Читать книгу Особое мнение - Филип К. Дик - Страница 7

По обе стороны от дороги тянулись вдаль однообразные россыпи черного пепла. Неровные, беспорядочные черные кучи высились всюду, от горизонта до горизонта, насколько хватало глаз. Развалины зданий, городов, унылые руины цивилизации покрывали разоренную планету сплошь; мелкая черная пыль – смесь из крупиц обугленной кости, стали, бетона – клубилась по ветру, точно мука, неизвестно зачем, для кого смолотая жерновами титанической мельницы.

Аллен Фергюссон, зевнув, закурил «Лаки Страйк» и лениво откинулся на блестящую кожаную спинку сиденья роскошного «Бьюика» пятьдесят седьмого года.

– Угнетающее зрелище, – заметил он. – Всюду одно и то же – разруха, пепел, хлам. Тоска, хоть волком вой.

– Так не смотри по сторонам лишний раз, – равнодушно посоветовала сидевшая рядом девушка.

Блестящий глянцем мощный автомобиль катил по устилавшему дорогу пеплу ровно, почти без звука. Едва касаясь рукой баранки руля с силовым приводом, Фергюссон устроился поудобнее. В кабине негромко мурлыкало радио. Нежная музыка – фортепианный квинтет Брамса, передача из Детройтского поселения – навевала покой. Подхваченный ветром пепел хлестал навстречу и уже успел изрядно запорошить оконные стекла, хотя машина проехала от силы полдюжины миль… но это ладно, не страшно. У Шарлотты в подвальной кладовке имеется и садовый шланг из зеленого пластика, и оцинкованное ведро, и силиконовая губка с одной из дюпоновских фабрик.

– А еще у тебя там полный холодильник скотча, насколько мне помнится, – добавил Фергюссон вслух. – Если только ваши местные шустрики его не прикончили.

Шарлотта, убаюканная урчанием двигателя, согревшаяся в тепле кабины и задремавшая на соседнем сиденье, встрепенулась, выпрямилась, откинула со лба пышную светлую челку.

– Скотч? – пробормотала она. – Да, был. «Лорд Калверт», примерно пятая часть галлона[5]. Только малость того… заклейстерел.

Попутчик на заднем сиденье, подобранный по дороге – узколицый, костлявый, мрачного вида человек в серых рабочих штанах и рубахе из грубого полотна, – вскинул голову.

– И сильно заклейстерел? – глухо спросил он.

– Примерно настолько же, как и все прочее, – равнодушно отозвалась Шарлотта и устремила взгляд наружу, за потемневшее от пыли окно.

Справа от дороги на фоне чумазого полуденного неба торчали вверх щербатые, пожелтевшие, точно обломки зубов, стены – развалины городка. Опрокинутая ванна, пара чудом уцелевших телефонных столбов, кости, обгорелый, выцветший хлам, затерявшийся среди многих миль выжженной дотла земли. Убогое, жалкое зрелище…

Под сводами сырых, заплесневелых подвалов жались друг к дружке, спасаясь от холода, облезлые псы. Солнце больше не грело: плотные тучи пепла преграждали его лучам путь к земной поверхности.

– Взгляни-ка туда, – сказал Фергюссон сидевшему позади.

Через дорогу неловко скакал фальшкролик. Фергюссон сбросил скорость, пропуская зверька. Слепой, увечный кролик прыгнул вперед и с тошнотворным хрустом врезался лбом в обломок бетонной плиты. Оглушенный ударом, зверек рухнул наземь, из последних сил пополз прочь, но не успел отползти и на пару шагов, как один из подвальных псов, выскочив наверх, перегрыз ему горло.

– Фу!

Содрогнувшись от отвращения, Шарлотта поджала под себя длинные стройные ноги и потянулась к ручке обогревателя. Невысокая, хрупкая, в розовом шерстяном свитере и вышитой юбке, выглядела она настоящей красавицей.

– Скорей бы вернуться домой, в поселение. Здесь так… неуютно!

Фергюссон стукнул кончиком пальца по крышке стального ящика, стоявшего рядом с ним на сиденье. Приятная прочность металла вселяла уверенность.

– Если дела у вас и правда настолько плохи, там всему этому будут рады, – заметил он.

– О да, – согласилась Шарлотта, озабоченно наморщив лоб. – Дела у нас – хуже некуда. Не знаю, поможет ли – от него ведь почти никакого толку. Наверное, попробовать стоит, но я, честно говоря, на успех не надеюсь.

– Ничего-ничего, поправим мы ваши дела, – непринужденно заверил ее Фергюссон.

Девушку следовало успокоить во что бы то ни стало. Паника подобного сорта запросто может стать – и не раз становилась – неуправляемой.

– Только время, конечно, потребуется, – добавил он, искоса взглянув на Шарлотту. – Надо было раньше нам сообщить.

– Мы думали, он попросту обленился, а он… – В голубых глазах девушки вспыхнул огонек страха. – Аллен, он вправду угасает. От него больше ничего путного не добьешься. Лежит грудой слизи, будто… будто заболел или помер.

– Старенький он уже, – мягко заметил Фергюссон. – Если не ошибаюсь, вашему бильтонгу лет сто пятьдесят, если не больше.

– Но ведь они живут чуть не по полтысячи лет!

– Понимаешь, это занятие здорово подтачивает их силы, – пояснил попутчик с заднего сиденья и, облизнув пересохшие губы, крепко сцепив грязные растрескавшиеся пальцы, склонился вперед. – Ты забываешь, что для них такая жизнь неестественна. Дома, на Проксиме, все они трудились заодно, а тут разделились, обособились друг от друга… да и сила тяжести у нас куда выше.

Шарлотта согласно кивнула, однако от сомнений ее это не избавило.

