Читать книгу Картье. Неизвестная история семьи, создавшей империю роскоши - Франческа Картье Брикелл - Страница 6

Несколько лет назад четыре поколения моей семьи собрались в доме нашего деда на юге Франции, чтобы отметить его 90-летие. Сидя на террасе за завтраком со свежими круассанами и мармеладом, я думала о том, что великий человек во главе нашего стола пережил столько, сколько обычным людям и не снилось. Жан-Жак Картье родился в 1919 году и, как и другие представители этого выдающегося поколения, стал свидетелем многих катаклизмов, которые потрясли мир. Он видел разрушительные последствия Великой депрессии и сражался на фронтах Второй мировой войны. Жил в «ревущие двадцатые» прошлого века дольше, чем в нынешнем. В тот праздничный день я смотрела, как он читает поздравительные открытки, – и видела просто дедушку с аккуратно зачесанными седыми волосами, усами и добрыми голубыми глазами. Но такое восприятие скоро изменится. От находки, которая приведет меня к его прошлому и судьбам моих предков, отделяли считанные мгновения.

Осушая очередной кофейник, мы планировали особо ничего не делать. Хотелось побаловать старика, хотя он ненавидел быть в центре внимания. В детстве мы с кузенами удивлялись, что дедушка с бóльшим удовольствием дарил подарки на свой собственный день рождения, нежели получал. Однажды это оказалась большая деревянная песочница, внезапно появившаяся на террасе, в другой раз – пара велосипедов, на которых мы гоняли по саду. В этом году он объявил, что припас бутылку коллекционного шампанского.

Я вызвалась принести ее и спустилась в погреб. Было темно; не найдя бутылку, я стала исследовать помещение. Оно было заполнено вещами (дед никогда ничего не выкидывал): коробки с инструкциями к давно вышедшим из строя электроприборам, чемоданы со старой одеждой, пахнущей нафталином, охотничьи журналы. Тут было все, кроме шампанского. Я была готова признать поражение и вернуться с пустыми руками, как вдруг заметила рядом с дверью ящик, покрытый толстым слоем пыли и заваленный рухлядью. Я отодвинула высокую стойку для хранения вина, на которой одиноко стояла бутылка просроченного лимонада, разгребла кипу пожелтевших газет и обнаружила потрепанный сундук. Черный, с коричневыми кожаными ремнями, ничем не примечательный, – о давно ушедшей эпохе свидетельствовали лишь его бока с выцветшими наклейками парижских вокзалов и экзотических восточных отелей. Встав на колени, бережно расстегнула потертые ремни, медленно подняла крышку.

Внутри оказались письма. Сотни и сотни писем. Они были аккуратно собраны в связки, каждая перетянута желтой, розовой или красной лентами и надписана аккуратным почерком на белой картонке.

Мой дед принадлежал к четвертому поколению Картье, которое занималось семейным бизнесом. Он стал последним в роду человеком, возглавившим бизнес перед тем, как его продали в 1970-е. Владельцем сундука, скорее всего, был отец деда, Жак Картье. Перебирая письма, я поняла, что передо мной – история семейной компании, создавшей одни из самых ценных ювелирных украшений для сильных мира сего. Этот сундук со временем прольет свет на роскошные балы Романовых, блестящие коронации и экстравагантные банкеты махараджей. Члены королевских семей, дизайнеры, художники, писатели, политики, светские персонажи и кинозвезды оживут на этих страницах. Мне вскоре предстояло узнать, как король Великобритании Эдуард VII., великая княгиня Мария Павловна, Коко Шанель встали в один ряд с герцогиней Виндзорской, Элизабет Тейлор, Грейс Келли и королевой Елизаветой Второй в богатой истории Cartier. Их связали ювелирные украшения: изумруды размером с яйцо, прóклятые камни, бесконечные нити идеально розового жемчуга, каскады редких цветных бриллиантов, великолепные сапфировые тиары и легчайшие бриллиантовые корсажные броши.

Но старый сундук хранил и личную историю: письма от скучающих по дому сыновей и озабоченных родителей, радостные телеграммы о рождении детей и полные горя послания о смерти, любовные письма и яркие описания далеких стран. Страницы, лучащиеся надеждой и полные страха. Советы отца по поводу новых проектов и переписка между братьями, показывающая их крепкую родственную связь.

Дед иногда говорил о старых письмах родителей, но так и не смог их найти. В конце концов решил, что все утеряно. Когда я вернулась на террасу без обещанного шампанского (позже его нашли в серванте под лестницей), но с пачкой писем, он был невероятно счастлив.

