мне казалось, что я делаю что-то другое.

Еще мистер Бакстер любил говорить, что в делах, как и в истории вообще, все повторяется трижды. Я превзошел старика. По моим подсчетам, история оказывалась в моих руках четырежды и, если она любит меня – говорят, удача любит смелых, – окажется и в пятый раз, когда будет основан Рэнсом-сити.

Сначала я расскажу, как спас жизнь прекрасному доктору Лив Альверхайзен и ужасному Джону Кридмуру, изменив, таким образом, ход Великой войны, хотя тогда это не входило в мои планы.

Но когда мистер Альфред Бакстер решил написать рассказ о своей жизни и о том, как он попал, как говорится, из грязи в князи, он благоразумно начал с того, с чего и следовало начать: с грязи. Нельзя сразу начинать с Истории, Величия и Грядущего, так вы ничего не продадите. Поэтому в первой главе мистер Бакстер рассказывает, что родился в хибаре в трущобах Джаспера, седьмым, а значит, самым голодным из детей в семье, и так далее, и тому подобное. А значит, и я начну так же.

* * *

Я родился в Восточном Конлане чуть больше чем за тридцать лет до начала нового века и был младшим из четырех детей. День моего рождения мне неизвестен. Отец был щепетилен в делах, но не отметил даты, и все мои сестры запомнили ее по-разному. Мне нравится думать, что мама вспомнила бы его, если б выжила. Мне запомнилось, будто, родившись, я увидел красный свет и почувствовал, что меня что-то ужасно сдавило, но когда я рассказываю об этом, мне никто не верит, а я не хочу, чтоб и вы так скоро потеряли ко мне доверие.

Восточный Конлан – шахтерский городок в четырех-пяти днях езды к северу от Джаспера, на северном краю Территории Тригорода, недалеко к югу от земель Линии. Западного Конлана не существует и, насколько я знаю, не существовало никогда. В холмах, на противоположных концах длинной прямой дороги, располагаются две угольные шахты, а в долине между ними простирается Восточный Конлан. В моем детстве одной из шахт управляла «Компания Конлан-Коал», а вторая принадлежала мистеру Грейди. Работники Грейди и ККК устраивали драки посреди города, так что я рос на мифах и сказаниях о том, как Большой Джо из шахты Грейди встретился с братьями Бирс у бара Шэда и всыпал им киркой по первое число за то, что они сказали…

Я всегда был равнодушен к шахтерскому ремеслу. Однажды, когда я едва был взрослому по колено, мне встретился мистер Грейди. Он уже тогда был очень стар, худ и пылен, как уголь. Он пришел к моему отцу, чтобы уладить чьи-то похороны – помнится, будто свои собственные, хотя, возможно, все это лишь плод моего детского воображения. Старик похлопал меня по плечу и спросил, приду ли я когда-нибудь к нему работать. Я сказал, что лучше уж сбегу из города и буду жить дикарем вместе с Племенем, даже если они захотят меня съесть. Мистер Грейди спросил почему, а я ответил, что шахтером работать скука смертная: спускаешься каждый день в темноту, потом поднимаешься обратно, и так день за днем с тех пор, как люди впервые появились на Западе. Я сказал, что грядет новое время и я вижу будущее, в котором люди не будут надрываться, как скот. Мистер Грейди дал мне четвертак и сказал отцу, что язык у меня без костей, но держать его за зубами я не умею, так что, кроме этого четвертака, честных денег мне в жизни не видать.

* * *

Мой отец не был шахтером и ни на кого не работал. Он зарабатывал на жизнь похоронами и погребениями, нужда в которых из-за условий в шахтах не ослабевала никогда. Он не был уроженцем Восточного Конлана и меньше всего был на него похож. В юности он пришел в наш западный край из-за гор, из далекой и жаркой страны Иудеи, которая всегда казалась мне необыкновенно волшебной и очень странной, так что стоит мне встретить какого-нибудь человека из той части света, как я тотчас начинаю засыпать его вопросами до тех пор, пока ему не захочется убежать от меня на край света.

Думаю, мой отец был образованным человеком – возможно, священником, или доктором, или кем-то вроде этого: он никогда не говорил о своем прошлом. Не знаю, что он искал, когда пришел на Запад, но в Восточном Конлане он нашел мою мать.

