Читать книгу Моя жизнь и любовь. Книга 2 - Фрэнк Харрис - Страница 6

Я пробыл в отеле «дʼАтен» около недели, когда заметил в холле хорошенькую даму. Она очаровала меня с первого взгляда. Горничная сказала, что это мадам М., номер ее был рядом с моим. Позже я узнал, что матушка ее, мадам Д., занимала апартаменты на втором этаже. Не помню, как я познакомился с нею, но мадам Д. оказалась женщиной доброй и легкой в общении. У нее имелся еще сын Жак Д., который служил в Пажеском корпусе в Париже. С ним я познакомился несколько лет спустя, но расскажу об этом в свое время.

С мадам М. мы вскоре подружились. Семейство было чистокровными греками. В Афины они приехали из Марселя и говорили по-французски так же хорошо, как и на современном греческом. М. уже два года состояла в браке с неким шотландцем, который на тот момент обретался где-то в Британии. Женщина предпочитала не говорить о своем супруге. Мать ее призналась, что данное замужество оказалось трагической ошибкой.

В свободные от занятий часы мое долгое воздержание тяготило меня, а мадам М. была необычайно хороша собою: худощавая и довольно высокая, с истинно греческим профилем, увенчанным копной черных волос. Я никогда не видел столь больших и красивых темных глаз, а ее хрупкая фигура обладала по-настоящему провокационной грацией. Звали ее Эйрин, т.е. «Мир». Вскоре она разрешила мне обращаться к ней по имени. Через три дня я признался, что влюблен в нее…

Мы вместе ходили на дальние прогулки. Однажды побывали на Акрополе, в тот раз я рассказал Эйрин об «Алтаре богов». В другой раз мы спустились на Агору. Потом побывали на рынке, где мадам М. научила меня кое-чему из современной греческой жизни и обычаев.

Однажды некая пожилая женщина приветствовала нас как влюбленных, и когда мадам М. заволновалась и сказала «ouk estiv» (это не так), старуха покачала пальцем и сказала:

– Он горит, и ты тоже загоришься.

Поначалу Эйрин совсем не уступала мне, но после месяца или около того общения и ухаживаний я смог украсть поцелуй и объятие. Медленно, день за днем, мало-помалу я приближался к цели. Помог мне случай. Забуду ли я его когда-нибудь?

В тот раз мы объехали весь город и вернулись только к вечеру. Когда поднялись на второй этаж, я очень тихо открыл дверь в апартаменты мадам Д. Как назло ширма перед дверью была отодвинута, и там, на диване в дальнем конце комнаты, я увидел ее мать в объятиях греческого офицера. Я осторожно приоткрыл дверь шире, чтобы Эйрин, шедшая следом, могла увидеть эту сцену, а затем так же бесшумно закрыл ее.

Когда мы свернули к нашим номерам, я заметил, как лицо мадам М. просветлело. У двери ее номера я остановился:

– Мой поцелуй!

И как во сне она поцеловал меня: пришёл мой «l’heure du berger»[78] (благословенный час).

– Ты придешь ко мне сегодня вечером? – прошептал я. – Внутренняя дверь в твоих комнатах ведет в мой номер.

Она посмотрела на меня своим непроницаемым женским взглядом, и впервые ее глаза выдали себя. В ту ночь я рано отошёл ко сну и тихонько отодвинул диван, который с моей стороны загораживал внутреннюю дверь в ее номер. Я попробовал открыть, но обнаружил, что дверь заперта с ее стороны. Увы!

В тот вечер, уже лежа в постели, я заметил, что около одиннадцати часов ручка двери с ее стороны шевельнулась. Я сразу же задул свечу, но жалюзи не были опущены, и комната была залита лунным светом.

– Можно войти? – спросила она.

– Можно?

Я в мановение ока вскочил с постели и обнял ее очаровательную мягкую округлую фигурку.

– Ты такая милая, – прошептал я и опустил Эйрин на свою кровать.

Она сбросила халат, под которым оказалась только ночная рубашка. В следующее мгновение я уже был на ней… Но мадам М. отстранилась, села и предложила:

– Нет, давай поговорим.

Я попытался было целовать ее, но к моему удивлению Эйрин вдруг сухо сказала:

– Ты читал последнюю книгу Эмиля Золя «Нана»?

– Да, – растерянно ответил я.