Я обожала дедушку. Безмерно щедрый, добрый, любящий. У него был заразительный смех, заставлявший хохотать всех вокруг. Скромный по натуре, он не был похож на человека, управляющего знаменитой ювелирной компанией. Дома он чувствовал себя счастливым: интроверт, никогда не говоривший о бизнесе. Всегда хвалил предшественников, талантливых мастеров и дизайнеров, которые у него работали, и никогда не упоминал собственных заслуг. Больше слушал, чем говорил: его интересовало, что происходит в семье, все ли здоровы и счастливы. Если возникали проблемы, первым предлагал свою помощь.

Жан-Жак вернулся во Францию незадолго до моего рождения. Каждый июль он ждал нас в аэропорту Ниццы, чтобы отвезти в дом, где жил с бабушкой, а после ее смерти – один. Спускаясь по трапу, мы видели деда – с фирменной трубкой, в знакомой кепке. Как только мы появлялись, он бросался вперед, чтобы проложить путь к машине под обжигающим солнцем. Мы проезжали по Английской набережной, оставляя слева сверкающее море и беспечных купальщиков, и сворачивали в сторону гор. У деда, как и у его отца, были больные легкие, поэтому он жил в горах. После берега и толп отдыхающих пейзаж становился все более безлюдным. Наконец мы прибывали в его деревню. Мимо булочной и овощной лавки, мимо фургончика с пиццей – и вот наконец крутой поворот на ухабистую дорогу к дому. Реальный мир оставался позади. По обе стороны дороги паслись овцы, томно жующие сухую траву, вдоль обочины шла по своим делам вечная старуха Тереза, хозяйка фермы, жившая в высоком доме с крошечными окошками. Еще несколько поворотов – и мы у белых ворот, ведущих в каникулы.

Внутри был оазис. Стрекот цикад приветствовал нас, когда мы выпрыгивали из раскаленной машины и бежали по светло-серому гравию. Сад, в который Жан-Жак вложил столько сил и энергии, когда вышел на пенсию, был – по контрасту с пустыней вокруг – наполнен красками, свежестью и жизнью. Длинная зеленая лужайка простиралась от самой террасы и становилась местом для беготни и игры в бадминтон. Слева, уровнем ниже, был бассейн, окруженный лавандой и розмарином. Еще ниже росли лимонные, мандариновые и апельсиновые деревья. С заросшей жасмином крыши из прованской черепицы открывался вид на море, в ясные дни можно было увидеть лодки вдалеке. В конце сада росли абрикосовые деревья, расположились плантации клубники и малины. Были и помидоры, душистые и сочные. Заботливый Жан-Жак высаживал их заранее и поливал каждый вечер, чтобы поспели к нашему приезду, хотя сам их не любил.

Ярко-голубое дневное небо к вечеру становилось нежно-розовым. Небо Матисса, Пикассо и Сезанна. Дедушка с бабушкой провели медовый месяц неподалеку, на горе, в городке Сен-Поль-де-Ванс, привлекавшем художников задолго до того, как туда хлынули туристы. Не случайно дед выбрал эти края, чтобы встретить старость. Будучи художником по натуре, он любил свет. В последние годы жизни терял зрение; я видела, как он вглядывался в линию горизонта над морем. «Пытаюсь запомнить эту картину как можно лучше, – объяснил он, когда однажды я присоединилась к нему на террасе. – Думаю, когда ослепну, буду очень скучать по этому свету – не закатному, а чуть более раннему, тонкому». Дед построил художественную мастерскую в саду – с раздвижными стеклянными дверями и большим окном с видом на море. Заполненная альбомами для рисования, листами бумаги, остро отточенными карандашами, мастерская стала его творческим убежищем.

Для Жан-Жака смыслом работы в Cartier были не драгоценные камни. Его интересовал поиск оригинального дизайна и выполнение тончайшей работы. Философия, ставшая образом жизни. Каждая вещь в доме – небольшая бронзовая скульптура, картина маслом или испанский обеденный стол – была по-своему уникальна, стояла в правильном месте. Всюду виделись следы иностранного влияния: от индийских ковров и китайского кофейного столика до персидских миниатюр. Семья долгие годы черпала вдохновение в вещах со всего света; члены клана окружали себя эклектичными предметами искусства. Но Жан-Жак не замкнулся в прошлом. Новаторский книжный шкаф из стекла и металла, который он придумал и поставил для отца в гостиной, был проявлением его минималистской философии «лучше – меньше».

Все вещи стояли на своих местах, в доме царил образцовый порядок; но когда появлялись мы, неся с собой хаос, дед не ворчал. Наоборот! Если что-то ломалось или разбивалось, он лишь беспокоился, не поранились ли мы. «Не беспокойся, дорогая, – говорил он в ответ на извинения. – Ты сама-то в порядке?»

