Читать книгу Стальной альков - Филиппо Томмазо Маринетти - Страница 10

В Генуе праздник в честь американцев. Звук труб, толпа, толпа, толпа. Переполненные балконы, безбрежная разливающаяся весна женских туалетов, уличные мальчишки, облепившие капители.

Выдвигаются англичане. Элегантнейшие. Впереди молодой денди – лейтенант со стеком под мышкой. Американский духовой оркестр производит фурор. Капельмейстер играючи поднимает вверх длинный серебряный жезл. Несколько раз переворачивает его и вращает вокруг себя, как будто желая облечься в одеяние из стремительно крутящихся серебряных колец. Затем устремляет его вперёд, имитируя движение поршня. Итальянское солнце звенит, отскакивает, отражается в алюминиевых трубах, стремится отполировать и приукрасить этих людей, явившихся из-за океана со своим далёким пацифизмом, чтобы воевать во имя грозной свободы. Солнце вступает в полемику с пацифистами, окрашивая их с мстительной справедливостью кроваво-красной ковбойской весны.

Они проходят между двумя рядами толпящихся пёстрых людей, с детьми, выскакивающими из-за оцепления карабинеров. Улица пустеет.

Это незримые силы, благодаря которым она, укрытая дождём из цветов и сердец, сыплющихся с балконов, кажется пустой.

Эти силы внушают всем бессознательное восхищение воинской доблестью и безусловным героизмом этих новых солдат, присоединившихся к множеству других, готовых спуститься туда, вниз, чтобы выполнять необходимую работу артиллеристов.

Американцы имеют вид импровизированных солдат. Упругий шаг краснокожих. Они сражались на Далёком Западе за свободу своего угнетённого народа. В Европе они представляются дерзкими и быстрыми, проворными и осторожными, бархатисто краснокожие среди лиан и высокой травы.

Мы следим за шествием обычнейших американцев с сияющими лицами. Они фонтанируют, шагая в ритме Cake-walk[67]. Поскольку я чрезвычайно впечатлителен, то моё сердце подвергается воздействию пиццикато[68] моего экстравагантного воображения, мне представляются огромные массы американцев, взбудораженных европейскими чувствами во вместительных чашах далёких городов. Я вижу массы американцев, устремляющихся по направлению к портам, заполняющих огромные суда, и на этом Вотерленде[69], вмещающем 12.000 солдат, пересекающих длинные монотонные абстрактные пространства Атлантики, чтобы затем потечь рекой в итальянские города и там уже разветвляться в трубки траншей под обваливающимися железными потолками в битве народов.

Комок подкатывает к горлу при мысли о ясном и сознательном участии моего солдатского тела и моего вездесущего разума в этом историческом слиянии в европейском тигле.

На просторной арене разворачивается постановочное сражение. В центре удобно, как паша, рядом со своим оборудованием устроился киношник, в то время как все по-армейски стоят. Символ фальшивого гения литератора, типа Ромена Роллана, который смотрит, контролирует и заслуживает авиационной бомбы. Фотограф направляет свой аппарат, накрыв хребет накидкой из чёрного блестящего шёлка. Он напоминает быка с выставленными рогами и расставленными задними ногами. Или просто вредный или бесполезный критик военной стратегии.

На сцене появляется компания итальянских курсантов-капралов. Безупречное равнение. Геометрия линий. Все торсы совершают возвратное движение, как будто тянут канат. Все торсы движутся вперёд, как будто устремляются куда-то. Видно как слаженно, на одинаковом расстоянии двигаются белые обшлага, руки загребают воздух с изумительным параллелизмом.

Крууу-гом! Молниеносно, без колебаний, повернулись. Отступления на каблуках постепенно, постепенно, кажутся арпеджированными и модулированными, как лёгкий прибой, накатывающий на прибрежную гальку. Гибкость движения ещё более увеличивает сходство всей компании с проворной волной.

Героическая и очень человечная Зазё с энтузиазмом лает, чтобы продемонстрировать, что все живые существа любят военные ритмы.