– Вот, – сказала моя визави, – ты знаешь, что под конец сталось с Наной[79]?

–Да, – ответил я с упавшим сердцем.

– Ну, – продолжала она, – что, если такое же станется со мною? Я отчаянно боюсь родить незаконного ребенка. А как бы ты поступил на моем месте?

Минутное раздумье подсказало мне, что все дороги ведут в Рим. Поэтому я согласился с ее доводами и вскоре… мой паренёк скользнул между ее ног.

– Скажи мне, пожалуйста, как доставить тебе наибольшее удовольствие? – спросил я, нежно приоткрыл рукой губы ее лона и прижался к ним устами, а языком стал ласкать ее клитор. В этом не было ничего отталкивающего: клитор был гораздо чувствительнее рта. Не успел я поцеловать ее дважды, как она со вздохом откинулась на кровать и прошептала:

– Вот так, это божественно!

Ободренный, я, естественно, продолжил. Вскоре ее маленький комочек раздулся так, что я мог взять его в губы, и каждый раз, когда я сосал его, тело Эйрин конвульсивно двигалось. Вскоре она еще шире раздвинула ноги и подтянула их, чтобы впустить меня до конца. Теперь я варьировал движения, облизывая языком остальную часть ее вагины и просовывая свой язык в нее как можно дальше. Ее движения, ее дыхание становились все более и более судорожным, и когда я снова вернулся к клитору, взял его в губы и пососал, одновременно просовывая указательный палец вперед и назад в ее лоно, движения женщины стали более резкими, и она вдруг начала кричать по-французски:

– О, cʼest fou! О, cʼest fou! О! О! (Это безумие! Это безумие! О! О!)

И вдруг она зажала мое лицо в ладонях и приникла губами к моим губам, как будто хотела укусить. В следующее мгновение моя голова снова оказалась у нее между ног, и игра продолжилась.

Мало-помалу я почувствовал, что мой палец потирает верхнюю часть ее лона, пока я ласкал языком ее клитор. Это явно доставляло ей наибольшее удовольствие. Еще минут через десять этой восхитительной игры она закричала:

– Фрэнк, Фрэнк, прекрати! Поцелуй меня! Остановись и поцелуй меня. Я больше не могу терпеть. Я цепенею от страсти и хочу кусать или щипать тебя…

Естественно, я сделал, как мне было велено. Ее тело распростерлось рядом с моим, наши губы встретились.

– Ты милый, – прошептала она. – Я так тебя люблю. Как чудесно ты целуешься.

– Ты научила меня этому, – подольстился я. – Я твой ученик.

Все это время мой возбужденный фаллос пытался войти в нее, но она все время отстранялась. Наконец Эйрин произнесла:

– Я бы с восторгом отдалась тебе, дорогой, но боюсь.

– Не бойся! – заверил я ее. – Если ты позволишь мне войти, я немедленно выйду, как только подступит семя. Поверь, здесь нет никакой опасности.

Но что бы я ни делал, что бы ни говорил, в ту первую ночь она не уступила и отказалась совокупляться.

Я достаточно хорошо разбирался в женщинах, а потому твердо помнил: чем дольше и искреннее я буду я сдерживаться и позволю желаемой даме взять инициативу в свои ручки, тем основательнее окажется моя награда. Несколько дней спустя я повел Эйлин на гору Ликабет[80] и показал ей «всё царство духа», как я называл Афины и их окрестности. Она просила рассказать о древнегреческой литературе.

– Была ли она лучше современной французской?

– И да, и нет. Всё было совершенно по-другому.

Эйрин призналась, что не понимает Гомера, но когда я читал припевы из «Царя Эдипа»[81], она их поняла; и великая клятва в речи Демосфена: «Не теми, кто впервые столкнулся со смертью в Марафоне». – И благородное подведение итогов вызвало слезы на ее глазах: «Теперь по вашему решению вы либо прогоните наших обвинителей по суше и по морю, бездомные и бездомные, или вы дадите нам верное освобождение от всех опасностей в мире вечной тишины».

Услышав последние слова, она по собственной воле поцеловала меня.

Когда мы шли в тот день вниз по длинному склону Ликабета, внезапно она спросила:

– Ты больше не хочешь меня? Мужчины такие эгоистичные существа. Если женщина сразу не исполнит всё, чего они пожелают, уходят.