Каникулы были раем. По возвращении в Англию на учебу мы общались при помощи писем. Конверты, подписанные красивым почерком деда, приносили огромную радость – мы жили в школе-интернате и очень скучали по дому. Дед прекрасно понимал, что такое тоска по родным стенам, и не мог терпеть несчастье других. У него была дислексия[1], ему было трудно писать, поэтому он предпочитал рисунки словам, заполнял страницы набросками животных и забавными подписями, неизменно поднимавшими настроение.

Когда мы повзрослели и осознали, что у дедушки была и собственная жизнь, начали расспрашивать о прошлом. Он не любил говорить о себе, но иногда рассказывал разные истории. Например, как однажды заснул в ожидании британской королевской семьи в Букингемском дворце и был разбужен, к своему ужасу, королевой-матерью. Или как в годы Второй мировой войны его кавалерийский отряд был вооружен саблями времен наполеоновских сражений, хотя против них были выдвинуты бронированные танки. Иногда упоминал драгоценности: косметичку, которую он сделал для принцессы, или бриллиантовое колье, сотворенное его отцом для махараджи. Было много историй о предыдущих поколениях семьи, особенно – об отце и двух дядях, которые превратили Cartier в ведущую мировую ювелирную фирму.

К тому времени, как обнаружила сундук с письмами, я уже начала записывать некоторые воспоминания дедушки – просто, чтобы не забыть. На самом деле это пришло в голову не мне, а мужу, новичку на наших семейных встречах. Он, давно лишившийся бабушек и дедушек, сразу понял, насколько бесценно приоткрыть окно в прошлое. Его беспокоило, что если кто-то не начнет записывать наши обеденные разговоры о прошлом, эти истории канут в Лету.

Мое открытие в чулане подтолкнуло меня взглянуть на случайные рассказы и воспоминания по-новому. Затащив сундук наверх, я провела остаток лета, разбирая его содержимое. Дед помогал. Мы сидели в его кабинете после полудня, во время чаепития. Вернувшись во Францию, он скучал по английской традиции послеполуденного чая, и я пыталась (не всегда успешно) испечь сконы[2], его любимые британские булочки, по рецепту из бабушкиной кулинарной книги. Читая письма, мы обменивались мнениями и догадками, я задавала вопросы. Мне не терпелось поскорее все прочитать – так увлекала история, о которой я практически ничего не знала. Дед читал медленнее, с благодарностью впитывая каждое слово. Я часто видела его с очередным письмом в руках – он сидел в любимом кресле и глядел вдаль.

За день до находки мы, как обычно, просматривали каталог ювелирного аукциона. Когда он замечал достойное внимания изделие Cartier, подробно рассказывал, как оно было создано, откуда взялось вдохновение, с какими проблемами столкнулись мастера при изготовлении. В тот день он указал на несколько вещей в египетском стиле, сделанных под руководством его отца в 1920-е годы. Вспоминал, как мир был потрясен открытием гробницы Тутанхамона, и после началась мода на древнюю историю. Потом мы шутили, что пыльный сундук, найденный в подвале, тоже – мой собственный Тутанхамон. Эта находка изменила мое восприятие прошлого, превратив старые пожелтевшие фотографии в реальных, полных жизни людей. И хотя я еще этого не знала, она в конце концов вывела меня на новый жизненный путь. Чем больше углублялась, тем острее понимала: нельзя прятать такие сокровища. Я хотела описать сложную историю семьи Картье, пока дедушка еще был с нами. Письма, в конце концов, это лишь часть истории.

Однажды я спросила, можно ли записать его воспоминания на пленку. Разговоры за обедом были прекрасны, но хотелось бы иметь более полную картину его жизни и жизни предков: к тому времени я уже решила писать историю Семьи. Это была непростая просьба – дедушка, человек скромный и закрытый, отказывал писателям и журналистам в интервью. Однако со временем понял: если последний человек из поколения Картье не поделится воспоминаниями, они будут утрачены навсегда.

Он также чувствовал, что остались невоспетые герои; несмотря на обилие иллюстрированных книг о Cartier, полная история семьи так и не была рассказана. Дед расстраивался, когда я говорила, что его версия событий не совпадает с тем, что написано у других. «Неважно, что говорят в книгах, – ворчал он. – Я рассказываю, как было дело, потому что я этим жил!» В конце концов он согласился мне помочь – чтобы история семьи не ушла в небытие.

В течение последующих месяцев каждую пятницу я прилетала к нему последним вечерним рейсом, сидела в его маленькой кухне за белым столом 1950-х годов и погружалась в увлекательные воспоминания. Было чувство, что мой живой интерес пробуждает в дедушке все большую потребность рассказать о людях и событиях, оставшихся лишь в воспоминаних.

