Читать книгу Стальной альков - Филиппо Томмазо Маринетти - Страница 4

На высокогорных лугах, простирающихся в месте слияния Астико и Ассы, сражение разворачивается перед нами миллионом лихорадочных огней и громадами колеблющихся воздушных масс, мечущихся посреди истерзанной и стонущей растительности.

Справа что-то взрывается в густой чёрной листве – СГРАГРАНГ – ГРААНГ!

Сграанграната. Маскировочная сетка, скрывающая ход сообщения, превратилась в дьявольскую перголу с яростными гроздьями. Земля кажется вывернутой наизнанку мощными ударами наших миномётов. Невидимые внизу под нами, они с пьяной жестокостью наперегонки швыряют свои бутылки с шампанским, взрывающиеся вверху, и, разинув рты, восхищённо пялятся в небо, не заботясь об оглушающем круглом величественном грохоте, который этот убийственный алкоголь производит в 600-х метрах внизу под ними. Мы растягиваемся на склоне чтобы перевести дух, в то время как в мутном свете зари белеют изгибы рек и виднеются по сторонам луга в Камполонго, напротив нас деревни Ротцо и Альбаредо. Стайки белых домиков с красными крышами, бедные, робкие, детские, изумлённые, счастливые.

Наши батареи остервенело бьют 149-ым [31] всегда с новых рельс, брошенных на равнине против Креста в Аленбурге. Кажется, что Крест курится белыми и чёрными дымами; блоки, круги, овалы, ромбы, пакеты дыма, из которых вырываются жестокие серебряные заговорённые звёзды.

Более трёх домов внизу в Ротцо наслаждаются тем, что они разбиты. Они беззаботно курятся сами собой, как мирные сигареты. Они приглашают, просят, или бросают вызов нашим снарядам, разрушающим их с ожесточённым сладострастием. У деревни Ротцо простые чистые очертания, святые, как на картине Джотто, искажающиеся под гибкими волнистыми арабесками и гирляндами, которые, может быть, швыряет в них динамичный, пластичный гений Боччони. Громадные и медлительные клубы дыма отступают под мощным напором воздуха, гигантские огнедышащие боа запутывают и свёртывают их полностью. Дымы поднимаются, но их прогоняют вниз, выметают разъярённые ветра, и они становятся более сдержанными, более спокойными, более внимательными, более покорными семи домикам в Ротцо. Рассвет окрашивает крыши в цвет крови. Возможно, они предназначены для бойни, эти странные овечки? Колокольня давно обезглавлена. Я думаю о молекулярной дрожи в этих хрупких стенах, предчувствующих острый толчок дьявольской стальной рыбы, которая их разрушит. Они напоминают также трупную бледность на фоне серо-зелёного дымного моря этой подводной зари, под натиском бесчисленных ненасытных взрывчатых акул.

Дали, долины, ложбины, овраги, котловины и ручьи пробудились, они стонут, плачут навзрыд и кричат во всю мочь. Затем гнев переполняет их, и они взрываются, разлетаясь во все стороны с хрюканьем, отрыжкой, плевками и рвотой. Широкие долины негодуют, они звучно переваривают происходящее, неторопливо проглатывают тяжкий грохот, чтобы тут же отрыгнуть его обратно пережёванным, под зубовный скрежет эха, сверкающего и звенящего от страсти.

Мы чувствуем, как под ногами скрипят лёгкие, чавкают кишки и причмокивает горный сфинктер, до самого дна заполненный бесконечным грохотом. Позади нас обрушивается лавина обезумевшего от страсти эха. Я различаю в этом грохоте овалы, сферы, спирали, пирамиды, кубы, полосы, теснящиеся в диком напряжении сражения. Схватки, погони, перебежки, прыжки, кувырки и безумные совокупления шумов.

Эхо уже стало опытнейшим из экспертов, оно всегда на страже.

СПРАНГ – СПРАНГ канонады и БРАААА БРААА эха. Высотная галёрка переполнена свистящим и шикающим эхо. Оно обильнее канонады. Каждый орудийный залп поджидают 10, 20, 30 эхо, готовых расплющить грохот, растерзать, разорвать, расплавить, выжать, растянуть, раздробить его, чтобы затем разметать вокруг с брызгами, плевками, шутками, насмешками и бесконеееееечным смехом, смеееехом, смеееехом.

Я слышу, как где-то очень далеко позади меня грохочут колоссы, шутя попирающие листовую сталь Адриатического моря. Наверняка, в партере венецианской низменности аплодируют и хохочут. В небе тысячи шумовых гимнастов раскачиваются на ветряных трапециях, играют и смеются.