Волной аплодисментов встречают американцев. Они входят и располагаются по всему диаметру арены. Снимают куртки и начинают великолепную гимнастику с волнообразным движением высокой травы под ветром и соответствующими легчайшими бороздами, то появляющимися, то постепенно исчезающими.

Энтузиазм пока что официальный. Солнце требует зрелища борьбы, и вот наши тяжёлые и громадные горные батарейцы перетягивают канат вместе с американцами. Первый пробный прорыв. Второй более решительный. На третий раз артиллеристы одним ударом отбрасывают американцев, патриотически зарывшихся в землю.

Истошный крик – Да здравствует Италия! – сводит с ума Заза, лающую из люка моей 74-ки. Постановочное сражение начинается с горных пушек, мулов и компании пулемётов, перекрывших улицу. Однако подразделение триумфально шагает, все остаются невредимыми под грохот, грохот, грохот, гууул, гууул, гууул фальшивой канонады доблестных генуэзцев.

В вышине солнце, ангорский котище с золотой шерстью, облизывает золотые усы, предвкушая неминуемую гибель большей части этих молодых мускулистых и здоровых людей, которые уже научились маскировать свои кровожадные инстинкты новыми идеалами.

24 июля генуэзская толпа теснится на площади Сан-Бениньо вокруг нашего 8-го подразделения бронемашин. Они все в цветах. Каждый командир подразделения вытянулся по стойке смирно в 3-х метрах от своей машины. Полковник поручил мне произнести благодарственную речь в честь генуэзских дам, организовавших прощальный праздник и осыпавших подарками солдат и офицеров, отправляющихся на фронт. Раскалённый полдень. Генуэзский порт щетинится отражёнными лучами, в то время как солнце свирепствует, вонзая в груды угля свои раскалённые кинжалы.

Синие веера открытого моря не освежают наших пылающих лиц. Экспозиция футуристических картин и пластических комплексов беспорядочно громоздится в порту, в неразберихе и переплетении пёстрых полос.

Флавия Стено[70] говорит от имени генуэзских дам со сдержанным красноречием, не торопясь живописать героические лишения и ужасы войны, ожидающие моих солдат.

Солнечная лава перетекает по невидимым трубам в моё сердце, это сообщающиеся сосуды. Мой энтузиазм растёт, достигая уровня солнечного энтузиазма, и вместе с ним выплёскивает блестящий синтез стоящих перед нами проблем.

Так как итальянские патриотки страдают излишней плаксивостью, а другие, настроенные не столь патриотично, жалуются на трудности военного времени, то мне хочется говорить с итальянскими женщинами без всяких церемоний, показывая им, что обстановка казарм и каптёрок настолько поражает своим кретинизмом и трусостью, что по сравнению с ними окопы покажутся раем.

Я страстно говорю в напряжённой тишине, в то время как древние колокола раскачиваются вверх и вниз, как пьяные женщины, шуршащие юбками на качелях.

– Женщины Италии, вы, в чьей крови кипит ненависть к врагу, которого мы победим любой ценой, не плачьте над нами. Мы, новые итальянцы, гораздо выше, спокойнее, героичнее своих предков, мы научились переносить военные лишения!.. После 20-ти дней окоченелой, серой, удушливой, вшивой казарменной жизни мы будем счастливы отправиться на фронт. Мы презираем окопавшихся в тылу, любящих каптёрку, потому что мы, новые итальянцы, после 3-х с половиной лет войны остаёмся неутомимыми и исполненными физиологического и морального оптимизма. Вы знаете, что такое каптёрка, каптёрка вызывает у нас отвращение, отвращение, отвращение!

Шум, гул, возбуждение в группе старших офицеров.