Но и я могла поделиться находками. В доме не было компьютера, и он не представлял себе, как искать старые газетные публикации или прослеживать судьбы людей, с которыми общался десятки лет назад. Я приезжала, нагруженная материалами: статьями о его отце, книгами, в которых упоминались старые клиенты, воспоминаниями тех, кто работал на семейную фирму. Мне даже удалось найти старейших сотрудников Cartier в Лондоне. Некоторые, уже отметившие 90-летие, не хотели вспоминать и общаться с бывшими коллегами. Однако обмен новостями и приветствиями с дедушкой – через меня – был приятен обеим сторонам.

Так что и я помогла расширить воспоминания. «Я так рад, что в семье есть историк», – говорил он, хотя я не думала о себе в таком ключе. После изучения литературы в Оксфорде я работала финансовым аналитиком в секторе розничной торговли. Напряженные рабочие дни в Сити[3] не способствовали личной жизни, но научили анализировать факторы успеха компании. Одно дело – производить товары высокого уровня, но совершенно другое – создать международный бренд.

Мое путешествие в прошлое началось с сундука писем и глубочайшего восхищения дедушкой. Затем захотелось понять, как предкам удалось превратить маленький семейный бизнес в ведущую ювелирную компанию. И зачем они ее продали.

Разговаривая с дедушкой, я все глубже погружалась в детали и наконец смогла выстроить картину столетнего развития семейной фирмы. Он показал хронологическую таблицу, которую начертил его отец, – чтобы мальчик с детства изучал семейную историю. Рассказал, как прадед выжил во время Французской революции, а дед гениально разбирался в драгоценных камнях; поведал о том, как отец и дяди смогли вывезти французскую роскошь за моря задолго до эры глобализации. Но самым интересным было его путешествие по собственной жизни. Вместо добрейшего дедушки, к которому мы привыкли, я видела маленького мальчика, ждущего сказки на ночь; затем – храброго солдата; позже – молодого человека, оплакивающего утрату отца. Я зримо представляла взволнованного босса, которому пришлось возглавить бизнес до того, как он почувствовал себя готовым к этому.

Находка сундука с письмами и запись мемуаров деда стали определяющими моментами моей жизни; но это было лишь начало. Да, я не подвергала сомнениям его версию событий, но понимала, что человеческая память избирательна, субъективна. Письма из сундука рассказали лишь часть истории. Поэтому я стала искать источники по всему миру, заглянула под каждый камень, нашла неожиданные факты. И в результате пересмотрела понимание семейной истории, обратив внимание на тонкие ускользающие нити.

Я прочесала увлекательные семейные архивы, раскиданные по миру, – от Сент-Луиса до Токио. Приезжала по адресам, написанным паучьим почерком на выцветших конвертах: Лондон, Париж, Нью-Йорк. Ощутила, каково жить в величественных домах иной эпохи. Проследила пути прадедушки по восточным землям. Побывала в тех же сапфировых шахтах, что и он, ночевала в тех же зданиях, ходила босиком по храмам. Я встречалась с потомками людей, которых он знал: от индийских махараджей и жемчужных шейхов Персидского залива до продавцов драгоценных камней на Шри-Ланке и американских наследниц миллионеров. Потратила многие и многие часы в поисках документов о рождениях, смертях и свадьбах столетней давности. Мне посчастливилось узнать по-настоящему удивительных людей: 90-летнюю бывшую продавщицу, которая пригласила меня на ланч и щедро поделилась воспоминаниями; скромного дизайнера в Лондоне, который кормил меня тостами с джемом, рассказывая об эксцентричных запросах клиентов и о роскошных королевских драгоценностях.

Моя книга не претендует на статус биографии семейной фирмы. Это – человеческая история, основанная на личных воспоминаниях, переписке и другом раскопанном материале. Заканчивается она 1974 годом, когда было продано последнее подразделение Cartier.

К сожалению, дедушка умер в 2010 году. Разговоры о прошлом нас очень сблизили, и его уход потряс меня. Потребовалось немало времени, прежде чем я смогла вернуться к пленкам. Переживала, что слышать его голос после его ухода будет слишком тяжело, но, на удивление, это успокоило – будто он снова был рядом. Я всегда думаю о нем, когда одно из упомянутых украшений всплывает на аукционе. Когда читаю письма или вижу наш старый верный сундук. И когда цвет неба на юге Франции становится нежно-розовым перед закатом. Незадолго до смерти деда, спустя столетие после того, как братья Картье создали великую ювелирную компанию, я дала ему обещание, что расскажу подлинную историю семьи. Так появилась эта книга.