Мы не можем смеяться с лицами, спрятанными под английскими респираторами, надетыми на нас, с их трубками, с причудливыми профилями водолазов, погружённых в море удушливых и слезоточивых газов. Это ужасный иприт!

Офицеры проверяют английские респираторы на лицах солдат. У всех них уродливо удлинённый нос из каучуковой трубки, спускающейся из жёлтой торбы. Одни напоминают муравьедов, другие раскачивают таинственными пупочно-носовыми канатами. Внезапно позади нас вспыхивает свет: странный клубок перепутанных чёрных смолистых нитей, кипящих и дымящихся, подвешенных, как свиные туши, распространяющих вокруг резкий антиипритный запах.

Траншея напоминает химическую лабораторию, полную сумасшедших учёных. Возможно помешавшихся от непрерывных новых смесей, всё более опасных, едких и убийственных, непрерывно поступающих из огромного перегонного куба долины сюда, к нам, готовым, хотя и немного задыхающимся, отразить эту лирическую и в то же время научную химическую атаку: ацетилен, сероуглерод, сернистая кислота, хлорпикрин.

ТУМ-ТУМ БРООНГ

нашей 75-ой полевой

эхо отвечает

БРАА

бу-бу-бу-бу-бу-бу

ву-ву-ву-ву-ву-ву-ву

На сцену выходит тяжёлая артиллерия. Поверх бутылок с опьяняющим взрывоопасным коктейлем уже обрушиваются гигантские бочки. И безумная, дерзкая, долго сдерживаемая юность газов вырывается на волю посреди всех смертоносных свобод. Бочек недостаточно. Нужно взорваться, – думают пушки, разбрасывать, шутя, пригоршнями и горстями наши длинные бронзовые кишки. Развесим их также гирляндами на вершинах, позванивающих сейчас под первыми золотистыми щелчками восходящего вдали утомлённого солнца. Грохот нарастает, нарастает как чёрные кишки, смертельными спиралями сжимающие вершины, так что можно подумать будто падаешь с горной вершины вниз головой в самый страшный ад всех религий.

Мы спускаемся в ход сообщения, а затем переходим в траншею бригады Казале. Проходим за спинами палящих стрелков, пим-пам-пам-пам.

Пулемётная группа поливает вниз не прекращающимися та-тата-та-та-та-та, обрыв в 300 метрах под нами раздроблен в мелкую подпрыгивающую крошку. Пулемётные ленты бегут, ныряя внутрь вздрагивающих орудий, как будто спеша проложить путь ружейным стволам, радостно целящимся в аппетитные живые тела.

На устах пулемётов молниеносно распускаются и увядают алые серебристые и золотистые орхидеи и ирисы. Тропическая флора, размножающаяся с телеграфной скоростью.

Долина Гельпа образует пустую 200-метровую полосу между нами и австрийскими траншеями на Трёхглавой вершине, окутанной иссиня-чёрными изумрудными и нежнейшими зеленовато-голубыми дымовыми газами. Развевается по ветру изящнейший дым, собранный в складки подобно платью Пуаре [32]. Мы видим, что бой свирепствует справа, куда, как говорят, должны были отступить англичане. Мы в Скулаццоне, среди моих миномётов, с другом Маттоли.

Мы отходим направо, в ту часть долины, которая уже превратилась в вулкан. Ритм ружейной перестрелки теснит сердце. По длинной траншее бригады Казале проходит слух, что австрийцы захватили у англичан 900 ярдов с начала окружения, целью которого является Ченджо[33]. Весь горный массив, вклинившийся между Астико и Ассой, в опасности. Проходят солдаты с ящиками боеприпасов. Пулемёты передвинули вправо. Тем не менее, телефоны работают. Команда прекратить миномётный огонь. Однако лёгкая тревога чудится нам в разливе дымов, уже заполнивших потемневший ландшафт. Как будто на нас опустилась ночь, во тьме которой между беспорядочными воздушными толчками летают, как по тысяче рельсов, крупнокалиберные снаряды. Теперь властвует 280-ой. Время от времени тиранически вступает 305-ый. Несомненно, это взрывается парусное судно, нагруженное взрывчаткой, нарочно брошенное в это дымное море, чтобы заполнить, сев на мель, ущелье, разделяющее австрийцев и англичан.