– Бог ты мой, это же просто ужасно! Вот, полюбуйтесь! – жалобно протянула она и, покопавшись в кармане свитера, показала обоим блестящую вещицу величиной с дайм. – Вот таким, если не хуже, все, что он ни наштампует, теперь и выходит!

Фергюссон принял вещицу и, не забывая хоть одним глазом следить за дорогой, пригляделся к ней повнимательнее. Часики… Ремешок от первого же прикосновения пальцев рассыпался в труху, будто высохший лист, распался на темные волоконца. Циферблат с виду выглядел как настоящий, однако стрелки не двигались.

– Не идут, – подтвердила Шарлотта и, выхватив часики, сковырнула с них заднюю крышку. – Вот, видишь? Я ради них полчаса в очереди проторчала, а что получила? Пшик!

В отвращении скривив алые губы, она подняла часики повыше. Действительно, механизм крохотных швейцарских часов оказался бесформенной лепешкой, блестящей сталью. Ни зубчатых колесиков, ни камней, ни пружинок… сплошь «клейстер»!

– А с чего он копировал? С оригинала? – спросил сидевший сзади.

Шарлотта, забрав заклейстеревшие часики, спрятала их в карман свитера.

– Нет, с копии… но с хорошей копии, точной. С той самой, которую отштамповал тридцать пять лет назад для моей матери. И что я, по-твоему, подумала, увидев вот это? Они же никуда не годятся! Так разозлилась… – Осекшись, она вскинула голову, выпрямилась. – Ага, вот мы и прибыли. Видишь ту красную неоновую вывеску? Там поселение и начинается.

Вывеска с надписью «СТАНДАРД СТЕЙШНС ИНК.» сияла у самой обочины и красным, и синим, и белым. Безукоризненно чистая, новенькая, без единого пятнышка…

Без единого пятнышка?

Поравнявшись с бензоколонкой, Фергюссон сбавил ход. Все трое, оцепенев в ожидании неизбежного, уставились в окна.

– Вот… видите? – тоненько, жалобно пискнула Шарлотта.

Бензоколонка рассыпа́лась, разваливалась на глазах. Невысокий белый павильончик оказался невероятно старым – старым, обветшавшим, изъеденным непогодой и тленом так, будто простоял здесь тысячу лет. Крыша просела, стены покосились, яркая неоновая вывеска мерцала, захлебываясь треском, стойки помп проржавели насквозь. Еще недавно новенькая, аккуратная бензоколонка вновь превращалась в пепел, в невесомую черную пыль, в прах, из которого появилась на свет.

Глядя на рушащуюся станцию, Фергюссон похолодел. Казалось, в лицо повеяло ледяным дыханием смерти. Его поселения разруха пока не затронула. Пока что питтсбургский бильтонг заменял износившиеся копии без промедления, а образцами ему служили настоящие, подлинные предметы, сохранившиеся с довоенных времен. Здесь с обновлением копий, из которых и состояло все поселение, дела обстояли куда как хуже.

Винить в этом кого-либо не имело смысла: в конце концов, бильтонги, подобно любой другой расе, не всесильны. Стараются, как могут… причем в непривычной, чужой среде.

Коренные обитатели системы Центавра, они явились на Землю в последние дни Войны, привлеченные вспышками взрывов водородных бомб, и обнаружили жалкие остатки человечества среди россыпей черного радиоактивного пепла, роющимися в развалинах, разыскивая все, что еще можно спасти.

Проанализировав положение, бильтонги разделились на отдельных особей и принялись тиражировать уцелевшие предметы культуры, отыскиваемые людьми. Так, создав на собственной же планете нечто вроде замкнутых островков, пригодных для жизни, людям и удалось уцелеть во враждебном, разоренном Войной мире.

Возле одной из бензиновых помп возился грузно сложенный человек, безуспешно пытаясь наполнить бак «Форда» 66-го года. В бессильной ярости выругавшись, он оторвал от стойки трухлявый шланг. Тускло-янтарная жидкость выплеснулась на землю и тут же впиталась в замасленную щебенку, брызнула из прорех в стойке дюжиной тонких струек. Одна из соседних помп накренилась и с грохотом рухнула.

Шарлотта опустила ветровое стекло.

– Бен, колонка «Шелл» на том краю поселения не так обветшала! Езжай туда! – крикнула она.

Раскрасневшийся, взмокший хозяин «Форда» заковылял к дороге.

– Проклятье! – буркнул он. – Из этой чертовой развалины ни капли не выжать. Подбросьте меня до «Шелла», наберу там ведерко.

Фергюссон, с трудом сдерживая дрожь, распахнул пассажирскую дверцу.

– У вас здесь со всем вот так?

Облегченно вздохнув, Бен Унтермайер плюхнулся на сиденье рядом с подхваченным по дороге попутчиком, и «Бьюик», урча, покатил дальше.

– Даже хуже. Вон, глянь.

Впереди показались развалины бакалейной лавки, груда обломков бетона и стальных опор. Стекла витрин рухнули внутрь, повсюду вокруг россыпью валялись упаковки товаров. В развалинах, разгребая обломки, набирая охапки продуктов, копались хмурые, злые, как черти, местные жители.

Ненамного лучше выглядела и сама улица: трещины, рытвины, источенные дождем и ветром поребрики… Под брешью в лопнувшей трубе теплотрассы набухала, росла на глазах маслянистая лужа. Очень грязные магазины, машины у обочин – все вокруг одряхлело, состарилось. Ателье чистильщика обуви заколочено досками, разбитые окна заткнуты тряпьем, вывеска облупилась, выцвела. В неухоженном кафе по соседству – всего пара посетителей, жалких типов в мятых деловых костюмах: газеты расползаются в руках, чашки с мутным, бурым, точно болотная жижа, кофе трескаются, текут, стоит только поднять их над почти истлевшей стойкой…

– Сам видишь, долго мы не продержимся, – пробормотал Унтермайер, вытирая мокрый от пота лоб. – Все рассыпается на глазах. Люди даже в кино боятся ходить, тем более что радости от этого никакой: лента то рвется, то задом наперед крутится. Кстати, меня Унтермайер зовут, – представился он, с любопытством взглянув на узколицего, молча сидевшего рядом.

