Читать книгу Царская чаша - Феликс Лиевский - Страница 4

8

Набат отгудел, и теперь, под переменный звон всех девяти церквей, первый приступ смятения, вскипевший плачем и метанием по каждой улице и под каждой крышей, обретал порыв единого направления – к Соборной площади.

Ещё накануне, получив в Архиерейских палатах, в присутствии всего городового приказного собрания, от владыки Филофея деловое благословение на начальство над всей обороной, заручившись его всецелой поддержкой и помощью, Басманов со стрелецкими головами, старостами земского ополчения, оружейничим и своим личным отрядом объехал все двенадцать крепостных башен, расставляя дежурные караулы на местах у настенных пушек, у трёх больших мостов, на пристани, и в особенности – у Тайничной башни9 и зелейного склада10 Спешно – а что сейчас не делалось спешно! – ставились по дну речных бродов частоколы, проверялись стропы и катки под громадными брёвнами, готовыми завалом перекрыть полотно мостов; отправлялись нарочные c запасными конями собирать по дальним уделам замешкавшихся жителей, а тем, кто уже мог не поспеть до предсказанного часа к закрытию городских ворот и оказаться верной добычей татей, чего допустить было никак нельзя, приказано было уходить вглубь лесов, за реки и притоки, постаравшись надёжнее спрятать от пожара и расхищения в земляницах собранный урожай. Знал воевода прекрасно, сколь трудно до невозможности оторвать земледельца от несжатого своего поля, как бабу – от кровного добра, и потому всегда тянут селяне до последнего, а потом, побросав всё, кроме детей, разбегаются кто куда, да обычно поздно бывает… Зато бывалые, с недавнего времени звавшиеся однодворцами11, порубежники12 не в первом уже поколении, жили, что называется, налегке, готовые в любой час и к службе, и к разорению возможному, и ценились они особенно, наравне со стрельцами. Что много среди них было лихих в прошлом людей из разных краёв, искавших в смертельно опасной полосе своей вольной доли, на то приходилось глаза закрывать и государю даже, ибо кто ещё согласится на столь собачью жизнь… Южный рубеж стал условием процветания всех великокняжеских земель, да какой там процветания! – просто залогом выживания их. Народу хорошо – народа вдосталь, и помещику добро и прибыток, и вотчиннику тоже, это понятно каждому. И государевым «Поместным Уложением» обижать холопов своих господам запрещается не от благости сердечной, вестимо, Богом нам, грешникам, усердно внушаемой, а по здравости разумения о будущности.

– Да где они все! – в сердцах в который раз вопрошал Басманов, всматриваясь с берега либо стены в восточную сторону, на ходу раздавая последние поручения и отправляя то и дело прибывающих и убегающих посыльных.

– За Окой застряли, слыхал, Алексей Данилыч. Сюда бочку будем ставить? Не близко ли к лазу? – отвечал, переводя дыхание, разрядный дьяк Муравцев, на радении коего были все городские водостоки, чистые, питьевые, и отхожие, и хранилища водные в стенах Спасского и Явленского монастырей, а также наиважнейший в осадное время тайный водозаборный лаз между городом и Трубежем. И тут же побоялся, не сказал ли от переживаний лишнего. Не его дело – князей обсуждать. Но не до чинов сейчас было воеводе, по всей вероятности. И оно понятно, при таком положении: ополченцев вместе со стрельцами, которых от силы треть от всего числа записанных, едва на тысячи четыре набралось. Вооружились пока что чем есть в арсенале; кузни работали постоянно, выправляя из подручного железа стволы пищалей, наконечники сулиц13 и стрел, тут же передавалось всё это плотникам. Во избежание толкотни и давки вокруг них, передвижные малые мастерские точили и клепали по дворам всё, в хозяйстве имеющееся годного к оборонному делу.

– Удвоить стражу здесь. Укрепить ещё лебёдку, и катки подвести… Кой чёрт они за Окой забыли! – не сдержался воевода, разворачивая коня ехать дальше. – Фёдор, скачи к Рязанским воротам, проверь, всё ли порядком на Торге! Миртий, езжай с ним. Да не церемоньтесь с посадскими, вмените подворью каждому, чтоб всё мирно и чисто там было. Мне ещё меж ними свары не хватало!

На торговой площади, во всех дворах близ садов Нижнего посада и впрямь было столпотворение от людей со скотиной и пожитками, кое-как устраивающихся поневоле в чужих пенатах. Многотрудное это было занятие – увещевать, а иной раз и растаскивать взведённых неудобствами и страхом поселян, успевших уже отвыкнуть от такого большого беспорядка… Но тут помогали монахи и прочие люди божие, с научения владыки неприметно и активно распространившиеся по городу со всякой помощью, и добрым спокойствием разбавляющие чрезмерную тревожность. Мелькали среди дворов и улиц конные и пешие караульные, вестовые, призванные защищать порядок и силою по надобности, и доносить важные вести до населения. Их можно было узнать по полному вооружению, и по яркой тряпице гербового сигнального прапорца на рукаве, еловце шелома или древке копья.