Отец был великаном в городе коротышек. Невозможно было представить его спускающимся в шахты Грейди – он не склонял головы. Его борода была всегда безупречно подстрижена – слишком безупречно для Восточного Конлана, где мужчины либо сбривали бороду полностью, либо зарастали, как медведи. Вместо занятий спортом отец любил подолгу бродить в одиночестве. Он был невероятно силен – во всяком случае, так мне казалось. Он таскал камни выше меня и легко вырезал на них имена и даты, словно записывал цифры в гроссбухе.

Его настоящее имя было не Рэнсом. Оно звучало немного похоже на «Рэнсом» на языке, который был слишком сложен для простого люда из городков вроде Конлана, так что отец назвался Рэнсомом. Он был скуп на слова, и я запомнил, что макушка его большой черной головы была совершенно лысая, и, даже будучи чуждым религии, он заботился о вдовах и умерших с достоинством священника. Он часто цитировал разнообразные Писания на разных языках, но ни в одно из них не верил. Шахтеры Восточного Конлана тогда тоже не верили в Бога и довольствовались теми простыми обрядами, что мой отец для них совершал.

Мать умерла вскоре после моего рождения. Она была бледной, красивой, с веснушками, и мне жаль, что больше я ничего не могу о ней сказать. Джесс говорила, что глаза у матери были зеленые, но на отцовских фотографиях лицо у нее всегда было расплывчатым и коричневатым, словно она смотрела на нас из-под земли, в которой покоилась. У меня три сестры: Джесс, Сью и Мэй. Два старших брата умерли во младенчестве. Немалая утрата. Мы, выжившие, работали на отца, едва научившись ходить. У меня это получалось из рук вон плохо.

Однажды отец собрал нас в своей мастерской, где кругом была пыль, лежали тяжелые орудия и валялись осколки камня. Высоко на полке, до которой мне было не дотянуться, стояли человеческий череп и пыльные книги на языках Старого Света, которые я не мог прочесть, хотя мне очень хотелось. Еще там были фотографии моей матери и кое-какие забавные сувениры из яшмы и слоновой кости. Отец сел за свой стол, по очереди смерил каждого из нас взглядом и глубоким, гулким голосом объявил, что долго думал о нашем будущем и о том, что случится, когда его не станет. Отец напомнил нам, что ничто на земле не вечно, все рано или поздно нисходит во тьму и он однажды тоже исчезнет. Он сказал, что, когда это случится, Мэй пойдет на попечение церкви, Джесс придется найти работу в Джаспере или Гибсоне, а Сью должна выйти замуж, взять на себя управление семейным делом и вести его как следует. Я почесал свои болячки и спросил, что же делать мне, и отец после долгого молчания ответил, что много месяцев ломал над этим голову, обращаясь к мудрости веков, вспоминая старейшин Древней Иудеи и мудрейших чародеев Племени, но так и не смог понять, какой из меня может выйти толк.

* * *

Вскоре после этого я заболел.

Поразивший меня недуг пришел из шахт Грейди – чрево земли извергло его на поверхность из темных недр. С лихорадкой слегло с десяток шахтеров – сильных мужчин, привыкших к тяжелому труду. Не все из них выжили. В наш дом болезнь, должно быть, занес один из погибших, хотя в том не было его вины. Мэй тяжело проболела неделю, и, возможно, именно поэтому впоследствии не могла иметь детей, из-за чего сделалась чертовски набожной. Не знаю наверняка, но теперь, когда я изложил эти неприятные для сестры размышления на бумаге, мне остается надеяться, что бедняжка Мэй их никогда не прочтет.

Многие считали, что она – болезнь, конечно, а не Мэй – была проклятием Первого Племени. Возможно, где-то в глубинах, куда шахтерам мистера Грейди не стоило соваться, эти люди Первого Племени оставили подарочек для захватчиков. Вырезанное на стене слово. Проклятие, отраву. Кто-то из работников Грейди пытался собрать людей, чтобы прочесать пещеры к югу от города, где, по слухам, все еще свободно жили несколько семей, принадлежащих к Племени. Я знаю, потому что их представители пришли к отцу и звали его с собой. Он велел им идти по домам и не валять дурака, и они пошумели, но послушались.

