Читать книгу Пол Маккартни. Биография - Филип Норман - Страница 5

Мужская средняя школа “Ливерпульский институт” располагалась в неоклассическом здании в самом центре ливерпульского георгианского квартала, некогда зажиточного и по-прежнему изысканного. Она была основана в 1837 году в качестве образовательного “института” для взрослых, который позже разделился на школу для мальчиков и Ливерпульский колледж искусств. Эти два учреждения занимали один Г-образный блок, но работали независимо друг от друга и имели отдельные входы: у Инни на Маунт-стрит, с мини-версией парфеноновской колоннады, у художественного колледжа – за углом на Хоуп-стрит.

В лучших традициях викторианских гимназий образование здесь давали бесплатное, однако с тем же благородным налетом, что и в частных школах вроде Итона или Харроу. Здесь имелась форма: черные пиджаки, а также галстуки и кепки в зелено-черную полоску; здешние педагоги назывались “магистрами”, носили черные академические мантии и имели право исполнять ритуал публичного наказания в виде порки тростью. Пафос общественного служения выражался латинским девизом, который для двух выпускников окажется на удивление пророческим: “Non nobis solum sed toti mundo natior” – “Не только для самих себя мы рождены, но для всего мира”.

За многие десятилетия существования школа выпустила в свет впечатляющую плеяду политиков, промышленников и ученых, главным из которых был нобелевский лауреат по физике Чарльз Гловер Баркла. Другим выпускником был Артур Эски, один из многих профессиональных комиков-ливерпульцев, снискавших всеанглийскую славу. Какой-то период своего пребывания в школе Пол сидел за той же самой деревянной скошенной партой, что и Эски сорока годами ранее.

Вновь поступившие в Инни проводили год в “низшей школе”, после чего распределялись по потокам в соответствии с их учебными дарованиями. Основой программы потока А были латынь и / или греческий, потока B – современные языки. Хотя Пол был достаточно способным и мог учиться в любом из них, он попал в последний. Одним из его первых школьных друзей стал ученик того же потока B по имени Иэн Джеймс, живший на Элсвик-стрит в Дингле, бедном квартале Южного Ливерпуля. Поскольку за парты рассаживали в алфавитном порядке, двое сидели рядом друг с другом на одних и тех же уроках, только Иэн ходил на французский, а Пол – на немецкий. Оба изучали испанский у преподавательницы по имени мисс Инкли, чей плотный макияж в пылком воображении класса скрывал шрамы, приобретенные на секретной службе во время войны. Она же научила их незамысловатой испанской песенке про трех кроликов на дереве, “Tres conejos en un árbol”, которую Пол запомнит навсегда.

Иэн Джеймс вспоминает его как мальчика, который выделялся и привлекал к себе внимание, при этом отнюдь не только сверстников-первогодков. “Он превосходно умел подражать, – говорит Джеймс. – Тогда мы только начали слушать Goon Show («Шоу тупиц») по радио, и Пол мог изобразить оттуда любой голос, и Экклза, и Блюботтла, кого угодно. Бывало, по утрам смотришь – он на игровой площадке в окружении небольшой кучки, разыгрывает программу, которую слышал вечером. Уже тогда он был артист”.

В школе клички даются либо издевательски и презрительно, либо из уважения и симпатии. Прозвище Пола – Мака (не с привычными позже двумя “к”, а с одной) – определенно относилось ко второй категории, правда, через год ему пришлось делить его с братом Майклом.

При всем этом и несмотря на продемонстрированные в начальной школе задатки, в Инни он ничем особенно не блистал. Никакие уроки не были для него проблемой, и он мог бы легко быть первым или почти первым по любому предмету. Проблема, спрятанная за невинным выражением лица, за неизменной вежливостью и бесконфликтностью, заключалась в другом: он ненавидел, когда им командуют.