Ждали с каждым часом всё сильнее известий от вотчинных людей бояр Измайловых, Вердеревских, Коробьиных, Кудашевых, князя Татева, вроде бы как в эту пору тоже гостившего по Оке восточнее имения Шиловского… Гонец от старика Вердеревского только что был встречен береговой стражей у Ипатских ворот, обычно затворяющихся наглухо последними, поскольку располагались в самом отдалении от западной стороны, откуда приходили все степные нашествия. По его докладу выходило, что ждать совместного подкрепления можно было вскорости, ещё до ночи, позднее – к утру. И Басманов отдал приказ береговой тысяче разместиться укромно и удобно по рязанскому берегу на стругах, дощаниках, ладьях, каюках, учанах, паузках, ушкуях, и готовить всё, пригодное к быстрой переправе ожидаемой подмоги. В случае худшего поворота, если помощь не подойдёт вовремя, всё это хозяйство надлежало затопить под берегами, но с аккуратностью, так, чтобы поднять после.

Федька недоумевал, как так получилось, что вся Рязанщина, о которой столько сказывалось, и батюшкою вспоминалось, обязанная надежным оплотом защиты княжества московского быти, имея в воеводах и помещиках князей, один знатней другого, и вдруг оказалась всем ветрам открытой, плачевно обезлюдевшей и местами обветшавшей, словно брошенный дом без хозяина. У одного князя Воротынского Михаила Ивановича земли неподалёку были обширнее, чем вся Литва. А войска при полном вооружении он мог выставить поболее Государева полка! И хоть не быстр в решениях на поле был князь, равных ему в делах затяжных осадных не было, так говорил не раз отец, вспоминая их походы на Казань. Ни Данилы Адашева, при столичном войске состоявшего, ни Ивана Шереметьева, от нарвских ран последних так и не оправившегося, не было рядом. Никого из прежних «казанских» героев, с кем бы не страшились они в совете любую, кажется, военную напасть одолевать… Не утерпев, нахватавшись всюду бедственных толков и взаимоукоряющих боярских шипений близ Приказного двора, Федька спросил о Воротынском. И озадачился резкому останавливающему молчаливому взгляду воеводы из-под сдвинутых бровей. Ничего не объясняя, Алексей Данилович отвечал погодя, что и сами, с Божьей помощью, справимся, и тут же придумал Федьке новое задание – собрать ямских быстроногих и выносливых подмастерьев, из отроков смышлёных, расторопных и непугливых, чтоб рассеялись по всему очертанию стен в городе, и меж каждым было бы не больше полуполёта стрелы14 бегу. Пусть, как начнётся ближний бой, под стенами и окрест подбирают вражьи стрелы и всякое годное оружие и доспех, в корзины и волокуши складывают, а негодные мигом тащат до ближайшей кузни и отлаженное обратно на посты возвращают. Надо ли упоминать, что приказание это принято было ватагой ребят, против имени каждого из которых в Записной книге только по малолетству не было сказано «к службе годен», с восторгом, и желающих отыскалось вдосталь. Горды они были тем более, что всех их переписал староста в особую ведомость. Вот бы Петьку сюда, мелькнуло в мыслях, небось обомлел бы от счастья от такого игрища… Матери снова принимались плакать, ругали чертей-нехристей, и неслушников своих, не смея корить «батюшку боярина», а старики и старухи крестили его вслед, и кланялись.

Федька понял, что тронул нечто неприятное, заговорив о Воротынском сейчас. Но расспрашивать не было времени, и вид отца не дозволил ему этого. Был бы он на князя в какой-то обиде, то выбранился бы немедля, как обычно случалось. Видно, дело тут в другом… Страшное слово "опала" само влезло в ум, но причину такого наказания доселе верному и себя не щадящему «слуге государеву», родственнику его по крови Рюрика, невозможно было вообразить. Опять же, не стал бы молчать с ним отец, сокрушался бы если и не по товарищу многих боевых лет ( а с некоторых пор Федька начал подозревать, что ни с кем, пожалуй, воевода по-настоящему и не водил приятельства, кроме Захарова отца), то по извечной неправедности опалы по навету… Добро бы ещё был Воротынский дружен с беглым князем Курбским, годом ранее бывшим тут в Рязани на воеводстве, и по себе оставившим вверенную округу, как оказалось, в ненадлежащем виде, и подлейшее деяние которого не пересказывал теперь на свой лад и по своему понятию только ленивый, тогда б ещё можно понять. Когда бежит к кому попало мелкота боярская, оно хоть и досадно, но важности не имеет особой, и даже пользы больше оттого, что их наделы и людишки соединяются под кем-то здесь покрупнее и посильнее. А вот если царёвы ближние, аж из окольничих15 -… Боярские суды о внезапном для всех поступке князя были двояки, и немалое число их тут же последовало «мудрому и смелому» примеру его, предпочитая не дожидаться от царя Грозного неизбежных притеснений, обещанных отменами их вековых законных полноправий, сдавая вместе с казной и животом своим все сведения об землях московских, им кое-как ведомые, и не только Литве и Сигизмунду, но даже и хану Крымскому. Выложив королю истинное положение русской оборонной способности, изменник дал повод давним недругам Московии объединиться на время в надежде свалить всю Русь, предав все прежние обещания мира, и выступив войной одновременно и с севера, и с юга, и, что всего коварней, изнутри… Курбского Басманов клял особенно тяжкими оборотами. Как было Федьке из них понятно, ножом в спину, а на деле – в самое сердце пришлась государю Иоанну Васильевичу измена того, кого почитал вернейшим, с кем рядом ровесником возмужал, кому доверял вместе с войском судьбу царствования. Это из-за него так затянулись безуспешные трудные переговоры с княжеством Литовским, и Алексей Данилович, лично в них участвовавший, вернулся оттуда домой на полгода позже ожидаемого и в безмерной усталости. Тогда же государь и отпустил Басманова отдохнуть в рязанские владения после похода на Полоцк и переговорной миссии… Ломать голову Федька пока не стал, а вскоре и вовсе забыл обо всём, охваченный отчаянной задумкой насчёт Одоевского. А когда, вместо чтобы вытолкать его взашей, наместник повёлся на ложь о гонце (который был послан, да только ещё позавчера, и без единого слова о благодеяниях боярина, разумеется!), Федька почуял за собой не два крыла, а, по крайности, четыре. А после скорого банного омовения ( никогда не знаешь в таком ожидании, какой час твой станет последним, говорил воевода в мовных сенях всё ещё полусонному Федьке, облачающемуся во всё чистое), очень ранним утром, за трапезой, он всё ожидал от воеводы расспросов, собираясь поведать всю правду, и отчего-то уже не так радуясь, смутно чуя неодобрение, а то и нахлобучку. Но их объяснение прервало появление разведчиков.