Я все слышал, лежа в своей постели.

Скорее всего, рано или поздно толпа все равно бы собралась, и дело могло кончиться плачевно, но недели через две болезнь прошла. У всех, кроме меня, но я всегда был странным ребенком, не желавшим походить на других.

Прежде я жил в одной комнате с сестрами, отгородившись от них занавеской для приличия, но теперь лежал в карантине. Кладовую отдали под лазарет. Там было холодно и пахло пылью и камнем, а из мебели стояло только два шкафчика из старой сосны. Отец закрыл ставни на окнах по совету доктора Форреста, работавшего в шахтах Грейди и считавшего солнечный свет причиной перенапряжения нервной системы или какой-то подобной чепухи. Свечи тоже были запрещены. Комната располагалась в конце длинного коридора, который из-за своей формы обладал свойствами чего-то вроде камеры-обскуры, так что настоящий свет проникал в комнату лишь изредка, когда были одновременно открыты некоторые из дверей. В остальное время все в ней было серо. Я потел, трясся в ознобе и ничего не ел. Недуг мой был окутан тайной, и, когда доктор Форрест приходил ко мне, не заходя за порог и прикрыв рот тряпицей, в его глазах читалось что-то вроде благоговения. Отец был не в силах на меня смотреть, а сестры навещали, но, не желая показаться неблагодарным, все же признаюсь, что в бреду я не всегда их различал. Доктор Форрест шептал моему отцу в коридоре, что совершенно необъяснимо, почему я до сих пор жив. Не буду лгать, мне было очень страшно, но затем я уверился, словно доказав себе это с математической точностью, что не умру, это исключено, потому что меня ждет нечто большее. Оставалось только дотерпеть. В лазарете было мало развлечений и много неудобств. Я не намерен разжалобить вас – мне кажется, что у многих так проходит вся жизнь, мне же большей частью повезло.

Именно во время моей болезни в город пришла Линия.

* * *

Как я уже говорил, Восточный Конлан находился на южном краю владений Линии. До моего рождения город никому не принадлежал, и местные законы сводились к тому, что скажет мистер Грейди. Минул расцвет и упадок Красной Республики, а Восточный Конлан вежливо отказался от всех предложений федерации и не подписал Хартию, но продавал Республике уголь на нейтральных условиях. Когда я был мальчишкой, кто-то говорил, что мы принадлежим Джасперу, хотя я толком не понимал, что это значит. Я никогда не интересовался политикой. Но земли Линии пролегали недалеко нас, и даже ребенку было ясно, что ее влияния нам не избежать. Если подняться на холм к северу от города и пристроиться где-нибудь повыше среди многочисленных хранилищ, пристроек, кранов, груд хлама и непомеченных стволов шахты Грейди, то в ясный день можно было увидеть на горизонте черное пятно. Возможно, это была Хэрроу-Кросс – старейшая и крупнейшая станция Линии, с ее огромными дымящимися фабриками и укреплениями, которые не описать словами. А иногда, если ветер дул в нужную сторону, до города доносился шум Локомотива, который шел через континент где-то вдали, и кругом наступала напряженная тишина, словно любой, кто подаст голос, мог угодить ему под колеса.

Мистер Грейди был единственным владельцем своего дела, но все знали, что «Конлан-Коал» принадлежит Линии. Это послужило причиной некоторых из упомянутых мной драк, хотя большинство из них начиналось из-за женщин, денег или вообще без причины. Даже Грейди продавал большую часть добытого угля Линии, как бы ему это ни не нравилось. Их фабрикам беспрестанно требовался уголь, и никто в мире не мог столь же щедро за него платить. В остальном линейные в наши дела почти не вмешивались.

Однажды, пока я потел и блевал, сестры хлопотали по хозяйству, доктор Форрест дремал на стуле в коридоре, поставив рядом бутылку, а отец ушел по делам, по дороге, ведущей в самый центр города и служившей прежде в основном для повозок, проехали три большие черные машины. Моторы машин не заглохли после того, как из них показались пассажиры, и тарахтели весь вечер, словно стая саранчи. По крайней мере, так сказала Джесс, слышавшая об этом от моего отца. И все же, когда ночью Джесс тайком выскользнула из дома, чтобы посмотреть на приезжих, они уже легли спать – сестра была разочарована тем, что линейные спали, как обычные люди, – а их машины стояли на дороге в тишине. Джесс сказала, что машины были теплыми на ощупь. Не верю, что она осмелилась их потрогать.