Успеваемость Пола не оправдывала ожиданий даже по двум его самым сильным предметам. Иэн Джеймс, который посещал с ним одни и те же уроки английского, не замечал никаких признаков старательности и энтузиазма, так хорошо заметных в его сочинении о коронации. “Наш учитель по английскому, мистер Джонс, имел те же инициалы, что и у королевы на коронационных кружках, E. R. [Elizabeth Regina]. Поэтому мы называли его Лиззи. В школе каждому давали определенное количество баллов за хорошее поведение, которые потом отнимались за разные проступки. Мы с Полом так много болтали в классе у Лиззи, что под конец у нас обоих баллов почти не оставалось”.

Учеба в Инни ничем особенным не способствовала и развитию его таланта к рисованию, проявившегося еще в детском саду, и вообще его искреннего интереса к изобразительным искусствам. Приз за сочинение о коронации включал талон на книги, и Пол потратил его, чтобы купить вполне взрослую книгу о Пикассо, Сальвадоре Дали и Викторе Пасморе. С тех пор он успел еще выиграть приз за лучший рисунок с изображением церкви Св. Айдана в Спике – местного островка красоты посреди унылых муниципальных кварталов.

В школе его очень притягивал шкаф с принадлежностями для изо: кипами бумаги для рисования, связками еще не тронутых карандашей и кисточек. Но сами уроки его никак не волновали. Он нашел иное применение своим талантам: стал рисовать шаржи на учителей и одноклассников, а также персонажей, которых каждый день наблюдал с верхнего этажа автобуса по дороге в школу.

В числе выдающихся выпускников Инни было несколько оставивших свой след в музыке: Альберт Коутс, дирижер и композитор, сэр Чарльз Сэнтли, оперный баритон, Стэн Келли-Бутл, фолк-певец и композитор. В рекламном буклете школы в середине пятидесятых отмечалось, что в комнате для музыкальных занятий “имеется фортепиано, на котором мальчики могут играть по договоренности с преподавателем. Также имеется граммофонный проигрыватель, на котором мальчики после половины второго могут ставить пластинки”. Ноэла “Недди” Эванса, “магистра” музыки с 1955 года, другие бывшие ученики, например новостной диктор Питер Сиссонс, вспоминают как “фантастического учителя”.

Но все это не сыграло никакой роли в музыкальном развитии Пола. Он довольно рано решил, что мистер Эванс не стоит его внимания, а Недди, судя по всему, не особенно старался его переубедить.

Британские дети в ту пору не сталкивались с таким потоком эротики, который сегодня затрагивает даже самых младших. У большинства мальчиков поколения Пола пубертат начинался лет в тринадцать, а о сексе многие узнавали еще позже. Как правило, источником просвещения выступали отцы, которые чувствовали себя не менее неуютно в этой ситуации, чем когда-то их собственные, и облекали информацию в туманные метафоры об “источнике жизни” или “тычинках и пестиках”.

Джим Маккартни, как человек сдержанный и довольно традиционных взглядов, был особенно плохо приспособлен для столь важного разговора со старшим сыном. Как потом вспоминал Пол, Джим считал, что в качестве секс-образования достаточно посоветовать обратить внимание на “занятых делом” уличных собак. В поисках дополнительных материалов он тайно просматривал “Медицинский словарь Блэка”, который всегда был под рукой у матери-акушерки, пролистывая жуткие главы о фурункулах и геморрое до раздела с иллюстрациями женской анатомии. Даже в глазах тринадцатилетнего подростка, которого распирает от тестостерона, эти картинки нельзя было бы назвать эротическими, хотя термин “mons Veneris” после того, как он выяснил его значение – “венерин бугорок”, возбудил его воображение.

Еще с детского сада он знал, что девочки считают его привлекательным, а взгляд его карих глаз, устремленный в их сторону, действует безотказно. Небольшой сбой случился с ним в раннем отрочестве, когда, без всякой видимой причины, он вдруг раздался вширь. Полноватость вскоре сошла на нет и больше никогда его не беспокоила, однако возникшая тогда привычка замыкаться от смущения оставалась с ним еще долго. Годы спустя, повествуя о самой важной встрече в своей жизни на празднике церкви Св. Петра, он опишет себя как “толстого школьника”.