И доспех, и оружие, и всё до мелочи, что под рукой всегда быть обязано, давно выверено, приготовлено, не единожды примерено, так что на сборы, да с подмогой мальчишки – стремянного, по случаю тревоги надобилось самое большое пять минут. Но Федька неожиданно замешкался у зеркала, повинуясь желанию прикинуть на себя одну удивительную штуку, откопанную в здешнем семейном арсенале. То был лёгкий на вид, пригоже сработанный шлем16 с бармицею и личиной, сияющей бледно-золотым… Может, турецкой работы, может, персидской, идеально сидящий по голове. Личина с клювом орлиным меняла облик весь до неузнаваемости, и не просто служила защитой лицу, но говорила с дерзким вызовом о намерении разить без пощады и промаха, оставаясь при том неузнанным врагами. Впрочем, такой видный наряд сам по себе, уж верно, был вроде имени на стяге! Славно годилось бы это в полевой сече, когда строй на строй… Отстегнув личину, оказался он под тонкой стальной кольчужной сеткой, чистейшим звоном оповещающей о драгоценной отливке и ковке. Из зеркального полотна сверкнули на него глаза под сенью бармицы. Красота, да и только… Но совестно как-то закрываться ему, сыну воеводы, самому смешно, с порога за личико бояться – это дело неслыханное. Об том ли сейчас думать! Да и доспех не по заслугам, но это Федьке на ум пришло в последнюю очередь. Досадуя на себя, уже слыша подгоняющий голос отца из сеней, он отложил вожделенную «ерихонку17», подхватил что попроще, а вот наказ отцов надеть непременно тегиляй18 выполнил наполовину – велел мальчишке увязать в сетку и позади седла приторочить. Там, позже, вестимо, упаковаться придётся, но наперво ни за что не хотелось смотреться на людях захухрей19.

–Не за Москву, а за честь свою сразимся! – голос воеводы с помоста разносился могуче над толпой, сплошь затопившей площадь, примыкающие улицы, и даже все доступные возвышения стен, крыш, крылец и подоконников, и сенных перил. Тем, кто не мог ни видеть, ни слышать, из-за удаления, с помоста площади каждое слово передавалось стоящими впереди, и эхом рассылалось до самых отдалённых углов, где в этот час даже детские крики и плач умерились. Умолкли на время и колокола, только с отдалённой Воскресенской, у подворья воеводы, неслись размеренные сигналы общего сбора. Встревоженные стаи ворон оседали на привычных местах ошмётками хлопьев копоти, болтаясь над окрестностями. Позади воеводы справа стояли в кольчугах, лёгких и панцирных, в шлемах, при саблях и саадаках20, выбранные из немногих оказавшихся на месте детей боярских начальники над полками. Хотя правдивее было бы сказать, что каждому из них предстояло по мере силы и опыта править своей частью стеновой обороны и пёстрого войска. Слева, рядом с духовенством, ждали своего черёда обратиться к городу и объявить насущные распоряжения наместник с советниками.