Оба обменялись рукопожатием.

– А я – Джон Доуз, – откликнулся человек в сером, но больше ничего о себе сообщать не стал. С тех пор, как Фергюссон и Шарлотта подобрали его по пути, он не произнес и полусотни слов.

Унтермайер бросил на переднее сиденье, рядом с Фергюссоном, свернутую газету, вынутую из кармана пальто.

– А вот что я нынче утром нашел на крыльце.

Первую полосу газеты украшала мешанина бессмысленных, ничего не значащих слов. Расплывчатый, неровный шрифт, водянистые, до сих пор не просохшие чернила, вместо снимков – кривые блекло-серые пятна. Попытка прочесть что-либо обернулась полным провалом: ни в строках колонок, ни среди жирных заголовков не нашлось ни одной связной мысли.

– Аллен везет нам с полдюжины оригиналов. Вон, в ящике, – сообщила Шарлотта.

– Не поможет, – мрачно откликнулся Унтермайер. – Он за все утро ни разу не шевельнулся. Я видел: сколько времени проторчал там, в очереди, с автоматическим тостером для копирования, и все впустую. Поехал домой – машина разваливаться начала. Заглянул под капот, но кто же из нас в моторах хоть что-нибудь смыслит? Не наше это дело! С грехом пополам дотрюхал до станции «Стандард Ойл»… проклятье, металл таким сделался хрупким – пальцем проткнешь!

Свернув к обочине, Фергюссон остановил «Бьюик» у высотного белого здания, где проживала Шарлотта. За месяц, миновавший с тех пор, как он в последний раз приезжал сюда, дом изменился до неузнаваемости. Теперь его окружали шаткие, неумело сооруженные из досок леса, несколько рабочих робко тыкали пальцами в фундамент. Здание медленно, но верно кренилось на сторону, вдоль стен сверху донизу змеились широкие трещины, усыпанный обломками штукатурки тротуар отгораживала от мостовой натянутая веревка.

– Сами-то мы никакой работе не обучены, – зло проворчал Унтермайер. – Только и можем – сидеть да ждать, пока все вокруг не рассыплется на куски. Если он в скором времени не оживет…

– Все, что он наштамповал для нас в прежние времена, начинает изнашиваться, – подхватила Шарлотта, распахнув дверцу и выскользнув на мостовую. – А все, что ни наштампует теперь, сплошь «клейстер». И что же нам делать? – Вздохнув, девушка задрожала на студеном полуденном ветру. – Похоже, нас ждет тот же конец, что и поселение в Чикаго.

Все четверо похолодели. Чикаго… разрушившееся, погибшее поселение! Бильтонг, штамповавший им все необходимое, умер от старости. Исчерпав силы, обернулся безжизненной, неподвижной грудой инертной материи, а здания и улицы вокруг – все им натиражированное постепенно обветшало, износилось, вновь сделалось черным пеплом.

– Чикагский бильтонг не оставил потомства, – в страхе прошептала Шарлотта. – Штамповал, штамповал копии, пока сил хватало, а потом – раз, и… умер.

– Но остальные же это заметили, – помолчав, напомнил ей Фергюссон. – Заметили и прислали замену, как только смогли.

– Прислать-то прислали, да только поздно, – буркнул в ответ Унтермайер. – К тому времени от поселения осталась разве что пара-другая выживших – замерзших, изголодавшихся, бродивших среди развалин голышом, пока их псы не сожрали! Проклятые твари… уже и к нам сбегаются отовсюду, как воронье на падаль!

Вслед за Шарлоттой на растрескавшийся тротуар с опаской, охваченные страхом, вышли все остальные. Глухой, безжалостный, леденящий кровь ужас отразился даже на костлявом лице Джона Доуза, а Фергюссон с внезапной тоской вспомнил о собственном поселении в дюжине миль к востоку. Процветающее, полное жизни поселение: питтсбургский бильтонг еще молод, в самом расцвете сил, брызжет созидательной энергией, присущей их расе, – не в пример местному!

В Питтсбурге здания прочны, без единого пятнышка. Тротуары чисты и тверды. Телевизоры, миксеры, тостеры, автомобили, пианино, одежда, и виски, и замороженные персики за витринами магазина – прекрасные копии оригиналов, точны и детальны, неотличимы от настоящих, хранящихся в вакууме герметичных бункеров глубоко под землей…

– Если ваше поселение угаснет, – помявшись, заговорил Фергюссон, – может быть, мы примем несколько человек.

– А ваш бильтонг сможет наштамповать всего необходимого больше, чем на сто жителей? – негромко осведомился Джон Доуз.

– Сейчас – да, сможет, – подтвердил Фергюссон и с гордостью кивнул на свой «Бьюик». – Ты сам в нем ехал и видел, насколько он хорош. Почти как оригинал, с которого изготовлен. Если рядом оба не поставить, не отличишь. Может, я вовсе на настоящем уехал, – с усмешкой добавил он, однако, кроме него, бородатая шутка никого не развеселила.

– Сию минуту решать необязательно, – резко сказала Шарлотта. – Какое-то время у нас еще есть.

Подхватив с сиденья «Бьюика» стальной ящик, девушка направилась к парадному крыльцу дома.

– Идем с нами, Бен. И ты тоже, – сказала она, кивнув Доузу. – Виски выпьем. Он вроде бы ничего… разве что малость отдает антифризом и этикетка плохо читается, но в остальном не слишком заклейстерел.

Однако, стоило ей шагнуть на нижнюю из ступеней крыльца, один из рабочих ухватил ее за плечо.