Линейные заняли комнаты в самых просторных домах на главной улице. Сняли, реквизировали или и то и другое. Их было около двенадцати – как я заметил, линейные часто ходят такими группами. Некоторые из них были солдатами – в черной форме, с мертвыми глазами, вооруженные до зубов. Некоторых, за неимением лучшего слова, можно было назвать дельцами. Говорили, что они привезли с собой множество сложных механизмов таинственного вида и предназначения. Возможно, у них имелись скрытые мотивы, низменные, противоестественные и известные только Локомотивам, чей разум не похож на наш, но их явная цель в этом городе была достаточно проста. Им были нужны шахты Грейди.

Шла война. Она была неизменной частью нашей жизни, как погода, и в то время подошла совсем близко к Восточному Конлану. Линия сражалась со Стволами, чьи коварные агенты просочились в ближайшие населенные пункты, втайне подтачивая силы врага. Так говорили линейные – по крайней мере, по словам Джесс. Она пробралась на городское собрание, где обсуждали требования линейных, и все услышала, хотя, возможно, не все поняла.

Я уже говорил, как выглядела Джесс? Я не видел ее уже несколько лет, но тогда она была высокая и очень красивая. Смуглая, зеленоглазая, с пышными волосами. Я только что ее увековечил. Назову это портретом моей сестры. До чего же странно превращать людей из плоти и крови в слова!

Как бы то ни было, соседний округ перешел на сторону врагов Линии, и начались террор и саботаж, которые внесли сумятицу в сети снабжения Линии, огромные и простиравшиеся дальше, чем мог представить Восточный Конлан. Чтобы избежать дальнейших проблем, Линии требовалось установить контроль над местным производством. Цена, которую они предложили Грейди, была разумной – это их слова, если верить Джесс, – а альтернатива – немыслимой.

После недолгих раздумий мистер Грейди встал перед собранием, опершись на трость, и сказал, сотрясаясь от гнева, как древний пророк:

– Пойдите к черту! Пойдите к черту и горите в аду! Твари, которым вы служите, должны были остаться в преисподней. Они могут присвоить весь свет, но им не видать того, что построено моими руками. Уж лучше я сам все сожгу и закопаю пепел. Счастливо оставаться и идите к дьяволу. К дьяволу! Что касается остальных: у половины из вас, провинциальных болванов, в голове ветер свистел, пока я работал на этот город, а теперь, я вижу, вы пытаетесь думать. Подумайте-ка о двух вещах. Во-первых, они не остановятся на мне – вскоре проглотят и вас. И во-вторых, любой, кто не встанет на мою сторону, но вздумает приблизиться к моей собственности, получит пулю. Счастливо оставаться.

Мистер Грейди с шумом удалился через черный ход зала собраний и поднялся на холм, где обосновался с верными ему шахтерами. Они достали ружья, припрятанные, возможно, именно для такого случая, и шахта Грейди превратилась в подобие крепости, по ночам освещавшейся факелами. Счетоводы города пытались понять, сколько именно тонн взрывчатки имелось в распоряжении Грейди, но так ни до чего и не договорились. Честные торговцы принялись обходить Конлан стороной, зато страховые агенты налетели как саранча. Доктор Форрест бежал, не сказав ни слова, и, я слыхал, открыл практику в Суит-Вотер, где оперировал пьяным и погиб, когда его – в полном соответствии с законом и традициями – вызвал на дуэль отец девчонки, испустившей дух на операционном столе. Линейные остались в городе в своих комнатах на главной улице и как будто бездействовали, отчего все еще больше страшились того, что они могут сделать. И никто в Восточном Конлане уже не помнил, что странный мальчишка Рэнсомов все еще хворает – никому, кроме моего отца, не было до этого никакого дела.

