Читать книгу Родина - Fernando Aramburu - Страница 19

Что ж, такие вещи происходят потому, что должны произойти, или, как говорила ее мать, потому что так захотел Господь Бог или так захотел святой Игнатий во исполнение Божьей воли. Какая злая судьба, и почему это случилось именно со мной… И так далее. В голове у нее накопился уже целый набор похожих жалоб на павшие на ее голову беды и невзгоды (ха-ха-ха, не будь циничной, девушка). Однажды она написала на айпэде своему невеселому братцу Горке – или просто напуганному? – что, раз он стал писателем, пусть расскажет также и ее историю. У Горки в глазах сразу вспыхнула тревога, и он поспешно ответил, что нет, что он сочиняет только книги для детей. Аранча снова показала ему экран: “Когда-нибудь я сама напишу об этом и все расскажу”. Она не в первый раз обещала – в виде угрозы? – сделать это.

Мирен обычно выходила из себя:

– Да, напишешь ты, как же, тоже мне писательница нашлась! Сначала зубы научись сама чистить. А главное – для чего? Чтобы рассказать всем и всякому, какие несчастья свалились на наш дом?

Аранча смотрела из своей инвалидной коляски на родителей (кухня, воскресенье, жареная курица) и понимала все лучше (не много ли ты на себя берешь, девушка?), чем мать с отцом, вместе взятые. Вот уж семейка так семейка! Варвары, одно слово варвары. Отец, сильно постаревший, лицо от переживаний покрыто морщинами, на рубашке спереди капля масла. Он уже лет двадцать как перестал ориентироваться в том, что происходит вокруг. Брат Горка живет – или прячется? – в Бильбао и подолгу не появляется и даже не звонит. Второго брата с ними нет, но впечатление такое, будто он всегда здесь, потому что любой разговор неизбежно сворачивает на него. Их богатырь гниет в тюрьме – сколько уж лет? – даже припомнить в точности не могу. Мать почти такая же бесчувственная, такая же равнодушная, как выхлопная труба у мотоцикла, хотя готовит она хорошо, надо отдать ей должное.

Аранча смотрела на мать с отцом, смотрела, как они молча, сосредоточенно жуют, наклонив лица над своими тарелками, и чувствовала волну горечи – или злобы? – поднимавшуюся у нее из груди к горлу (держи себя в руках, девушка). Аранча закрывала глаза и снова ехала на взятой напрокат машине по тому же отрезку шоссе между сосен, когда до Пальмы оставалось всего несколько километров. Аранча с дочерью. Две недели в августе в недорогой гостинице – без вида на море, но и не далеко от пляжа. Эндика, ему тогда было семнадцать, не захотел ехать с ними. Наотрез отказался. Да и младшей дочери не очень хотелось, но Аранча уговорила ее, наобещав кучу развлечений, слегка надавив на чувства и сказав, что купит ей фотоаппарат, несмотря на плохие оценки в школе. Для самой Аранчи главным было хотя бы какое-то время не видеть Гильермо. Она бы одна отправилась куда угодно, но совесть не позволяла оставить детей на попечение отца. Их брак? Да ладно, разве это можно было назвать браком? Скандал за скандалом. Они могли по многу дней не обмениваться ни словом, зато обменивались взглядами, полными презрения, ненависти, отвращения, если уж без взглядов было не обойтись. А дети… А финансовые проблемы… А квартира, купленная общими усилиями… А родственники, что скажут они? Аранча решила терпеть – хотя в глубине души и чувствовала большие сомнения в правильности такого решения, да, чувствовала, к тому же он завел себе подружку и не скрывал этого.

– Раз ты отказываешь мне в постели, надо же мне куда-то его совать.

И все в том же духе. При детях. А если и не прямо при детях, то когда они находились поблизости и, разумеется, слышали его язвительные упреки, его злобные крики.

Айноа, тринадцать лет:

– Знаешь, ama, я бы лучше осталась здесь, с подругами.

– Ну пожалуйста, я тебя очень прошу.

И они отправились в отпуск вдвоем. Гильермо отвез их в аэропорт на своей машине. Девочке захотелось музыки, и он включил ее на полную громкость. Думаю, чтобы избежать разговоров. И под конец выгрузил наши чемоданы на асфальт, быстро поцеловал дочку, пожелал счастливого пути, непонятно, правда, кому – им или облакам, потому что говорил, глядя поверх их голов, как святой на образке, и поскорее помчался обратно. Даже не подумал проводить их с багажом до стойки регистрации.