В Инни он снова стал предметом массового обожания. Бернис Стенсон, раньше учившаяся с ним в одном классе в начальной школе Джозефа Уильямса, числилась, как и большинство ее подружек, среди его воздыхательниц. “У него было такое, ангельского типа лицо, и мы видели, как он выглядывал с верхнего этажа 86-го автобуса, когда проезжал мимо нас по дороге в Ливерпульский институт, а мы ждали автобуса до нашей школы в Эйгберт-Вейл, – вспоминает Бернис. – Мы все подпрыгивали, кричали, махали ему рукой”.

В 1955 году, благодаря доброй репутации Мэри Маккартни у местных властей, ее семья повысила жилищный статус еще на одну ступеньку. Они покинули Спик и переехали в Эллертон, в дом номер 20 по Фортлин-роуд – такую же муниципальную собственность, как и два их предыдущих дома, но в районе, который был преимущественно заселен средним классом, а местами даже и “элитой”. Для Мэри с ее постоянными стараниями расширить круг возможностей для двух сыновей это значило чрезвычайно много; как вспоминал Пол, “она надеялась, что мы впитаем немного этой элитности”. Как бы он ни любил, даже обожествлял свою мать, он достиг возраста, когда дети безжалостно критикуют своих родителей. Он дразнил Мэри по поводу ее благовоспитанной манеры говорить, например ее привычки всегда произносить “ask” как “ah-sk”. “Нет, мама, «ask»”, – однажды поправил он ее, использовав аденоидное ливерпульское произношение. Всю свою жизнь он потом корил себя за эти нанесенные походя обиды.

Фортлин-роуд, 20 был первым жильем Маккартни, в котором имелся внутренний туалет. Дом был небольшой, но отвечал всем требованиям: три спальни и не только столовая, но и гостиная. Задние окна выходили на полицейское училище на Мэзер-авеню, обширные угодья которого почти напоминали сельский пейзаж. Арендная плата за неделю составляла 26 шиллингов, то есть меньше полутора фунтов. Чтобы Мэри в экстренном случае всегда была на связи, отдел здравоохранения позаботился, чтобы им провели отдельный телефон. Это был единственный частный аппарат на всей улице, поэтому в доме никогда не переводились желавшие позвонить соседи, оставлявшие после себя по три старых пенни за звонок.

Полицейское училище за задней стеной садика дало почувствовать свое присутствие довольно скоро. В первую ночь после заселения Пол и Майк спали на сдвинутых кроватях в большой задней спальне. На следующее утро их разбудил лай собак и звук, похожий на выстрел. “Мы выглянули, а там полицейский убегает от большой, почти как волк, немецкой овчарки, – вспоминает Майк Маккартни. – Он поворачивался и стрелял в нее из пистолета, и мы видели, что на нем большая толстая рукавица. Потом пистолет опять: бах! бах! – но это были холостые. Они дрессировали собак хватать за руку убегавших и приучали их к звуку выстрелов. Мы подумали: довольно интересный способ нас поприветствовать”.

Семья воспринимала новый дом как начало прекрасной новой эпохи и отремонтировала его основательно, хотя лишних денег у них не водилось. На пол в гостиной они могли позволить себе только половички – узкие полоски с разным узором, а на обои пошел набор магазинных остатков, тоже разномастных, включая одни с серебристо-серым ивовым мотивом. Мэри не могла решиться, какие выбрать, поэтому образцы развесили рядом друг с другом, для наглядности. К несчастью, руки до этого у нее так и не дошли.

Когда-то после рождения Майкла у Мэри случился мастит – воспаление молочной железы, случающееся при кормлении грудью. В последнее время она стала чувствовать похожую боль, к которой на первых порах отнеслась как к изжоге и пыталась залечить ее бисодолом, средством от несварения. Когда оно не помогло, она стала думать, что виновата менопауза (в те времена деликатно именуемая “переменой”). Летом 1956 года четырнадцатилетний Пол и двенадцатилетний Майкл, как обычно, вместе уехали в скаутский лагерь. Погода выдалась непривычно холодной и мокрой, и в клинике Мэри поделилась с коллегой Беллой Джонсон, что беспокоится, как бы мальчики не замерзли в палатке. Она так волновалась, что Олив, дочь Беллы, предложила отвезти ее в лагерь, чтобы убедиться, что с ними все в порядке.