* * *

Он отправился в город, к линейным. Должно быть, стояло обычное конланское утро, и небо было серо-черное, как угольная пыль; отец склонил голову, потупил взгляд и взял шляпу в руку, стараясь выглядеть ничтожным и смиренным. В распоряжении Линии были механизмы, которые остальной Запад не мог даже пытаться понять, а в Хэрроу-Кросс изучали науки, которые понимали только сами Локомотивы, и, хотя их знания и мощности в основном служили войне, имелись у них и лекарства. О некоторых из них доктор Форрест наверняка и слыхом не слыхивал.

Мой отец был гордым человеком, и я не сомневаюсь, что линейные заставили его умолять. Они ничего не давали даром.

Разумеется, я ничего не знал об этих переговорах, пока однажды не услышал в коридоре за дверью шаги и резкие чужие голоса, а затем дверь в мою комнату открылась и в нее зашли пятеро мужчин. Одним из них был мой отец – он остался в дверях. Остальные, низкорослые, в черных костюмах, быстро и не спросив разрешения, окружили мою кровать. Они отличались друг от друга только разными комбинациями шляп, очков и перчаток или их отсутствием. Один из тех, что в перчатках, взял меня за подбородок и повернул мою голову из стороны в сторону. Мне не пришло в голову ничего умного. Мужчина отпустил меня, вытер перчатки друг об друга и сказал:

– Он умрет.

– Я в это не верю. – Голос отца звучал глухо и монотонно.

– Неважно, во что выверите, мистер Рэнсом.

– Чем он болен? Что с ним?

– Не знаю. Мы не знаем. Какая-то хворь или яд. Выбраковка. Что-то пошло не так. Мы не заинтересованы в том, чтобы собирать об этом данные. Какая разница?

– Вы наверняка можете ему помочь.

– Если и можем, вам это не по карману, мистер Рэнсом.

– Вы можете послать за помощью в Хэрроу-Кросс.

– Думаете, им там нечем больше заняться? Мы на войне…

– Знаю, знаю. Что вам нужно? Что вам нужно, черт возьми?

– Хотите говорить перед сыном, Рэнсом? Нам не важно, слышит он или нет, но эта вонь…

– Нет. Нет. Благодарю. Вы правы. Пойдемте. Пойдемте, прошу вас.

* * *

Они ушли и долго не возвращались. Я спал, пришла Джесс и долго болтала ни о чем, потом я опять уснул, а когда проснулся, линейные снова были в комнате. Отца с ними не было. Но в этот раз они принесли с собой один из своих механизмов – я едва различал его в темноте, но он был не выше небольшого столика или, может, стоял на нем. В любом случае, его колеса беспрестанно крутились, и в воздухе стоял жуткий запах горелого металла и масла. Две пары сильных рук – одни в перчатках, другие голые и холодные – схватили меня за руки и голову. Я открыл рот, чтобы возмутиться, и в него засунули кожаный ремешок. Точно животное, я инстинктивно прикусил его и замолчал. Линейные подняли мою голову и надели на нее обод из дерева и проводов. Я услышал щелчок, шипение, почувствовал резкий запах, и все залил СВЕТ…

…По сей день я не знаю, был ли он у меня в голове или в самом деле наполнил комнату, но линейные превратились в черные тени, а все остальное потонуло в белом тумане. После света пришла боль, как гром после молнии. Боль пронзила каждый уголок моего тела, каждый мускул содрогался и оживал заново, даже сердце, которое колотилось, как мотор Локомотива, так, что мне казалось, что я умру.

Сейчас развелось немало людей, обещающих излечить сумасшествие или прочие недуги целебным электричеством. Я в этом кое-что смыслю, и, по-моему, все эти люди либо шарлатаны, либо сами безумны. Но тот свет был настоящим. Я никогда больше не слышал ни о чем подобном.

Линейные собрали свой аппарат. Как только они вытащили ремешок из моего рта, я, кажется, спросил: «Что это? Что вы сделали? Что это?» Как бы там ни было, линейные не ответили и молча покинули комнату, один за другим. Когда они уходили, я все еще видел свет, и угас он не скоро.