– Ты не веришь ни единому моему слову, – перебил я. – Когда это я уходил? Я жду твоего согласия и не намерен вечно беспокоить. Это все. Если бы ты видела, с какой надеждой смотрю я каждую ночь на ручку твоей двери…

– Скоро наступит ночь, и всё изменится, – взяла она меня под руку. – Не желаю решать важные вопросы, когда я вся дрожу от чувств. Но я все обдумала и верю тебе. Понимаешь? Я хочу верить тебе!

И глаза её были полны обещанием.

К счастью, когда ручка ее двери повернулась, я был начеку и обнял Эйрин, прежде чем она переступила порог. Любовная игра, которой она меня научила, продолжалась еще долго. Наконец, я устал и растворился в ощущениях. Она лежала в моих объятиях, и мое горячее, пульсирующее тело прижималось к ней. Я не стал спешить, а позволил женщине умолять меня. Но вот она прошептала:

– Мне неприятно напоминать тебе, но ты сделаешь то, что обещал?

– Да.

– И гарантируешь безопасность?

– Нет, но даю честное слово, что уберегу тебя от беременности.

В следующий миг Эйрин расслабилась в моих объятиях и отдалась на мою волю. Медленно я проник в неё, а она склонилась ко мне жадным ртом и целовала, целовала… Это было божественно, но так коротко – всего несколько толчков, и я был вынужден отступить, чтобы сдержать свое обещание.

– О, великолепно! – вздохнула она, когда я выплеснул свою сперму, брызнувшую на носовой платок. – Но мне больше всего нравятся твои уста! Хотелось бы знать, почему? Твой язык ужасно возбуждает меня… Почему? Почему? Почему? Давай поговорим!

– Нет, дорогая! Давай продолжим. Теперь нет никакого риска. Я могу быть с тобою как угодно долго. Объясню тебе причину позже, но поверь мне на слово. Давай повеселимся!

В следующее мгновение я снова был в ней. Игра продолжилась с новой силой. Снова и снова она приходила в экстаз, и наконец, когда я прошел совсем высоко, чтобы еще больше возбудить ее, она вдруг закричала:

– О, о, que c'est fou, fou, fou! (Это ужасно, ужасно, ужасно!)

И укусила меня за плечо, а затем разрыдалась.

Естественно, я обнял ее и начал целовать. На этом закончилась наша первая большая любовь. После той ночи у нее не было секретов от меня, и мало-помалу она объяснила мне все, что чувствовала в бреду любви. Я полагал, что дал ей максимум удовольствия, но вскоре девица призналась, что предпочитает поцелуи в половую щель, чтобы продолжалось это минут десять или пятнадцать, а в завершение ее оргазма я могу ввести свой член, но быстро, жестко, будто насилую. Прежде все рассказы английских школьников о каком-то воображаемом сходстве между ртом и наружными губами половой щели, между носом и членом мужчины я неизменно находил враньем.

У Эйрин был довольно большой рот и очень маленькое красивое влагалище. У девушки с самым большим влагалищем и самыми толстыми губами (из всех, с кем я когда-либо имел связь) был маленький тонкий рот. То же самое и с мужчинами. Я уверен, что нет никакой связи между половыми органами и чертами лица. Изысканная любовница, Эйрин, с девичьим телом, маленькой круглой грудью и ротиком, который мне никогда не надоедал.

Часто после этого вместо прогулок мы возвращались в мою комнату и проводили день в любовных играх. Иногда ее мать подходила к двери ее номера, и она беззвучно смеялась и обнимала меня. Раз или два ее брат приходил ко мне, но мы лежали в объятиях друг друга и позволяли глупому внешнему миру стучать сколько угодно.

Мы забавлялись любовными играми. Благодаря Эйрин я узнал много нового для меня о женщинах. В первую очередь о своеобразных приливах и отливах их чувственности, причём чем естественнее любовная игра, тем надёжнее она дает ключ, так сказать, к сердцу и чувствам женщины. А для мужчины это главная награда, как сказал мудрый старый Монтень, который писал о «стоянии у дыбы и яслей перед едой».

Я всегда пытался добиться признаний от своих подруг об их первом опыте в сексе, но, за исключением нескольких француженок (по большей части актрис), мне мало что удавалось. В чем причина, должны объяснить другие, но я обнаружил, что девушки странно сдержанны в этом вопросе. Снова и снова, когда я лежал в постели с Эйрин, я пытался заставить ее рассказать мне о ее первом совокуплении. Наконец она призналась в одном приключении.