– Наверх нельзя, мисс.

Шарлотта, побледнев от возмущения, стряхнула его руку с плеча.

– Там моя квартира и все мои вещи! Я здесь живу!

– Здание в любую минуту может обрушиться, – пояснил рабочий. – Взгляните, какие трещины, мисс.

Разумеется, рабочим он был не настоящим – просто одним из жителей поселения, взявших на себя труд охранять угрожающе обветшавшие здания.

– Этим трещинам уж скоро месяц, – отрезала Шарлотта и в нетерпении махнула рукой Фергюссону: – Идем.

Проворно взбежав на крыльцо, она потянулась к ручке огромной парадной двери из стекла в хромированной стальной раме.

Сорвавшаяся с петель дверь разлетелась вдребезги. Смертоносные осколки стекла брызнули во все стороны. Шарлотта с визгом отпрянула прочь, однако бетон просел, рассыпался у нее под ногами. Оглушительный треск – и крыльцо превратилось в огромную кучу белого порошка, бесформенный курган, немедля окутавшийся облаком мельчайшей пыли.

Фергюссон и рабочий бросились на помощь увязшей девушке. Унтермайер, со всех ног метнувшись в клубящуюся пыль следом за ними, по локоть запустил руки в сыпучую груду, нащупал стальной ящик и оттащил его на тротуар.

Фергюссон с рабочим, увязая в пыли, выволокли на тротуар и Шарлотту. Девушка пыталась что-то сказать, однако щека ее дергалась так, что губы не слушались.

– Мои вещи! – только и сумела выговорить она.

Фергюссон неуклюже, дрожащей рукой отряхнул ее от пыли.

– Куда ранило? Что с тобой?

– Все в порядке, цела я, цела!

Шарлотта стерла с лица струйку крови и белый пыльный налет. На щеке ее алела царапина, светлые волосы слиплись, пропылились насквозь, розовый вязаный свитер превратился в лохмотья, да и остальная одежда больше никуда не годилась.

– Ящик! Ящик нашли?

– С ящиком все в порядке, – бесстрастно заверил ее Джон Доуз, ни на дюйм не отошедший от автомобиля.

Дрожащая от страха и безысходности, Шарлотта вцепилась в Фергюссона что было сил, прижалась к нему всем телом.

– Смотри, – прошептала она, подняв кверху ладони, перепачканные в белой пыли. – На руки погляди! Видишь? Уже чернеет…

Действительно, белая пыль, густо запорошившая ее ладони и плечи, темнела, меняла цвет на глазах, вначале становясь серой, а затем черной, как сажа. Изорванная одежда девушки съежилась, выцвела, осыпалась к ногам, как растрескавшаяся скорлупа.

– Давай в машину, – велел Фергюссон. – Там одеяло есть… из нашего поселения.

При помощи Унтермайера он укутал дрожащую девушку плотным шерстяным одеялом, и Шарлотта съежилась, сжалась в комок на пассажирском сиденье. Глаза ее потемнели от ужаса, с рассеченной щеки на полосатое желто-синее одеяло капала алая кровь. Фергюссон осторожно вложил в трясущиеся губы девушки прикуренную сигарету.

– Спасибо, – всхлипнув, выдохнула она. Вынутая изо рта сигарета задрожала между ее пальцами. – Аллен, что делать? Что нам теперь делать, черт побери?

Фергюссон нежно стряхнул темнеющую пыль с ее светлых волос.

– Поедем покажем ему оригиналы, что я привез, может, он и оправится. Они всегда оживляются при виде новых вещей для копирования – глядишь, и этот взбодрится.

– Да ведь он не просто уснул, – с болью возразила Шарлотта. – Он мертв, Аллен, я знаю!

– Ну, хоронить его еще рано, – глухо возразил Унтермайер, однако никого этим не убедил. Все понимали: случилось самое худшее.

– Потомство он дал? – спросил Доуз.

Красноречивая гримаса Шарлотты оказалась яснее любых слов.

– Пытался. Несколько даже вылупилось, но ни один не выжил. Я видела там, в парке, яйца, но…

Осекшись, Шарлотта умолкла, однако в чем дело, знали все до единого. Стараясь сберечь жизнь человеческой расы, местный бильтонг стал бесплодным. Мертвые яйца, нежизнеспособное потомство…

Усевшись за руль, Фергюссон яростно хлопнул дверцей, но дверца не закрылась, как полагалось бы. Спружинила… а может, деформировалась? Волосы на загривке Фергюссона поднялись дыбом. Выходит, его роскошный глянцевый «Бьюик» тоже хоть чуточку, да небезупречен? Выходит, и здесь халтура, и здесь пусть микроскопический, но «клейстер»? Выходит, их, питтсбургский, бильтонг тоже стареет?

Сомнений не оставалось: рано или поздно судьба чикагского поселения постигнет всех. Все поселения до одного.

Вокруг парка выстроились безмолвные, неподвижные шеренги автомобилей. За оградой толпился народ. Очевидно, здесь собралось почти все поселение: у каждого имелось хоть что-нибудь, срочно нуждавшееся в замене. Заглушив двигатель, Фергюссон сунул ключи в карман.

– Дойдешь? – спросил он Шарлотту. – Может, лучше здесь посидишь?

– Дойду, – с вымученной улыбкой заверила его Шарлотта.

Теперь она щеголяла в спортивной фуфайке и свободных штанах, откопанных Фергюссоном в развалинах истлевшего магазина готовой одежды. Совесть его не тревожила: в разбросанном по тротуару тряпье без стеснений копалась куча людей, да и одежки эти продержатся разве что дня два или три.