Федька стоял ближе всех к отцу. Впервые он видел столько народу сразу. Странно, но он почти не волновался, не думал о предстоящем, даже не ощущал сладкого пугающего возбуждения, что изматывало его терпение всё время накануне. Происходило нечто великое, несомненно, и все эти тысячи людей сейчас переживают то же, наверное, что и он перед своей первой битвой, и даже кто не в первый раз уже, каждый думает и ждёт, и не знает грядущего. Ему вовсе не нравились испуганные горестные осунувшиеся вдруг лица горожан, и в особенности – горожанок. Было в них что-то обиженное, растерянное и до отчаяния жалкое… Пока все собирались, пока владыка Филофей, в сопровождении духовенства, под знаменем со Спасителем, держащего образа, в торжественном облачении, при зажжённых светочах, но в чёрной митре, творил краткий молебен, народ истово кланялся и вторил молитве. Когда появился воевода Басманов со свитой, то и дело вокруг стали вспыхивать вопросы-очажки, обращённые, по всегдашнему народному обыкновению, друг к другу, а на деле – к власти того, кто возложил на себя обещание перед миром за них всех отвечать. Лица ополченцев посуровели. Гудели о ста тысячах басурман против двадцати, обыкновенно ожидаемых; о надежде на государево войско, и тут же о том, что от Москвы никакого слова так и нет пока, а остаются они на верную погибель… Мелькали резкие язычки угрюмых речей о том, что, может, благом будет убраться отсюда подалее, раствориться по лесам-болотам, как те, что поумнее, делают, а то и вовсе податься на Дон обходными путями, и не ждать конца. Гудение смолкло, когда воевода Басманов, отдав поклон владыке, а после думным чинам, вышел на край помоста, повелительно неспешно оглядев народ внизу. Чем началась его речь, Федька не уловил, поглощённый внезапно нахлынувшим приступом тяжёлой тревожной воли, единившей сейчас, казалось, всех, и даже городское зверьё, в противоречие людям сгинувшее по застрехам. День был такой ясный, ночной морозец таял, и солнышко тянуло его глянуть наверх, в мягко сияющее небо, но вдруг он словно очнулся от неестественной дышащей тишины, колыхающейся дымчатым морем в тускловатых отблесках стали, вокруг голоса его отца. В этом голосе не было ничего от слабости человеческой, но столько было человеческой решительной высочайшей страсти, что Федька смотрел на него, как будто видел впервые.

–Бежать нам отсюда некуда, и не за чем! Наша земля – тут, и побежавши, отдадим её, а после – всё отдадим, потерявши прежде тел наших души. Вы вот корите государя, что де бросил вас. А государь собою рискует за нас ежечасно, и в ночи и днём о том думает, как Вседержителя упросить помощи одолеть злоумышленников наших, что, аки рыскающие звери ненасытные, скопом собираются, чтобы нас на куски разорвать, испугать, жестокостями покорству обучить, а иных – посулами склонить к худшему из деяний земных – предательству веры и други своя. Каждого из вас, здесь стоящих, с чадами ещё нерожденными, уже поделили и приговорили меж собою погань ханская с разбойниками ливонскими! Каждую пядь земли, нам от бога данной, нами же и поднятой и возделанной, уже в мыслях распродали, хоть и не получили пока что её, но льстятся богатой поживой! Курбский князь, как отребье бесчестное, род свой позоря, бежавши этой весною, не усладился одной изменою, но вскоре привёл на северные наши земли новых хозяев своих, разорителей, хулителей всего православного, и четыре волости за Псковом и Новгородом сожжены и кровью залиты стали, пока государь не подоспел с войском прекратить беззакония эти. Тысячи безвинно погибли. Или вы ничтожно надежды питаете на милости вражеские, что, если ласковы и смирны с ними будете, то вас пожалеет чужеземец, или, может, Давлетка-собака сюда идёт вольными вас оставить? Наделы вам по новой раздать? От бедствий защитит, может?! Нет, не для этого лезет сюда нечисть. Своих детей здесь кормить будет, а вы – кого смерть лютая позорная обойдёт – в рабстве беспросветном у них сгинете! Дети ваши имена свои забудут и обычаи родные, и сами снова придут и вас, кто голос подымет, убивать снова будут, подобно янычарам султана турецкого. Нет презреннее сего жребия – добровольно себя в рабство отдающие! Нет жестокосерднее этих выродков, не пашущих, не жнущих, не строящих жилищ себе и семей законных не имеющих, ни памяти не хранящих, кроме наживы и зрелищ смерти кровавой ничего не почитающих! Кто в ханские милости верует, выходи сейчас за стены, путь свободен вам, Бог – свидетель, и все – свидетели, не держу! Пока ворота отворены! Ну?!

Тишина стала невыносимо гнетущей, и кое-кто из знати городской опасливо переглянулся с охраной, и даже сам владыка Филофей, казалось, крепче сжал посох, но не шевельнулся. Только глазами повёл на застывшем восковом лице к людям своим, и неприметно некоторые из них удалились ко входу Успенского собора.

– Гонец с надёжным провожатым в Москву отправлен к государю, и помощь от него прибудет всенепременно! А до того времени, днесь, сражаться – наш долг. Не перед ним только, перед собою! Нам бы только, затворившись, просидеть! – нежданно буднично и доверительно пояснил воевода, но тут же вновь его голос окреп до повелительности: – Не стенами крепости спасаются, но мужеством защитников! Неужто рабами бегущими помереть хотим?! Не есть ли и по совести, и по доблести молодеческой нашей праведнее встретить врагов достойно, как память земляка нашего Евпатия Коловрата зовёт, и всех, прежде нас кровь честно проливших за нашу землю! Пусть же и нас людьми крылатыми потомки назовут, смерти не знающими! Пусть и о нас легенды слагают с гордостью, не с упрёком! С нами крестная сила!