А я? Я прямиком неслась к своей сволочной беде, которая ждала меня среди сосен Майорки именно тогда, когда можно было расслабиться хотя бы на несколько дней, и провести их без слез, без злобы, без ссор. Порадоваться солнцу, морской воде, тому, что дочка рядом со мной, и развлечь себя интрижкой с каким-нибудь иностранцем из той же гостиницы. Только чтобы почувствовать прежний зуд и отплатить Гильермо за унижения, а то вздумал корчить из себя быка-производителя и Казанову, хотя на самом деле был жалким поросенком и едва шевелился в постели.

Они проехали Манакор, оставили позади еще какие-то городки. Неужели она не чувствовала никаких симптомов? Нет, не чувствовала. Машина, взятая напрокат, теперь, в воспоминаниях, пока она вяло жует куриную грудку, которую мать порезала для нее на мелкие кусочки, – та машина кажется ей пузырьком счастья. Сама Аранча – за рулем, Айноа в солнечных очках сидит рядом, обменивается посланиями с мальчишкой немцем, с которым познакомилась на пляже и в которого отчаянно влюбилась. Как красива любовь в их возрасте. А вокруг сосны – под утренним синим небом сосны, уже готовые вспороть этот ее пузырек счастья.

Вдруг она перестала чувствовать ноги. Но ей все же удалось каким-то образом остановить машину посреди шоссе, если, конечно, машина не остановилась сама, благодаря тому что дорога на этом отрезке пошла немного вверх, и Аранча, как могла, нажала на ручной тормоз, поскольку руками она действовать могла, как могла думать, и говорить, и видеть, и дышать. На самом деле у нее вообще ничего не болело.

– Ama, что ты делаешь, почему ты остановилась?

– Выходи и попроси помощи. Со мной что-то не так.

Пятница. Какая злая судьба, дети мои, ну почему такое должно было случиться именно со мной? Она повторяла это про себя в машине “скорой помощи”. Врач задавал ей вопросы. Чтобы поддерживать в сознании? Она рассеянно отвечала. Мысли были заняты главным образом детьми, ее работой продавщицы, ее будущим, но в первую очередь детьми, еще такими молодыми, – что с ними будет без меня? Суббота, воскресенье. Аранча постепенно успокаивается, убеждает себя: она отделалась легким испугом. Айноа устраивает ей сцены, ведет себя несносно. Чего она хочет? Во-первых, не желает ни селиться в гостиницу в Пальме, ни возвращаться в Кала-Мильор. Во-вторых, остров теперь кажется девочке тюрьмой, и она мечтает первым же самолетом улететь в Сан-Себастьян. Ей позволили спать в больнице, в кресле рядом с матерью. Отыскать Гильермо не удавалось. Куда делся Эндика, поди узнай. Дома его, во всяком случае, не было. Остается надеяться, что никаких сюрпризов он мне не готовит. Наконец в понедельник врач сообщил, что выпишет ее на следующий день, и самоуверенным тоном дал несколько советов, сказал, что Аранча в своем городе должна пройти тщательное обследование. Поэтому она по телефону сообщила матери, а потом и Гильермо, что им нет надобности прилетать за ней на Майорку, что она вернется вместе с Айноа, как и планировалось. Мало того, она решила провести оставшиеся пять дней в Кала-Мильор.

Айноа:

– А мне здесь скучно.

– А твой немец? Разве ты не хочешь попрощаться с ним?

Но немец вдруг стал девчонке по барабану, пусть катится к чертовой матери.

– Не говори так, еще кто-нибудь услышит.

Через полтора часа, ближе к вечеру, Аранча лежала вся увешанная трубками в отделении интенсивной терапии. У нее случился второй удар, сильный, сопровождавшийся не-вы-но-си-мы-ми болями. Она все слышала. Врача, медсестер. Но не могла ответить и была раздавлена страшной тоской. Господи, вот ведь беда какая! И еще ужас от мысли, что ее, сочтя мертвой, могут положить в гроб и похоронить заживо.

– Послушай, милая, можно узнать, почему ты не ешь?

Она открыла глаза. Ее вроде бы удивило и даже поразило, что напротив сидит мать, а слева отец с блестящими от жира губами, который жадно расправляется с куриной ножкой.