Гардероб для Шарлотты Фергюссон подбирал не спеша. В подсобке обнаружилась солидная стопка добротных, прочных штанов и рубашек, далеких от превращения в жуткую черную пыль. Недавние копии? Или – невероятно, однако возможно, возможно – оригиналы, использовавшиеся хозяевами магазина для копирования? В еще работавшем обувном магазине удалось подыскать пару удобных туфелек на низком каблуке, а поясной ремень Шарлотте пришлось пожертвовать свой: подобранный в магазине одежды рассыпался в руках при первой же попытке затянуть его вокруг талии.

Изо всех сил прижимая к груди стальной ящик, Унтермайер вместе со спутниками двинулся к центру парка. Люди вокруг молчали, мрачно хмурили брови. Ни разговоров, ни смеха… Каждый принес с собой какую-то вещь – оригинал, бережно хранимый не первую сотню лет, или добротную копию с пустяковым изъяном. Казалось, лица собравшихся обернулись застывшими, неподвижными масками, масками отчаянной надежды пополам со страхом.

– Вот и они. Мертвые яйца, – заметил Доуз, слегка поотставший от остальных.

Посреди купы деревьев у края парка лежали кружком серо-бурые, не слишком правильной формы сферы величиной примерно с баскетбольный мяч. На вид твердые, окаменевшие… однако некоторые оказались надтреснутыми, а вокруг, под деревьями, пестрели россыпи скорлупы.

Стоило Унтермайеру пнуть одно из яиц, тонкая скорлупа тут же разлетелась вдребезги. Порожнее… с чего бы?

– Какой-то зверь досуха высосал, – констатировал Унтермайер. – Вот и конец нам, Фергюссон. Похоже, сюда собаки по ночам повадились шастать. И до яиц добрались, а бильтонгу уже не по силам отогнать их.

В толпе ожидающих постепенно закипало глухое, подспудное возмущение. Налившиеся кровью глаза людей раскраснелись, как угли. Сбившись в плотную массу, обступив центр парка кольцом, собравшиеся крепко сжимали в руках принесенные вещи. Общий гнев нарастал, терпение подходило к концу. Ждали местные жители долго, и, ясное дело, им надоело ждать.

– А это еще что за чертовщина?

Присев на корточки, Унтермайер оглядел странную штуковину, брошенную кем-то под деревом, ощупал блестящую бесформенную глыбу. Казалось, металл растаял, слился в единое целое, точно воск, – поди разбери, что к чему! «Клейстер», иначе не скажешь…

– Моторная газонокосилка, – угрюмо откликнулся человек, стоявший неподалеку.

– Давно отштампована? – поинтересовался Фергюссон.

Ожидавший раздраженно пнул глыбу металла.

– Четыре дня назад… а на вид и не разберешь, что за штука! Старая износилась, я прикатил сюда оригинал из хранилища, целый день в очереди проторчал, и вот… полюбуйтесь, что получил! – зло сплюнув под ноги, прорычал он. – Утиль, чтоб его… даже домой везти смысла нет. Так здесь и бросил.

– И что нам теперь делать? – визгливо, пронзительно взвыла его жена. – Старая-то не работает! Рассыпается, как и все вокруг! Если новые копии никуда не годятся, что ж с нами тогда…

– Заткнись! – оборвал ее муж. Лицо его исказилось в жуткой, отталкивающей гримасе, длинные пальцы крепко стиснули обрезок трубы. – Подождем еще малость. Может, очухается, оживет.

Вокруг воодушевленно зароптали. Шарлотта, невольно вздрогнув, двинулась дальше.

– Я, конечно, ни в чем его не виню, но… какой во всем этом смысл? – устало покачав головой, сказала она Фергюссону. – Если он не наштампует нам хоть сколько-нибудь годных для дела копий…

– Ему не под силу, – пояснил Джон Доуз, остановившись и придержав остальных. – Поглядите на него! Поглядите и объясните мне, чего от него еще можно требовать?

И вправду, бильтонг умирал. Огромный, старый, он высился посреди местного парка курганом древней, пожелтевшей от времени протоплазмы – студенистой, плотной, полупрозрачной. Иссохшие, сморщившиеся псевдоподии неподвижно, точно дохлые черные змеи, покоились в побуревшей траве, бока заметно опали: неяркое солнце над головой выжигало из жил бильтонга влагу, и массивная туша потихоньку оседала, съеживалась.

– Ой, мама, ну и видок! Жуть какая, – прошептала Шарлотта.

Верхушка туши инопланетного существа едва заметно покачивалась из стороны в сторону. Конвульсивно, беспокойно подрагивая, бильтонг цеплялся за угасающую жизнь что было сил. Над его телом бесчисленным роем вились глянцевитые иссиня-черные мухи, привлеченные удушливой, тошнотворной вонью разлагающейся органики, вокруг скопилась мерзкая лужа жидких экскрементов.

Под желтой протоплазмой болезненно подергивалось, подрагивало твердое ядро нервной ткани, студенистая плоть отзывалась на его биение волнами ряби, отмирающие филаменты превращались в обызвествленные гранулы едва ли не на глазах. Возраст… разложение… мука…

На бетонном помосте перед умиравшим бильтонгом лежали грудой оригиналы для тиражирования. Рядом виднелись несколько незавершенных изделий – бесформенные комья черного пепла, смоченного влагой, наполнявшей тело бильтонга, той самой жидкостью, из которой он некогда старательно творил копии. Сейчас он прервал работу, страдальчески втянул уцелевшие псевдоподии в туловище, отдыхал, оттягивал гибель как мог.

– Проклятье! Вот бедолага! – невольно вырвалось у Фергюссона. – Как только держится до сих пор!

– Да он уже битых шесть часов так лежит! – прорычала ему в самое ухо женщина, стоявшая рядом. – Лежит, и плевать ему, что мы тут торчим. Чего ждет, спрашивается? Чтобы мы на колени перед ним встали?

Доуз в ярости развернулся к ней:

– Он умирает, не видишь?! Оставьте вы его, Господа ради, в покое!