Колокол на звоннице Успенского возник из тихого перезвона, усилился, и влился в мерный возвышенный напев Явленского монастыря. А после отозвался и Спасский, тонкими, точно живыми, серебристыми, полными надежды жалобами небу.

Федька и видел, и чувствовал всем нутром, как изменились цвета и звуки, и тени, и даже свет. И лица всех изменились, словно бы разгладились, – с пением показался над головами и качнулся, и поплыл среди расступившегося моря людского Образ Богоматери Одигитрии, чудом спасённый из пламени Старой Рязани триста лет назад, и Большой омофор над ним. Сперва он показался Федьке чёрным. Но ближе двинулось шествие, и в глаза ударило багровым, и чёрные кресты и звёзды на полотне как будто светились тяжело и ясно. Такой он желал бы видеть минуту славы! Если бы прям сейчас призвал его Всевышний, если б уже свершилось главнейшее для него действо, и тело вовсе бы перестало быть, а только дух бы один остался, то не жалел бы он ни капельки… Обнажив головы, преклонили колени все, кто был на помосте, и, следом, охнула одним благоговейным выдохом толпа. Филофей приблизился к воеводе первому, благословляя на подвиг и победу.

Как в забытьи, невероятно чётком, сдерживая откуда-то явившуюся дрожь, прослушал Федька над собой: «…тебя, Фёдор Басманов, на подвиг ратный во славу нашей веры и во спасение народа нашего, и да пребудет с тобой великая благодать Спасителя и Пресвятой Богородицы», и целовал холодную позолоту оклада поднесённого образа, понимая без мыслей и без слов, что вот оно всё начинается. И всё – свершено, вовеки веков…

Он успел отдышаться от внезапного лёгкого головокружения уже внизу, в стороне, рядом с отцом и его отрядом. Главный дьяк Посольского приказа от имени градоначальства зачитывал долженствующие наставления все мирянам, поимённо указывая назначения, когда снова забили набат. Это означало одно: настаёт время затворить ворота. Мгновенный вопль пронзил беспорядочно попадавших на дощатые мостки и утоптанную землю перед Заступницей жён, всё пришло в движение, сперва могущее показаться смятением. По нарочно заведомо проторенным в потоке людском проездам конные и пешие ратники поспешили на свои посты за своими старшинами… Оглянувшись, воевода убедился, что всё двинулось по намеченным путям, и приготовления к обороне идут как надо пока.

–От меня безприказу ни на шаг! – крикнул сквозь всеобщий пока ещё бедлам на площади воевода сыну, поворотя коня и пуская вскачь к Глебовской башне. Федька кивнул, строясь за ним. Следом грохотала, собираясь постепенно, их сотня.

Отныне и до конца осады, каким бы он не оказался, любой мог оставаться здесь и молиться вместе с владыкой Филофеем, или прятаться, или заниматься тем, что ему поручено… Во всех монастырских палатах и подвалах был предоставлен кров страдающим, и страшащимся, и немощным, и юницам, и жёнам с детьми малыми, и в церквях непрерывно отныне служили, и каждый мог испросить последнее напутствие перед тем, как отправиться на стену, на первую черту обороны, или просто для успокоения мятущегося в страхе смерти и слабости духа своего.

– Алексей Данилыч, что с острожниками21? – запыхавшись, догнал его у самых Глебовских ворот распорядитель съезжей, расположенной тут же рядом.

– Тех, что «государевы», не выпущать, но расковать. Прочих … – он помедлил, как бы решаясь, – А шут с ними, раздай рогатины и багоры, пусть тут пожары пресекают. Используй по надобности, а дурить кто надумает – стелить без упреждения!

Всё войско было поделено пополам, так, чтобы в каждой половине обстрелянные по возможности перемешались с новиками22. Все посты и пушкарские наряды были на местах. Остальные три тысячи размещались в детинце и подворье, сберегая силы для того, чтоб немедля по команде старшин сменять выбывающих. Только что воевода отдал приказ о затворении крепости…

Федька стоял на самом верху стены, у выхода из шатра Глебовской башни, и смотрел на чёрный сплошной клубящийся дым юго-западного горизонта. Это не был дым костров или становища. Так горят посады и поля. Что сейчас творилось в ближних уездах при Шацке, Пронске и Ижеславле, догадаться было не трудно. Последние, кажется, беженцы только что миновали Рязанский мост через Лыбедь, направляемые криками сверху и указаниями взмыленных конных вестовых, стегающих ногайками всех и всё подряд, заставляя ополоумевших от гонки и ужаса лошадей двигаться, и людей, уже готовых бросить всё оставшееся, подниматься и поднимать друг друга и бежать к спасительным стенам. Сразу же за последним вестовым у переправы рубили пеньковые тяги, с грохотом валились брёвна – мост был перекрыт непролазным завалом, и стали закрываться ворота.