– И вы, женщины, так называемые итальянки, жалующиеся на недостаток сахара, вы никогда не интересовались в своей безграничной глупости, достаточно ли у вас в башке соли для жизни? Помните, что мы продолжаем воевать и одержим победу в этой войне, защищая и спасая, таким образом, не только свободу мысли и духа в мире, но также любую гибкость и шик, к которым вы так привыкли, ваши наряды и ваши дома от профессорской тяжести, неповоротливости и гротескной немецкой нелепости!.. Я вижу в вас больше чревоугодия, чем любви к элегантности, причём тем больше, чем ближе время завтрака. Чтобы отблагодарить вас за ваши цветы, о псевдо-итальянки, мы, возвращаясь после победы, привезём вам кое-что, что заставит вас перестать жаловаться на недостаток масла… Мы притащим вам жирные австрийские трупы для ваших тартинок!.. До скорого.

По-видимому, нашему восьмому подразделению была предуготовлена высокая и славная участь. После великой победы, одержанной при Пьяве 15 июня, верховное командование тщательно разработало план генерального наступления, в особенности, с участием быстроходных войск, которые должны были совершить молниеносный бросок в первый же крупный прорыв на немецком фронте. Бронемашины, вместе с берсальерами-велосипедистами и кавалерией входили в состав этих быстроходных войск, однако, командование, по традиции, придавало огромное значение кавалерии и признавало минимальную и сомнительную значимость за бронемашинами. В военных кругах не верили в устойчивость брони не только к осколкам снарядов, но даже к пулемётному огню. Что может поделать бронемашина с пробитыми шинами? Каким образом можно будет использовать её быстроходность в случае разбитых дорог и переходов вброд?

Все эти возражения давили на нас, в то время как всё складывалось в пользу нашей скорой общей и личной победы. Действительно, 25 июля поступил приказ всему 8-му подразделению погрузиться в поезд. Мы бережём свои машины, которые, подобно гоночным Фиатам, должны прибыть на поле боя в абсолютной целости и сохранности. По прибытии к месту назначения 8-е подразделение сразу же должно пройти проверку готовности в серии кратких манёвров совместно с кавалерией и берсальерами-велосипедистами.

26 июля я усаживаюсь вместе с капитаном Раби и лейтенантами Боска и Пакканьелла в свою 74-ю бронемашину, погруженную на открытую вагон-платформу на станции Сан-Албания в порту Генуи. Все бронемашины усыпаны цветами. Толпы женщин и детей у балюстрады променада. Цветочный дождь. Колыхание знамён. Пронзительное звучание труб. Однако это не обычная отправка на фронт. Мы, действительно, ощущаем дух механиков и водителей, блуждающий вокруг наземных и воздушных двигателей, предназначенных установить опасный решительный рекорд. Однако когда локомотив даёт свисток и длинный состав, нагруженный военными машинами, ощетинившимися пулемётами, медленно трогается, то шумное патетическое народное чувство прощания с отправляющимися на фронт молниеносно воспламеняет всех. Балансируя между двумя кусачками для проволоки моей 74-ки, я становлюсь полностью похожим на своих солдат и наперегонки с ними швыряю пригоршни воздушных поцелуев девушкам, гроздьями расцветающим на балконах.

Первая долгая остановка в Сампьердарене, на высоком железнодорожном виадуке, посреди аплодисментов из переполненных окон и пёстрого белья, развешенного на верёвках. Кончиками пальцев я почти касаюсь страстных кончиков пальцев двух сестричек, посылающих мне поцелуи с именем и адресом. Это брюнетки. Волосы тяжёлые, как лигурийские сады. Глаза, в которых заключено нежное томление ночного Средиземноморья. Губы, пылающие как горы Сицилии, увенчанные лесами, пламенеющими в августовских закатах. Зубы, белейшие и острые, как домики, теснящиеся в ряд в глубине итальянских рейдов, когда они появляются на заре, навстречу стремительно несущемуся судну. Двух сестёр зовут Августой и Викторией. Я посылаю им свои поцелуи, но мне хотелось бы выпить их, настолько они свежие, яркие, пылающие и солёные, как два глотка моего Средиземноморья.