* * *

У линейных было два требования к моему отцу. Первый долг с него взыскали сразу же. Я уже говорил, что отца в городе уважали. Он был кем-то вроде священника. Посредником с потусторонним миром. Когда отец говорил, все слушали. Город разделился. Кто-то встал на сторону Грейди, ополчившись против чужаков, – пусть и мерзавец, но свой. Кто-то хотел избавиться от него, пока он не навлек на нас беду. Кто-то рассчитывал разбогатеть, договорившись с Линией. Все это время мой отец поддерживал нейтралитет. Как священник, он не вмешивался в политику. Но сейчас он высказался против Грейди и в пользу Линии. И люди к нему прислушались.

Вскоре после этого человек сто из городских, вооружившись кирками и несколькими ружьями, поднялись к шахте Грейди. Они колотили в закрытые двери и окна и кричали «Сдавайся, Грейди». Один из подручных Грейди открыл огонь, и в последовавшей стычке погибли два человека и еще несколько были ранены. Часть взрывчатки подорвалась, и третий ствол шахты Грейди ненадолго превратился во вполне приличный вулкан. И разумеется, у линейных не было выбора, кроме как – для нашего же блага и поддержания порядка – вмешаться и разрешить ситуацию силой, с помощью шумогенераторов и ядовитого газа. Затем, чтобы не останавливать работу шахты Грейди, которая, по их словам, имела решающее значение для военных действий, они были вынуждены захватить ее. Мистера Грейди увезли на суд в Хэрроу-Кросс. Он был стар и умер в пути. С тех пор Восточный Конлан принадлежал Линии, отчасти явно, отчасти неочевидно, так, что не выразишь словами. Люди уже не слушали моего отца, как прежде. Его чужеземное происхождение, раньше считавшееся знаком, свидетельствовавшим о небывалой мудрости, теперь сделало отца недостойным доверия – горячей головой, лишенным здравомыслия бунтарем.

Другой долг был всего лишь денежным, но отец умер, так и не сумев расплатиться, хотя брался за любую работу и трудился, забыв о достоинстве и не разгибая спины. Он продал нашу лучшую мебель, а та, что осталась, была для него слишком мала, и мне кажется, что именно поэтому отец стал сутулиться все сильнее и сильнее. Год за годом он словно усыхал до тех пор, пока от него ничего не осталось, и умер в нищете. Мы всегда мало говорили, и я не знаю, сожалел ли он о договоре с Линией.

Моя сестра Мэй запомнила все иначе и утверждает, что виной всему были неудачные сделки отца, но я знаю то, что знаю.

* * *

Я работал весь день, но не сказал многого из того, что хотел. Я не сказал ничего о том, как впервые заинтересовался математикой. Тогда я еще не вставал с постели – хотя лечение линейных наставило меня на путь выздоровления, это не значило, что я чудесным образом исцелился, вскочил с кровати и пошел как ни в чем не бывало. У отца было несколько старых фолиантов, а позднее я заказал собрание книг, изданных в Джаспере компанией Альфреда Бакстера, несколько энциклопедий, книги о ведении дел и множество разных альманахов. Я продал их с маленькой наценкой немногим грамотным горожанам Конлана, странствующим торговцам и тем джентльменам, которые не умели читать, но думали, что с книгами их дом будет выглядеть так же изысканно, как богатые дома в больших городах. Прежде чем продать, я прочел все эти книги сам. Не хочу хвастаться, но я из тех, кого называют самоучкой. Это значит, что я сам научился почти всему, что знаю, и именно поэтому некоторые мои взгляды отклоняются от общепринятых, а джасперские профессора не отвечают на мои письма. «Автобиография мистера Альфреда Бакстера» прилагалась к собранию бесплатно, и так я перечитал ее множество раз, мечтая о величии, и славе, и свободе, которую они приносят.

Я ничего не сказал о том, как один из кавалеров Джесс научил меня стрелять, пусть и прескверно, или о том, как войска Линии начали прибывать в наш город, или о пареньке, который упал в старую шахту и провел там несколько недель, из-за чего к нам приехали репортеры из Гибсона, а я пытался произвести на них впечатление, чтобы они забрали меня с собой, или о первой любви и всем в таком духе: хотя мне есть что сказать о любви, сейчас я пишу об истории, а между ними довольно мало общего. Я совсем ничего не сказал о том, как я убежал из дому и встретился с Племенем, и думаю, что мне стоит написать об этом подробнее, если я собираюсь говорить правду – и ничего, кроме правды, а я собираюсь, но не сегодня.