Над толпой, окружившей бильтонга, разнесся угрожающий ропот, все взгляды устремились на Доуза, но тот, спокойный, как глыба льда, и бровью не повел. Шарлотта, остановившаяся рядом, застыла, оцепенела, в испуге округлила глаза.

– Ты аккуратнее, – негромко предостерег Доуза Унтермайер. – Кое-кому из этих ребят копии нужны позарез. Некоторые еды дожидаются.

Чувствуя, что время на исходе, Фергюссон выхватил из рук Унтермайера стальной ящик, рывком распахнул крышку, склонился над ним и выложил перед собой в траву привезенные оригиналы.

При виде них толпа вокруг вновь загудела, заахала в благоговейном восторге. «То-то же», – охваченный мрачным удовлетворением, подумал Фергюссон. Таких оригиналов в местном хранилище не имелось – разве что плохонькие копии. Копии второсортных дубликатов. Один за другим собрав драгоценные образцы, он двинулся к бетонному помосту перед бильтонгом. Несколько человек в ярости заслонили ему дорогу, но, разглядев оригиналы в его руках, немедленно расступились.

Первой на помост легла серебряная «ронсоновская» зажигалка. За нею последовал бинокулярный микроскоп от «Бауш энд Ломб» – вороненый, без единой царапины, в пупырчатой, новенькой фабричной коже. И прецизионный звукосниматель от «Пикеринг». И сверкающий хрусталем бокал от «Штойбен».

– Оригиналы – первый класс, – завистливо вздохнул кто-то из стоявших поблизости. – Где вы их раздобыли?

Однако вопрос его остался без ответа. Фергюссон замер, не сводя глаз с умирающего бильтонга.

Бильтонг даже не шевельнулся, но новые оригиналы, добавленные к остальному, увидел. Твердые нервные волоконца под студенистой массой замельтешили, сплелись воедино. Переднее ротовое отверстие дрогнуло, приоткрылось. Груда протоплазмы всколыхнулась бурной волной, из ротового отверстия, пузырясь, повалила вонючая пена, одна из псевдоподий изогнулась, мучительно медленно поднялась над скользкой от слизи травой, замерла и коснулась «штойбеновского» хрусталя.

Собрав в кучку пару горстей черного пепла, бильтонг обдал ее жидкостью из ротового отверстия. Миг… и пепел превратился в тусклый бесформенный ком, в жалкую карикатуру на «штойбеновский» бокал. Бильтонг, вновь содрогнувшись, подался назад, замер, собрался с силами и еще раз коснулся бесформенного комка, но… Внезапно вся его туша затряслась крупной дрожью, псевдоподия бессильно упала в траву, свернулась кольцом, вновь замерла и устало втянулась обратно в студенистую тушу.

– Без толку, – хрипло выдохнул Унтермайер. – Не справляется. Поздно.

Охваченный дрожью Фергюссон неловко, кое-как справившись с одеревеневшими пальцами, собрал оригиналы и сложил в стальной ящик.

– Похоже, я оказался не прав, – пробормотал он, поднимаясь на ноги. – Думал, поможет… но кто ж знал, что дело зашло так далеко!

Шарлотта, ошеломленная, онемевшая от потрясения, не разбирая дороги, двинулась прочь сквозь густую толпу разъяренных людей, сгрудившихся вокруг бетонного помоста. Унтермайер поспешил за ней.

– Погодите минутку, – окликнул спутников Доуз. – У меня тоже есть для него кое-что новенькое. Пусть попробует.

Фергюссон, устало поникнув головой, остановился, а Доуз, порывшись в карманах рубахи, извлек на свет сверток из старой газеты. В газете оказалась чашка – всего-навсего чашка для питья, грубо сработанная, неровная, однако Доуз со странной лукавой улыбкой присел на корточки и поставил ее перед бильтонгом.

Слегка озадаченная, Шарлотта шагнула к нему.

– А смысл? Допустим, он ее даже скопирует, и что? – сказала она, бесцеремонно толкнув неказистую деревянную поделку носком туфельки. – Такие пустяковины самому штамповать можно.

Фергюссон, вскинув голову, встретился взглядом с Доузом. Какой-то миг оба взирали один на другого. Доуз слегка улыбнулся, и Фергюссон замер, оцепенел, осененный внезапной догадкой.

– Да, так и есть, – подтвердил Доуз. – Я ее сделал сам.

Фергюссон, внутренне трепеща, схватил чашку и принялся разглядывать ее со всех сторон.

– Сделал… сам? Быть не может! Чем?! Из чего?!

– Вначале мы повалили несколько деревьев, а дальше…

С этими словами Доуз извлек из чехла на поясе нечто металлическое, тускло блеснувшее в чахлых лучах солнца.

– Вот. Только осторожнее, не порежься.

Нож оказался таким же неказистым, как чашка, – клинок грубой ковки, рукоять согнута вдвое, обмотана проволокой…

Фергюссон в изумлении вытаращил глаза.

– Скажешь, нож тоже ты сделал? Не верю. Как хочешь, не верю. Не может быть. Начало-то где? Без инструментов ножа не сделаешь, а где их взять?! Парадокс! Заколдованный круг! – истерически повысив голос, выкрикнул он.

Шарлотта, уныло вздохнув, отвела взгляд в сторону.

– Куда он годится? Им же ничего не разрежешь. Вот у меня на кухне, – с тоской добавила она, – полный набор ножей на любой вкус был. Нержавеющие, лучшая шведская сталь… а теперь от них не осталось ничего, кроме черного пепла.

С языка Фергюссона рвались миллионы вопросов разом.

– Чашка, нож… выходит, вас много? А штаны и рубаха из чего? Вы и материю сами ткать научились?

– Идемте-ка, – оборвал его Доуз, забрав чашку с ножом и быстрым шагом двинувшись к воротам парка. – Убираться отсюда пора. По-моему, конец близок.