Как будто послышался из леса за Трубежем рожок. Воевода сорвался с места, бежали по стене к Ипатской. На берег с той стороны так же бегом высыпал отряд с хорунжим впереди, около двух сотен лучников примерно. Конная сотня Вердеревского поспела, как обещал. Но и только… Помощи больше ждать было неоткуда. Покуда переправлялись, занялась протяжными криками «На изготовку!» вся западная передовая. Обширным непрерывным потоком из тонкого бурого марева пыли над горизонтом вырвалась и потекла по равнине, стремительно щетинясь чёрными иглами копий, разделяясь на три рукава захвата, ханская конница. Применяя всегдашнюю тактику внезапности окружения, раздробляя обороняющихся перед стенами, как правило, главные силы хан бросал на уже порядком ослабленную крепость. Но роскоши встретить хана в степи Басманов не мог себе позволить. Это была бы бессмысленная растрата людей… Отдав приказ замуровать за лучниками Вердеревского и Ипатский проезд, воевода вернулся на передовую.

Войска спешивших им на помощь, да слишком запоздавших князей так и остались за Окой, услыхав сигналы атаки и разумно не рискнув подставиться под ураган, сметающий всё на пути…

Федька краем глаза заметил какое-то белёсое мелькание по степи внизу, невдалеке слева, от шацкого направления, на полпути между ними и лавиной, и дёрнулся, прежде чем успел подумать. Каменная рука воеводы стиснула его плечо, удерживая на месте.

– Всё равно не поспели бы, – воевода, прищурясь, оценивал время и быстроту наступления, пушкари и стрельцы ждали его команды. Меж тем отделившийся от массы язык конников охватил в кольцо несчастливых беглецов-поселенцев, и всё смешалось снова…

Эти последние мгновения от нарастающего рокочущего сотрясения от тысяч тысяч копыт и лязгающих криков, заполнивших всю равнину, как блюдо без края, до пушечного грома с их высоты в ответ Федьке сравнить было не с чем. Если б можно было броситься на коне туда, навстречу, и рубиться без оглядки и памяти, он бы бросился, от невыносимости ждать. Если бы отец сейчас спросил, страшно ли ему, он бы сознался, что страшно… Но воевода посмотрел на него с шальной какой-то диковатой усмешкой, снова весь преобразившись в одну непробиваемую бешеную беспощадную силищу упрямства.

–Кудри подвяжи, опалишь ведь, – не ясно, всерьёз или шутя, воевода потрепал его легонько по загривку. – Отойди от бойницы покамест. Али боишься, пострелять не придётся?! Ничо, нынче вдоволь натешишься!

После первой волны атаки, разорванной пушками, всё понеслось как бы само собой.

Оглушённый, откашливаясь от гари пороховой, он не мог расслышать свиста первых сотен долетевших до них стрел. Сам стрелял почти беспрерывно, стараясь всё же целить наверняка, хоть это было почти невозможно – крепость оборонялась слаженно, и пока не настали густые сумерки, ни одному осадному стану не удалось подойти к стене вплотную. Обычно утихающие к ночи, атаки ханской конницы на сей раз не ослабевали. Бить приходилось почти наугад, тогда как нападающим они были видны в свете костров и выстрелов несравнимо лучше. Впрочем, это было не особенно важно при такой кучности врагов на аршин. Стреляй по ближайшему краю, не ошибёшься… Вскоре тело перестало отзываться болью на каждую ссадину и царапину, глаза проплакались и попривыкли к едкому дыму, слух выучился различать через непрерывный адов грохот и вой нужные голоса и звуки.

Ночью сразу в нескольких сторонах занялись пожары. Хоть и были заведомо приняты меры, и политы водою, присыпаны песком и землёй многие крыши и амбары, и везде расставлены смотрящие. Горели пустые сады и дома… И в городе, и вокруг него. Воевода постоянно теперь мотался по стенам и башням, и они с Федькой разминулись часов на семь в невообразимости городской сумятицы. Пока что жителям пожары удавалось гасить, первая оторопь прошла, сменившись яростью упорства, и сознанием отрешённости от прочего мира, необратимости творящегося, которое обычно появляется с первыми убитыми и первыми ранами.

К утру напор осады возобновился. Несметные тучи, непрестанно карабкающиеся вверх, готовые перехлестнуть через показавшуюся теперь такой низкой и тонкой грань стен, бились и бились, откатывались совсем ненадолго, и уже охватили всю крепость удушливым кольцом.

–Фёдор Алексеич! Воевода зовёт тебя тотчас, на Тайничной башне он, – кто-то, весь в копоти, с ручной пищалью на плече, привалился к деревянному, утыканному стрелами заслону его бойницы рядом.

–Не могу я тотчас! – прокашлявшись, прокричал Федька, прилаживая на рогатину свой самострел, – Видал, что у нас тут творится!

–Так это везде щас так! Иди, Фёдор Алексеич, я за тебя тут побуду.

Наутро на отрезе между Все-Святской и Безымянной завязалась первая рукопашная. Отбились, осадную городулю отвалили. Очень спасало то, что хоть пороху было завались, и весь почти сухой, как надо… Кидали со стен в глиняных плошках и горшках, с просмолённой ветошью вместо фитилей. Лили кипяток и смолу.

На вторую ночь ему начало казаться, что всё повторяется, только лица кругом как бы разные. Дня он не запомнил, весь поглощённый, кроме отцовских поручений, непрестанными попутными трудами во всех концах сражающегося города. Во время драки на стене он едва не сорвался вниз вместе с заколотым, вцепившимся в его горло мёртвой хваткой ногайцем. Кто-то помог отцепиться. Поднимаясь, качнулся и сам налетел на железный наруч спасителя, расшиб губы. Оттого после уголок чуть припухшей верхней губы казался приподнятым, и делал Федьку как бы надменно и коварно, хоть неявно, усмехающимся… А бармица бы пригодилась, да.