О, с какой итальянской гордостью я любуюсь бравыми пехотинцами бригады Казале, стреляющими из траншеи! В смутной вспышке света перед моими глазами предстаёт то ли галлюцинация, то ли до невозможности странная реальность. Вокруг солдат, стреляющих, вздрагивая, с бруствера окопа, колеблется странное голубовато-красное сияние. Оно похоже на мягкий облачный шар, на колесо бледно-голубого дыма. Я замечаю три, четыре, двадцать, сотню таких ореолов. Я поднимаюсь и сквозь тревожное нарастающее исступление пальбы иду вдоль траншеи. Действительно, каждый из солдат, попадающихся мне на глаза, напоминает матовое ядро, вернее ступицу того самого таинственного прозрачного голубого колеса. Я догадываюсь, что это облако всей прежней прожитой жизни обволакивает каждого из бойцов в момент битвы.

Это путаница минувших дней, неразбериха угасших радостей, отболевших страданий, любовно обступивших человека в момент высокой игры, когда враждебные силы осаждают его со всех сторон. Каждое голубое колесо отличается от другого, я не знаю, зависит ли это от возраста, условий жизни, или самосознания. Несмотря на накатывающие волны грохота и многоголосого эха, я пытаюсь расслышать в этих голубых ореолах живые призывы, крики, мольбы. Голоса плачущих женщин, вопли детей на солнце и рыдания окаменевшей матери, бледнеющее лицо отца, читающего газету, и сладостные свежие губки, между которыми поблёскивают бесценные жемчужины, дороже которых нет ничего на свете.

Вот я слегка касаюсь спины сильного солдата с загорелым лицом: я проникаю внутрь его голубого ореола и вздрагиваю, как любой, кто входит в дом, где лежит покойник, вокруг которого неутешно рыдают домочадцы. Рядом со мной солдат, который стреляет, стреляет, стреляет без устали, должно быть это моряк. Кто ещё думает о свистящих пулях, чирикающих над головой вместе с первыми равнодушными воробьями? Я охвачен радостью открывателя нового закона. Вдалеке от Бергсонов, просиживающих свои идиотские университетские кресла, я нахожу – в опаснейший момент сражения – решение многих вопросов, которое философы никогда не могли найти в книгах, поскольку жизнь не раскрывается нигде, кроме самой жизни. Тайное соединение прошлого с будущим в самом сознании открывается тем, кто всё своё минувшее пережили, перестрадали, выплакали, расцеловали, откусили и пережевали, и тем, кто хотят – посреди ласк или смертельных ударов – прожить, расцеловать, прожевать и выстрадать своё будущее.

Пехотинцы бригады Казале представляются мне небесными телами в голубом свете своей газовой атмосферы. Вращающиеся сферы, задевающие одна другую, подобно зубчатым колёсам в огромной машине битвы. Тайна приближается, предвидение воодушевляет. Каждое колесо формируется, сплетается из бесчисленных колёсиков. Чем больше тонких, плотно пригнанных между собой колечек, тем надёжнее ореол или круглое колесо скрывает плотное ядро. Чем легче бывает обнаружить и сосчитать второстепенные колечки, вращающиеся вокруг солдата, тем более хрупким и беззащитным кажется ядро; и масса пережитых чувств, упруго колеблясь и цепляясь за другие ореолы, плохо или вовсе не защищает его.

Мощь нашей великолепной расы и её чувственность, цепляющаяся, как зубчатое колесо, сочная и покрытая присосками, как спрут! В этих голубых колёсах заключены все эмоциональные силы близких, друзей, родных, сыновей, матерей, любимых и младенцев, которые, будучи стянуты узами прошлых страданий и радостей, защищают бойцов. Я уже восхищался великолепным качеством мужчин, выделяющим бригаду Казале, сильных, ловких, быстрых, мускулистых мужчин, с хорошими зубами и волосами. Я считаю их лучшими в избранной расе, то есть самыми любящими, самыми любимыми, долгожданными, интуитивными. Друзья солнца и моря, они умеют действовать наверняка, не раздумывая, почти всех их сегодня окутывает голубой ореол, защищающий их; они побеждают, они победят, они уже победили, они в этом уверены.

Действительно, по мере того, как растёт дерзость солнца, выметающего вон своими длинными гибкими стальными и золотыми мётлами ужасные клубы дыма, тумана, грохота, шума, я замечаю, что посреди солдат с голубыми ореолами есть несколько убитых, много раненых, но эти сияющие и уверенные в будущем остались невредимыми.