Собравшиеся в парке тоже потянулись к выходу. Отчаявшиеся, смирившиеся с поражением жители гибнущего поселения, понурив головы, брели прочь на поиски скудных остатков провизии, уцелевших в развалинах магазинов. Пара-другая машин зафырчали, забормотали, ожили и неуверенно покатили вдаль.

Унтермайер нервно облизнул вялые губы. От страха его рыхлое, одутловатое лицо посерело, точно наждак.

– Сейчас тут такое начнется, – негромко сказал он Фергюссону. – Поселение разваливается на глазах. Еще часа два-три, и здесь не останется ничего. Ни пищи, ни крыши над головой.

С этим он искоса взглянул в сторону «Бьюика», а после глаза его сделались непроницаемыми, тусклыми, будто олово.

На «Бьюик» обратил внимание вовсе не только он.

Вокруг огромного пыльного автомобиля мало-помалу собралась небольшая толпа – сплошь мужчины с мрачными, потемневшими лицами. Будто недобрые, жадные детишки, все они разглядывали «Бьюик» с напряженным вниманием, осматривали крылья, капот, щупали фары и твердые шины. У всех имелось немудреное оружие – обрезки труб, камни, кривые стальные прутья, подобранные в развалинах рухнувших зданий.

– Сообразили, что машина нездешняя, а значит, поедет назад, – заметил Доуз.

– Хочешь, едем со мной, в питтсбургское поселение, – предложил Фергюссон Шарлотте и двинулся к машине. – Зарегистрирую тебя как жену, а там уж сама решай, формальности это или что другое.

– А как же Бен? – еле слышно спросила Шарлотта.

Фергюссон ускорил шаг.

– Жениться еще и на нем я не могу. Захочет – пусть едет с нами, только остаться ему не позволят. Против квот не попрешь. Вот после, со временем, когда у нас осознают всю серьезность положения…

– С дороги, – рыкнул Унтермайер, угрожающе двинувшись к обступившим машину.

Те призадумались, неуверенно подались назад и наконец расступились.

Унтермайер расправил широкие плечи и встал у дверцы, зорко поглядывая по сторонам.

– Веди ее сюда, да не зевай! – крикнул он Фергюссону.

Фергюссон с Доузом, подхватив Шарлотту под локти, миновали цепочку местных и подошли к Унтермайеру. Приняв от Фергюссона ключи, толстяк рывком распахнул переднюю дверцу, втолкнул в кабину Шарлотту и кивнул Фергюссону: живей, мол, садись с той стороны.

Столпившиеся вокруг встрепенулись, бросились к ним.

Одним ударом огромного кулака отшвырнув самого прыткого из нападавших в толпу остальных, Унтермайер с трудом протиснулся в машину мимо Шарлотты и перебрался за руль. Мотор не подвел, завелся с пол-оборота. Переключившись на первую передачу, Унтермайер свирепо вдавил в пол педаль газа. Машина рванулась вперед. Преследователи, остервенело цепляясь за распахнутую дверцу, потянулись к сидящим внутри.

Унтермайер захлопнул дверцу и запер ее на замок. Взглянув вслед набирающему скорость «Бьюику», Фергюссон в последний раз мельком увидел потное, искаженное страхом лицо толстяка за стеклом.

Преследователи цеплялись за скользкие борта машины что было сил, но все напрасно. Стоило «Бьюику» набрать ход, все они один за другим попадали наземь, и только один, громадный, рыжеволосый, распластавшийся на капоте, маниакально тянулся сквозь выбитое лобовое стекло внутрь, к лицу водителя. Увернувшись, Унтермайер заложил крутой вираж, и рыжеволосый, соскользнув с капота, безмолвно рухнул ничком на растрескавшуюся мостовую.

Машина вильнула, накренилась на сторону, но тут же выправилась и вскоре скрылась из виду за рядом покосившихся зданий. Недолгое время спустя визг протекторов стих вдалеке. Унтермайер с Шарлоттой полным ходом мчались к спасительным рубежам питтсбургского поселения.

Фергюссон глядел вслед умчавшемуся «Бьюику», пока его плечо не стиснули тонкие, сильные пальцы Доуза.

– Ну что ж, – пробормотал он, очнувшись от оцепенения, – машины у нас больше нет. Ладно. По крайней мере, Шарлотте спастись удалось.

– Пошли, пошли, – настойчиво шепнул ему на ухо Доуз. – Надеюсь, у тебя крепкие башмаки: путь предстоит неблизкий.

Фергюссон заморгал.

– Путь? Какой путь, куда?..

– До ближайшего из наших лагерей тридцать миль. Полагаю, дойдем. Мне лично не впервой.

С этим Доуз зашагал к окраине поселения, а Фергюссон, поразмыслив пару секунд, двинулся следом.

Позади вновь собиралась толпа. На этот раз центром всеобщего интереса сделалась неподвижная туша бильтонга. Гневный ропот набирал силу с каждой секундой: досада и чувство собственного бессилия, порожденные утратой машины, выплеснулись наружу, приняв обличье жуткой, отталкивающей какофонии, кровожадного рева и визга. Подобно заполняющей запруду воде, зловещая, распаленная жаждой убийства людская масса хлынула к бетонному помосту.

На помосте беспомощно ждал конца умирающий древний бильтонг. Людей он заметил. Заметил и, собрав последние силы, приподнял судорожно изогнутые псевдоподии.

При виде всего этого ужаса Фергюссону сделалось так стыдно, что стальной ящик, выскользнувший из онемевших от стыда за весь род человеческий пальцев, с лязгом упал, распахнулся от удара о землю. Машинально подобрав его, Фергюссон выпрямился и снова замер на месте в полной растерянности. Хотелось бежать, бежать – слепо, не разбирая дороги, все равно, куда, лишь бы подальше отсюда. В безмолвие, во мрак, навстречу ползучим теням за окраиной поселения. Навстречу бесчисленным акрам выжженной, мертвой земли.