На третью и голоса, и лица стали уже неразличимы. Многожды он едва не падал, и не от усталости, исчезнувшей совсем уже на вторые бессонные сутки, а от обломков каких-то, и тел, о которые спотыкался. Ему кто-то помогал встать, и там, внизу, под стеной, подносил воды, подавал мокрый рушник отереться, и, кажется, он даже иногда что-то жевал и глотал, но тоже только когда оказывался у стены под укрытием, и видел перед собой склонившуюся фигуру, вкладывающую ему в руки съестное на тряпице. О прочих бренных нуждах телесных вспоминалось до того редко, и до того вытравились из него все стеснения и неловкости, в этаком котле смешные и ненужные, что из всех опасений, по незнанию терзающих его перед битвой, теперь оставалась только одно – выбыть из боя прежде его завершения. Теперь они постоянно виделись с отцом. Воевода казался каменным, даже голос его не осел ничуть от непрерывного командного крика. Федька смотрел на его высокую крепкую фигуру, и уже ничего не боялся. Стрелы свистели постоянно, он перестал их замечать, даже их жгучие укусы вскользь.

По пути в оружейную с поручением для дьяка он задержался у огороженного навеса с козами и коровами, которых тут же доили… Ему вдруг привиделся узорчатый шёлковый небесно-лазурный паволок матушки среди платков сидящих среди кучи детворы молодух. А маленький старикашечка с хитроватой улыбкой вещал: "У нас в Рязани грибы с глазами! Их едят, они глядят! Идёт тать по лесу, русский дух вынюхивает, шиша-хранителя не слышит не видит, а гриб сорвёт, да съест. Срежет ножку ножиком, либо собьёт, затопчет, а грибной "глаз" останется и смотрит! Шиш пройдёт, глазом этим татя увидит, сторожам свистнет, сторожа воеводе скажутся, а воевода дружину добрую соберёт, да и всех татей прогонит! А ещё по речке Крутице шёл как-то князь Олег Иванович на хана Тагая…". Бабы вместе с малышнёй открывши рот слушали, и Федька было остановился тоже, привалившись плечом к дубовому боку загородки, за которой вповалку на соломенных тюфяках отдыхали служилые… Да очнулся вовремя, стряхнул наваждение, попросил жёнку из тех, что на ополченье кашеварили, окатить его студёной водой из кадушки.

–Мы умрём, да, батюшка? – уже не стыдно спрашивать, не из страха слова срываются, сами порхают в лёгкой-прелёгкой голове, и всё так ясно, отчётливо, ярко теперь видится, только крики «Уходят! Уходят!» отовсюду мешают расслышать ответ. Он всё же выпал из мира ненадолго. Отвалился от просвета стрельни, чтоб колчан пополнить и водицы хлебнуть, а когда голову поднял снова, уже светало. Четвёртая ночь миновала.

–Погодим покамест, кажется! – воевода тяжело поднимается, опираясь о вырубленный край бойницы. Всматривается вдаль. – Уходят, и вправду… Уходят! Что такое…

По всему кольцу захвата точно пробежалась заминка и дрожь, и так же стремительно и слаженно, как прежде наступали, ханские волны, казавшиеся нескончаемыми, схлынули, оставляя брошенными стенобитные орудия и башни, и лестницы, стали стекаться в один уходящий к горизонту поток. Повсюду снимались шатры и покидались костры. Давлет-Гирей отступил.

Под стенами, по всему валу, по берегам и в водах рек, во рву остался сплошной тёмно-бурый ковёр поверженных тел, людей и лошадей. Одинокие, без седоков, кони беспорядочно носились и разбредались по степи. Некогда буйные сады вокруг города выгорали последним пожаром.

–Алексей Данилыч! Догнать бы! – Иван, старший из четырёх сыновей Шиловского, бывших тут в резервной коннице, как нельзя кстати выразил основную мысль, бьющуюся в вихре прочих в пугающе быстро проясняющейся после сна-провала Федькиной голове. Только что он не мог и шевельнуться, но бешеный удар лихости вскинул его сердце к горлу, а его самого – к краю стены. Он пожирал взором уходящего врага, матово-белый, словно неживой, только горели обведённые чернотой глаза, и темнели сжатые губы. Воевода знал, победа не будет полной, а подвиг – засчитанным, если не попробовать хотя бы вернуть полон, влекомый обычно в хвосте отступающего войска, коли такое представляется возможным. Воротынский пренебрегал этим, считая главным отстоять рубеж, и поплатился вот… Надо было знать царя Иоанна.