С мальчиками все было замечательно, не то что с Мэри: на обратном пути в Ливерпуль ее стала одолевать такая боль, что ей пришлось лечь на заднем сиденье. По возвращении она сразу легла в постель. Будучи опытной медсестрой, она уже подозревала худшее. “Ох, Олив, – прошептала она подруге. – Не время еще мне оставлять моих мальчиков”.

Боль, казалось, отступила, но через несколько дней разыгралась снова, теперь еще сильнее. Пол и Майкл уже вернулись из лагеря, ничего не подозревая, потому что Мэри выглядела как обычно, бодрой и все успевающей, – к тому же, как всем известно, медсестры никогда не болеют. Единственной непривычной деталью стало ее внезапное внимание к католической вере, о которой она практически не вспоминала со свадьбы. Майкл был однажды озадачен, застав мать сидящей на кровати и плачущей, держа в руках распятие и фотографию родственника, который недавно стал священником.

В конце концов Джим убедил ее использовать свои знакомства среди медицинских чиновников, чтобы поскорее попасть на прием к специалисту. Тот диагностировал рак груди и устроил так, чтобы ее немедленно положили в ливерпульскую Северную больницу. Как образованный медработник, Мэри понимала, что ей фактически зачитали смертный приговор. Перед тем как покинуть свой драгоценный новый дом – где ряд развешанных обойных полотен по-прежнему ждал ее решения, – она прибрала его сверху донизу, постирала и отгладила всю одежду Джима и мальчиков.

Ее доставили прямо в операционную для мастэктомии, однако от операции отказались: рак распространился слишком далеко. Надеяться было не на что. Полу с Майклом и раньше не говорили, что она больна, а теперь не сказали, что она умирает. Когда Джим взял их проведать мать в больнице, она изо всех сил бодрилась и старалась выглядеть веселой, но Пол со своей всегдашней наблюдательностью заметил кровь на ее простыне и обо всем догадался.

Для соборования к Мэри позвали католического священника; она попросила, чтобы ей на руку надели молитвенные четки. До того, как она впала в кому, ее последние мысли были о сыновьях и о том, как бы она хотела увидеть их взрослыми. Она умерла 31 октября 1956 года, в возрасте сорока семи лет.

Внезапно мир Пола и Майкла лишился своей теплой сердцевины – объятий, вкусной стряпни, нежных пальцев на лбу во время болезни, градусников, так уютно встряхиваемых и засовываемых под язык. Все, что было связано в сознании со словом “мама” – и в чем мальчики-подростки продолжают нуждаться не меньше, чем новорожденные, – теперь сгинуло, кроме последней стопки любовно выстиранных рубашек и полотенец на Фортлин-роуд.

Для Джима Маккартни это был сокрушительный удар. Мэри была не только любовью всей его жизни, но ее организующей силой. Кроме своего любимого сада, он всегда оставлял на ее попечение все домашние дела. Теперь ему предстояло взять на себя заботу о Поле с Майклом, провести их через все перипетии подросткового возраста, и все это без второго заработка, который всегда обеспечивала Мэри. Когда объявили ужасную новость, у Пола непроизвольно вырвалось: “Как мы теперь будем без ее денег?”

Поначалу казалось, что Джим не в состоянии справиться с потерей; рыдая, он говорил, что хочет “быть с Мэри” – как будто тоже собираясь уйти из жизни. Мужчины в ту эпоху, особенно мужчины-северяне, не должны были проявлять эмоций, и сыновья не знали никакого другого отца, кроме как совершенно владеющего собой джентльмена с трубкой.

“Это было для меня самое худшее, – потом скажет Пол. – Видеть, как папа плачет”. Тем не менее, как бы он ни был убит горем, на публике из карих глаз не пролилось ни одной слезы. “Я твердо решил, что не дам этому меня задавить. И продолжал, как раньше. Я научился прятаться в раковину”.