Перед смертью бильтонг пытался сотворить вокруг себя защитную баррикаду, загородиться от надвигающейся толпы прочной стеной из пепла пополам с клейкой жидкостью…

Спустя пару часов Доуз замедлил шаг, остановился и плюхнулся на землю, в черный пепел, простиравшийся во все стороны, насколько хватало глаз.

– Отдохнем малость, – сообщил он Фергюссону. – Перекусить приготовим – у меня есть кое-какие запасы. Огонь твоей «ронсоновской» зажигалкой можно разжечь, если в ней найдется хоть немного бензина.

Фергюссон поднял крышку стального ящика и подал ему зажигалку. Над бесплодной землей угрюмо клубились тучи черного пепла, поднятого в небеса студеным зловонным ветром. Вдали, точно сломанные кости, вздымались ввысь остатки полуразрушенных стен. Тут и там из земли пробивались зловещие темно-серые метелки сорной травы.

– Земля не настолько мертва, как кажется с виду, – заметил Доуз, выбирая из пепла сухой хворост, щепки и клочья бумаги. – Сам знаешь, в пустошах и кролики водятся, и собаки. И семян разных куча. Водицы им – они и прорастут.

– Водицы… а где ее взять? С неба ведь не польется.

– Каналы приходится рыть. Вода есть, только до нее докопаться нужно.

Бензин в зажигалке нашелся. Запалив небольшой костерок, Доуз вернул ее Фергюссону и принялся подкладывать в огонь хворост.

Фергюссон задумчиво повертел зажигалку в руках.

– А вот такую вещь вы как сделаете? – без околичностей спросил он.

Доуз извлек из кармана пальто сверток с пищей – круто посоленным вяленым мясом и запеченной в углях кукурузой.

– Никак. Сразу со сложных вещей начать не удастся. К сложному постепенно, долго придется идти.

– А здоровый бильтонг – к примеру, наш, питтсбургский, – в два счета с нее отштампует такую же. Ничем не хуже образца.

– Знаю, – подтвердил Доуз. – Это-то нас и сдерживает. Приходится ждать, пока они не отступятся. Но ничего, дождемся. Как бы там ни было, а восвояси они уберутся: оставаться здесь для них – самоубийство чистой воды.

Фергюссон судорожно сжал в кулаке зажигалку.

– Так ведь с их уходом и цивилизация наша сгинет!

– Цивилизация? Вот эта зажигалка? – хмыкнул Доуз. – Да, сгинет. Не навсегда, но надолго. Однако ты, кажется, не понимаешь, к чему дело идет. Хочешь не хочешь, придется нам учиться всему заново. Каждому, черт побери. Думаешь, мне легко? Ошибаешься!

– Кстати, откуда ты?

– Из Чикаго, – негромко ответил тот. – Один из немногих, кому посчастливилось уцелеть. После того как там все рухнуло, бродил по окрестностям, кроликов бил камнями, спать забирался в подвалы, голыми руками отбивался от псов и наконец отыскал один из лагерей. Началось-то все не с меня. Ты, дружище, об этом, похоже, не знаешь, однако чикагское поселение погибло вовсе не первым.

– И вы там, в лагерях, инструменты сами штампуете? Вроде этого ножа?

Доуз расхохотался в голос.

– Не штампуем, а делаем! Мастерим – вот как лучше выразиться.

Вынув из кармана неказистую деревянную чашку, он поставил ее в пепел перед собой.

– Штамповка – это простое копирование. Тиражирование готового. А вот что такое «мастерить», я тебе объяснить не сумею, соображай сам. Одно скажу: штамповать и мастерить – совершенно разные вещи.

С этими словами Доуз прибавил к деревянной чашке изящный «штойбеновский» бокал и бесформенный ком пепла – его неудачную копию, слепленную умиравшим бильтонгом в последние минуты жизни.

– Вот это прошлое, – пояснил он, указав на «штойбеновский» бокал. – Когда-нибудь мы, шаг за шажком, дорастем до него опять… но путь будет долгим и трудным.

Сделав паузу, Доуз бережно уложил бокал в стальной ящик.

– Сохраним. Только не ради копирования, а для памяти, как цель, к которой нужно стремиться. Вижу, пока что ты разницы не улавливаешь, но со временем разберешься. Сейчас мы с тобой вот здесь, – продолжил он, указав на деревянную чашку. – И не стоит над ней насмехаться. Не стоит говорить: это, мол, не цивилизация. Может, она и проста, и не слишком красива – зато настоящая. Первый шаг на пути вверх.

Умолкнув, он подобрал с земли бесформенный ком, отдаленно напоминавший хрусталь, – все, что осталось на память о злосчастном бильтонге, ненадолго задумался и что было сил швырнул его вдаль. Ком, жалобно звякнув о камень, подскочил вверх и разлетелся вдребезги.

– А это – вообще ничто! – с жаром провозгласил Доуз. – Моя чашка куда лучше. Куда ближе к «штойбеновскому» хрусталю, чем любая копия!

– Похоже, ты этой чашкой изрядно горд, – заметил Фергюссон.

– Еще бы, черт побери! – подтвердил Доуз и уложил деревянную чашку в металлический ящик, рядом со «штойбеновским» бокалом. – Однажды ты сам поймешь, почему. Не сразу, со временем, но поймешь обязательно.

Прежде чем опустить крышку, он закусил губу, пощупал «ронсоновскую» зажигалку и с сожалением покачал головой.

– Не в наше время… промежуточных шагов многовато, – вздохнул он и закрыл ящик, но вдруг его костлявое лицо озарилось внутренним светом, глаза заблестели, словно бы в предвкушении чуда. – Многовато… однако, ей-богу, мы на верном пути!