Три часа спустя я возвращаюсь в подразделение. Починка повреждённых телефонных линий. Линейные монтёры бегут по улице. Один несёт телефонный аппарат, другой – бухты проволоки. Я встречаю быстрых ординарцев на велосипедах, то и дело огибающих широкие воронки, оставшиеся от взрывов. Огонь австрийцев становится всё слабее. Долетают последние отчаянные снаряды. В артиллерийском отделении узнаю первые новости, голоса звучат фальшиво, правдиво, неопределённо. Много раненых, несколько убитых. Наши мулы погибли. Наши пехотинцы контратакуют вместе с англичанами в Чезуне, чтобы вернуть обратно 300 ярдов. Наш пустой барак охвачен огнём. Австрийская бомбардировка теперь усиливается в Кампьелло. Австрийцы захватили вершину Экерле у англичан. Много снарядов упало на Пьовене и Скио[34]. Австрийское наступление разворачивается от Валь Д'Астико до моря; наша линия колеблется, но держится крепко. В воздухе пахнет победой.

В 10 часов бомбардировка, начавшаяся в полтретьего ночи, полностью прекращается. Валь Сил0 вновь обретает свою альпийскую душу, до краёв наполненную тишиной, наивную, нежную, тоскующую. Однако вскоре наполняется совершенно неожиданным гулом. Это вчерашний оркестровый кортеж, марширующий, с ожесточением гремя литаврами, издавая резкие жестяные неприличные звуки. К ним присоединяются две гитары и кларнет. Дирижёр безумствует, неистово жестикулируя; кажется, что он шутовски управляет душой Родины, всё ещё взволнованной страшным финалом, в котором толпы австрийцев будут убиты и поглощены пузатыми и жадными пушками.

Я засыпаю в бараке обессиленный, удовлетворённый. Свинцовый сон.

В полдень меня разбудили два наших орудийных залпа, в то время как мне казалось, что это Гьяндуссо стучит в мою дверь. Сквозь сон я кричу «Войди-и-те!» Я принял канонаду за безобидный стук в дверь, настолько глубок был мой сон.

Три дня спустя автомобиль, в котором был генерал Монези, останавливается перед бараками нашего отделения. Он входит, весёлый. Отличные новости. С уверенностью победоносного генерала, сообщив мне, что он был на футуристическом вечере в Брешии, рассказывает о провалившемся плане австрийцев, которые надеялись прорваться, разгромив все наши укрепления (Форт Корбин, Чима Арде, Чезуна), достигнув Ченджо, а затем в обход выйти к Пао. Наши утраченные позиции в Тонале отвоёваны. Азиаго, Граппа держатся. Мы потеряли часть Монтелло, где стоят главные силы австрийцев, которые удаётся сдерживать.

Генерал Монези уходит под проливным дождём, в то время как плотный туман расходится, разорванный в клочья ветром, поднимающим с Валь Д'Астико неиссякаемый облачный котёл. Наши 75-е никогда не молчат, и их снаряды летят с шипением водной торпеды.

Птоо!… фиссссс

Пто! Пто! Пто! фиииии

Птоо! Птоо! Птоо! фиииии

19 июня на заре я встречаю весёлую и кокетливую Зазà с листом бумаги в зубах, в сопровождении её нового кавалера Лиго, смешного пёсика, помеси пуделя и выродившегося бульдога. Невероятно подвижный, гарцующий как лошадка, рыжий как Зазà, но безостановочно вертящийся, с изящной мордочкой со странным розовато-чёрным носом, водянисто-серыми глазами, грациозный, смышлёный, оживлённый, уже очень немолодой. Всегда готовый к случке. Он заигрывает с Зазà и вырывает у неё лист бумаги. Я подхватываю листок на лету и читаю: «Бюллетень Диаса – 9011 австрийских пленных и около 300 захваченных австрийских пулемётов. Наши войска отбивают Монтелло и отбрасывают австрийцев к Пьяве».

Вечером 21 июня я наблюдаю и руковожу ходом буровзрывных работ по установке нового барака. Трое артиллеристов сгрудились вокруг стержня, вбитого в складку скалы. Кувалда, зажатая в грубых руках, пролетает мимо моей головы, каждый раз наверху сверкая розовым в последних косых лучах солнца. Второй артиллерист то и дело засовывает в отверстие скребок, чтобы убрать пыль. Я аккуратно вставляю сабулит[35], капсулу и фитиль. Всем отойти на 50 метров. Артиллерист поджигает фитиль и отбегает

Тум Тум ПРААНГ

Затем звук шумного, шу-у-умного падения обломков. Зазё лаяла и скакала, в то время как прибыл запыхавшийся ординарец-велосипедист. Капитан прочёл и передал мне приказ выступить в Скандиано[36], чтобы присоединиться к подразделению бронированных автомобилей, к которому я был приписан.