Конный отряд, обязанный быть свежим и отдохнувшим, сберегаемый в недосягаемости боя для последнего часа, когда ещё возможно будет драться на подступах к готовому пасть городу, или вот так, как сейчас, лететь вслед и разить убегающих, тут же выстроился у отворяемых Глебовских ворот. Покуда их отпирали, спустившиеся со стены по верёвкам и в люльках люди как можно скорее разгребали для проезда заваленный брёвнами мост…

Весть о чудесном избавлении, о вымоленном у Богородицы спасении озарила вмиг весь город, принимая вид своеобразного светлого помешательства. И как бы иначе можно это объяснить, как понять, что кровожадная громада, вдесятеро числом превосходящая защитников слабо укреплённой крепости, на самом пороге торжества своего вдруг бросилась наутёк. Все подряд со слезами и возгласами кидались обниматься, как в день Пасхи. Только слёз было не в пример больше…

Позже, конечно, при разборе всего дела, выяснилась причина. Хан прознал о страшном царском гневе на вероломство его, «брата» своего, как обращался к нему с изрядной иронией в личных посланиях Иоанн, вопреки их уговору в союз с Сигизмундом польским связавшемуся, и о царском войске, выдвинувшемся из Москвы к Рязани на помощь, и решил не рисковать, поскольку точно не было известно, сколько именно полков вышло – сведения лазутчиков тут рознились.Хотя чудом небесного покровительства можно было назвать всё, случившееся тогда: и то, что гонец Басманова благополучно добрался до Москвы, а его грамота – до государя, находившегося под Владимиром с основным войском, заставившим ливонцев убраться в их пределы, и что государь не промедлил выслать четыре полка стрельцов (а больше Москва и не могла так скоро дать, оставив на охрану столицы только кремлёвский полк!), и что лазутчики и предатели поторопились упредить хана, и тоже благополучно и скоро… И что командовать обороной взялся воевода Басманов, вздумавший отдохнуть на Оке, а не у себя в Елизарово.

Догнали, врезались в смешавшийся строй отступающих.

Федька рубил во все стороны, всё, что мог настигнуть и достать, отрубал руки, головы, наискось кроил плоть, досадуя, если удар приходился на доспех или лошадь. Попав ногой в кочку, его гнедой рухнул через голову, и Федька едва сумел выскочить из стремян, удара оземь не заметил, но перестал слышать, только ватный звон, и непрестанные взбрызги крови, развороченные внутренности, рёв смерти окружили его. Шлем куда-то укатился. Обе ладони, скользкие от крови, сжимая рукояти сабли и ножа до потери всякого чувства, как бы стали частью лезвий, и он перестал соображать, упиваясь насыщаемой убийством животной ненавистью. Он добивал падающих, пытавшихся сдаться, весь залитый кровью с головы до ног. Не известно, как его опознал в этом месиве Иван Шиловский. Воспользовавшись мигом передышки, когда, озираясь в поисках ещё живых, Федька споткнулся и принужден был опереться о саблю, Иван обхватил его сзади, удерживая. Основной отряд давно продолжил гнать и бить ханский «хвост», и вскоре надеялся принудить его бросить толпу измученных пленников, замедляющих движение… А окружённых и сдавшихся татар сейчас как раз вязали и обезоруживали, и из крепости к ним приближались ещё люди.

–Охолони, Федя! Ты нам всю царёву добычу угробишь!

Он хотел вдохнуть поглубже, чтобы вырваться, но голову вдруг страшно повело, всё погасло. «Да живой, живой! Невредимый», – сказал кому-то, подошедшему помочь, Иван.

Весь следующий день он пролежал в полуобмороке. Не понятно, то ли глохнул от тишины, то ли от нападавших вразнобой видений. Приподнимался за ковшом, помещённым рядом со свечой на лавке, но оказалось, что руки, стёртые в кровь и перевязанные белыми тряпицами, ходят ходуном и чаши не держат. Боль в каждой жилке была такая, что в глазах темнело. За ним ходила монахиня, придерживала голову и помогала напиться. К вечеру он понемногу оправился, и даже встал. На другой лавке рядом с высоким окном, по виду из которого он определил, наконец, что это комната в их воеводском доме, обнаружил свою саблю, налучье с колчаном, и даже вычищенные кольчужку и тегиляй, который так и протаскался без пользы за седлом. По счастью, и гнедой его оказался цел, только ногу потянул малость. Эту новость принёс мальчишка-стремянный, переданный ему пока в полное услужение. Шустрый малый, подумалось вскользь.

Вошёл воевода. Приблизился, взял его за плечи, посмотрел в глаза, и обнял, придержал на груди, с горячей нежностью. «Федька, стервец мой», – и ничего больше не говорил. Как ни туго пока соображал Федька, но понятно было – доволен. И шалость с Одоевским как будто что сошла с рук. Победившего не судят.

Внизу, на дворе, сидя за широким дубовым столом, легко раненый в ногу Буслаев с их управляющим и дьяком разрядного приказа переписывали поочерёдно подходящих людей, а также оружие и снаряжение. В листе книги под заглавием «6 октября Божией милостью жив» в столбец заносились имена:

Кузьма Лукьянов сын Щевеев,

Дмитрий Осипов сын Сатин,

Ортамон Ерофеев сын Бахметьев,

Василий Ермолов сын Кутуков,

Алексей Семенов сын Ивачев,

Лазарь и Родион Васильевы дети Карповы,

Ларион Иванов сын Сухов,

Климент и Роман Ивановы дети Кадомцевы…

Иллюстрация автора к главе «Омофор Богородицы»