Читать книгу Шесть масок Владимира Путина - Фиона Хилл - Страница 33

Путинские экскурсы в дебаты о «русской идее» подчеркивают второй набор элементов его личности – глубокую уверенность, что его персональная судьба тесно переплетена с судьбами и прошлым Российского государства[131]. Владимир Путин называет сам себя студентом-историком. Он заявляет, что история была его любимым предметом в школе и он по-прежнему продолжает читать много литературы по этому предмету. Он также представляет себя как «человека истории» с особенным отношением к ней. За время, что он занимал пост президента, Путин активно размещал свои и членов своей команды толкования событий русской истории, чтобы в ключевые моменты поддержать свои политические позиции. Путин осознает важность истории как для достижения личных и государственных целей, так и для прикрытия этих действий плащом законности[132].

Увлечение Путина историей в биографических материалах активно упоминалось еще в начальный период его президентства, причем явно с его подачи. Например, в восьмой главе первого тома своей изданной в 2002 году книги «Владимир Путин. История жизни» Олег Блоцкий приводит несколько личных (и весьма ярких) воспоминаний Виктора Борисенко, который ходил в ту же школу в Ленинграде, где Путин учился с первого по девятый класс. Борисенко, общавшийся с Путиным и во время учебы в университете, сказал Блоцкому: «Однажды мой товарищ сильно удивил меня. Это произошло в седьмом или восьмом классе. Мы были на уроке истории. Учительница задала вопрос, и вдруг Володя, который до этого старался быть незаметным, вскочил и ответил. У учительницы буквально челюсть отвалилась. Она внезапно поняла, кто этот молодой человек. В этот момент и я понял, каков мой друг. Я увидел его совсем с другой стороны»[133].

Десятилетия спустя, в октябре 2011-го, пресс-секретарь Путина Дмитрий Песков заявил: «Путин [до сих пор] постоянно читает, в основном книги по истории России. Он читает мемуары, мемуары видных государственных деятелей России»[134].

Путин, как и многие российские и советские руководители, понимает роль «полезной истории» в политике – манипулирование прошлым и использование его как политического инструмента. История – социальная и политическая организующая сила, которая помогает формировать групповые тождества и взращивать коалиции[135]. Для Путина история и уроки, которым она учит, усиливают важность служения государству. История подчеркивает божественную натуру Российского государства в противовес эфемерности одного человека-государственника. Тем не менее один такой человек, вырванный со страниц русской истории, оказался очень важным для Путина в его стремлении возродить государство в начале XXI века[136].

Во время проходившей в январе 1997 года встречи между представителями Русской православной церкви и МВД участники сделали прямую отсылку к одной из концепций русской монархической идеи, так называемой «доктрине Уварова», или, как ее по-другому называют, «официальному национализму»[137]. Эта доктрина, базирующаяся на триединстве «Православия, Самодержавия и Народности», была впервые предложена министром образования Николая Первого графом Сергеем Уваровым в 1833 году. Предполагалось, что простая формула этого обращения должна была привлечь учителей по всей Российской империи сплотиться вокруг имперской идеи. Это стало основой первоначального лозунга – à la Филипп Бобков – для сплочения общества на основе «старой традиционной России», а не «новой России». Своим обращением Уваров предложил первое явное определение того, что впоследствии многие считали тремя «основными столпами русского государства»: православную веру и аппарат Русской православной церкви; правящий режим, персонифицированный в самом царе-самодержце, и русскую нацию, верную царю.

Во время январской встречи 1997 года участники обратились к «тезису Уварова» как к возможному оправданию восстановления православия и как к потенциальной основе официальной государственной идеологии и даже как к прототипу инструмента государственной политики.

Последняя составляющая троицы Уварова – «народность», происходит от слова «народ» и обозначает всех русских. В то время, в 1830-е, «народ» означало «крестьянство». Уваров использовал слово «народность» для описания всего: от духа и сущности русских людей до общинной сельской жизни крестьянина. Этот термин также должен был обеспечить связь с коренными славянскими традициями России и разбудить глубокие исторические связи между населением и царем, так же как между «землей» и государством. «Народность» была многозначной и исключительно русской концепцией.

Период, когда возникла «доктрина Уварова», также можно назвать очередным Смутным временем[138]. Российская империя столкнулась с социальной и национальной нестабильностью как внутри страны, так и за рубежом. В 1825 году Санкт-Петербург всколыхнуло восстание декабристов – царских офицеров, многие из которых десятилетием ранее отбросили остатки армий Наполеона назад к Парижу. Теперь они организовали мятеж, чтобы потребовать установления в России конституционной монархии. Вслед за этим, в 1830–1831 годах, последовали восстания польского населения западных провинций империи. Досталось и европейским монархиям – в 1830 году произошли: Июльская революция в Париже, восстание бельгийцев против владычества голландцев и череда бунтов против османского владычества на Ближнем Востоке. Деспотические формы правления становились все менее популярными[139]. Царское правительство находилось в достаточно сложном положении и нуждалось в поддержке. Так что Уваров со своим лозунгом оказался на высоте. Ему удалось подчеркнуть важность самодержавной системы и обратиться к основным группам населения – православным русским и сельскому крестьянству – с призывом сплотиться вокруг царя.

К тезису Уварова часто обращались и в XIX веке, и в начале XX, когда понадобилось мобилизовать население в поддержку последнего царя из династии Романовых – Николая Второго. Поэтому неудивительно, что русские националисты попробовали снова обратиться к этой концепции в 1990-е годы. Можно провести поразительные исторические параллели между 90-ми годами XX века и десятилетием, предшествовавшим Первой мировой войне – и с точки зрения политического и экономического развития, и с точки зрения политического противостояния в столицах (Санкт-Петербург в 1900-е и Москва в 1990-е). Для многих представителей русской элиты споры 90-х в Москве о настоящем и будущем России были всего лишь продолжение таких же споров в Санкт-Петербурге, прерванных войной и революциями. Русский историк литературы Константин Азадовский в своей статье в антологии, вышедшей в 1995 году, указывал:

«Сегодня, в конце [XX] века, так же, как и в его начале, «вечные» русские вопросы снова обсуждаются на страницах наших журналов: истинный путь страны, ее самоидентификация, народ, интеллигенция, славянофилы и «западники». Споры, прерванные в роковые годы революции и «триумфального шествия советской власти», возобновились. Кто виноват? Почему Россия позволила стянуть себя в бездну? Может ли Россия быть «обновлена»?»[140]

Для России 1900-e и 1990-e – не просто начало и конец века. Они также схожие переходные периоды русской истории. Оба десятилетия отмечены поражениями в войнах, распадом империй и экономическим коллапсом, а также попытками драматичных реформ. Оба периода наполнены ностальгией по прошлому. И в 1900-е, и в 1990-е государство и русское правительство обращались к истории в поисках того, что могло считаться «золотым» или хотя бы «серебряным» веком, на который стоило бы ссылаться, чтобы придать смысл и содержание настоящему. Снова цитата из Константина Азадовского: «Мы были заражены ностальгией по дореволюционной России. Мы хотели погрузиться в 1910-е годы… перенести их в наши трудные времена. Именно там, в прошлом, мы упорно искали ответы на насущные сиюминутные вопросы. Мы восстанавливали опоры той жизни – дворянство, казаков, православие, самодержавие»[141].