Я так и не спустился в шахту, но работа у меня всегда была. Большая часть заработанных денег шла на оплату долгов отца. Он не благодарил меня – думаю, этого и не требовалось. Остальное уходило на книги, а позже – на запчасти: медную проволоку, стекло, магниты, кислоту и пр. В мечтах я постоянно возвращался к свету.

Джесс переехала в Тригород в поисках работы в театре. Сью вышла замуж. Обе присылали домой деньги. Мэй уверовала, присоединилась к странствующим проповедникам и время от времени присылала бодрые вести о Царствии грядущем. Я продавал энциклопедии, подметал, чинил, копал, скреб, бежал, лез, нес, стряпал… вообще, делал все что угодно. По ночам я работал над Процессом Рэнсома. Разумеется, сначала я пытался воссоздать такой же электрический процесс, как тот, что применили ко мне линейные. В грозу я взбирался на вершину заброшенной башни в том месте, которое некоторые стали называть холмом Грейди, с воздушным змеем и горстью гвоздей, хотя добился только трех месяцев тюрьмы в наказание за проникновение на запретную территорию. В энциклопедиях об электричестве почти ничего не говорилось – это была совсем новая тема, секрет, который линейные тщательно охраняли. Невежество пошло мне на пользу. Я не знал о том, что невозможно. Я не знал, как что называется, так что придумал свои названия. Когда мне еще не было четырнадцати, мне чертовски повезло – возможно, я еще напишу об этом, если будет время. За вдохновением всегда стоят упорный труд и удача. В общем, вместо электричества я открыл кое-что поважнее. Тогда я не называл это Процессом Рэнсома. Я никак это не называл, потому что об этом нельзя было говорить в Восточном Конлане. Слишком грандиозная и безумная идея. У меня не было денег, чтобы отдать ей должное. Кроме того, Восточный Конлан был теперь городом Линии, и я не собирался позволить линейным украсть мою идею и обернуть ее во зло. Я мечтал о том, как отправлюсь на запад, где смогу работать и думать свободно, где отыщу вкладчиков, не знающих или не думающих, что осуществить мой план невозможно.

Я стал выше ростом. Каждый день я делал зарядку. Позднее я намереваюсь рассказать вам о Системе Физических Упражнений Рэнсома. По одной из приобретенных книг я выучился рисовать вывески и какое-то время зарабатывал этим, выплачивая долг моего отца, и раскрашивал город в разные цвета, пока Линия не приказала мне прекратить. Я был в чем-то счастлив, а в чем-то нет, как и все люди на свете. Когда мне исполнилось семнадцать, линейные провели в Восточный Конлан электрическое освещение, как на Хэрроу-Кросс, Своде или других станциях Линии. Работники компании под названием корпорация «Северный Свет» установили большие дуговые лампы на крышах и деревянных столбах, основание которых окружалось колючей проволокой, чтобы предотвратить саботаж. Небо над главной улицей города превратилось в клетку из проводов. Птицы исчезли, и на смену им пришли крысы. Электричество повышало эффективность труда и продлевало рабочий день, но стоило баснословных денег, и, когда для каждого дома в городе была установлена плата, она оказалась настолько абсурдной, что сначала все решили, что в расчеты закралась ошибка, и это не говоря о процентах. Линия ничего не делает даром. В этом мире ничего не дается просто так. Я никогда не мог с этим смириться. Электрический свет был холодным и довольно мерзким, и я воспринял его как личное оскорбление. Я знал, что долго его не вынесу.

Мне было девятнадцать, когда отец заболел и умер. В тот же год я построил первый опытный образец Аппарата, о котором со временем обязательно вам расскажу, ведь если я все еще знаменит, то именно благодаря ему. К тому времени Восточный Конлан был уже гораздо крупнее, чем в моем детстве, так что, когда я разместил в газете объявление о поиске механика, ассистента и компаньона, мистер Карвер откликнулся на него довольно быстро. И вскоре мы с двумя лошадьми и шатким опытным образцом Аппарата направились на Запад.