Когда ей было около двенадцати, в Марселе у нее была гувернантка-француженка. Однажды эта дама вошла в ванную, сказала Эйрин, что она долго купалась, и предложила помочь ей вытереться.

– Я заметила, – сказала Эйрин, – что она пристально смотрит на меня, и мне это понравилось. Когда я вышла в комнату, гувернантка завернула меня в халат, сама присела, посадила меня к себе на колени и начала вытирать. Когда она часто прикасалась ко мне там, я раздвинул ноги, и мадам очень ласково прикоснулась ко мне. Потом вдруг поцеловала меня… Страстно поцеловал в губы и оставил меня. Она мне очень нравилась. Она была милой, очень умной и доброй.

– Она когда-нибудь вытирала тебя снова?

Эйрин рассмеялась.

– Вы слишком много хотите знать, сэр, – только и сказала она.

Когда я вернулся в Афины в конце лета, я снял комнаты в народном квартале и жил очень скромно. Вскоре Эйрин навестила меня. Мы часто ходили в греческий театр, и во второй половине дня вместе часто читали Феокрита[82]. Но мадам М. была слишком однообразной, и весной я решил вернуться через Константинополь и Черное море в Вену, так как чувствовал, что мой Lehrjahre (годы ученичества) подходил к концу. Меня манили Париж и Лондон.

В один из последних вечеров Эйрин захотела узнать, что мне больше всего в ней нравится.

– У тебя множество хороших качеств, – начал я. – Ты всегда добродушна и рассудительна. О внешности и говорить не приходится: твои прекрасные глазах и гибкая хрупкая фигурка… Но почему ты спрашиваешь?

– Мой муж говорил, что я костлявая, – ответила она. – Он сделал меня ужасно несчастной, хотя я изо всех сил старалась угодить ему. Сначала я не испытывала к нему особых чувств, и это слово «костлявый» ужасно ранило.

– В одну из наших первых встреч, когда ты встала с постели, чтобы пойти в свою комнату, я приподнял твою ночную рубашку и увидел очертания твоих изгибающихся бедер. Это было одно из самых красивых очертаний, которые я когда-либо видел. Если бы я был скульптором, я бы давно изваял его. Какая глупость – «костлявая»! Этот человек не заслуживал тебя: выбрось его из головы.

– Да, – тихо ответила Эйрин, – в сердце женщины есть место только для одного возлюбленного, и именно ты вошел в мое сердце. Я рада, что ты не считаешь меня костлявой, но представляю, сколь безразлична тебе. Тебя волнуют лишь изгибы моей плоти. Это так много. Мужчины – вы забавные существа. Ни одна женщина не стала бы так высоко ставить простые очертания тела. Твоя похвала и неприязнь моего мужа равнозначны и равноценны.

– И все же желание рождается из восхищения, – поправил я возлюбленную.

– Мое желание рождено твоим, – ответила она. – Но женская любовь лучше и отличается от мужской тем, что она идёт не от глаз, но от сердца и души.

– Но тело дает ключ, – пробормотал я. – И делает близость божественной!

Любовные уроки Эйрин не прошли для меня даром. Прежде всего, с тех пор я научился доставлять женщине удовольствие в любом ее пристрастии, причем не утомляя и не утомляясь. Это позволило мне полностью компенсировать неуклонно снижавшуюся мужескую силу. Во-вторых, познав с помощью Эйрин самые чувствительные места на теле женщины, с тех пор я мог даже обычным способом доставлять своим любовницам более острое наслаждение. Я испытал всю радость от того, что вошел в новое царство восторга с возросшей энергией. Более того, как я уже говорил ранее, Эйрин научила меня узнавать каждую женщину ближе, чем я знал кого-либо до нее, и вскоре я обнаружил, что нравлюсь им больше, чем во времена первой страсти неиссякаемой молодости.

Позже я научился другим приемам, но ни один из них не был так важен, как это первое открытие, которое раз и навсегда показало мне, насколько искусство превосходит природу.

* * *

После нескольких месяцев учебы в Афинах я услышал о клубе, где университетские профессора и некоторые студенты встречались и разговаривали на классическом греческом языке. Ошибка или даже неловкость выражения были преданы анафеме, и из этого почтения к языку Платона и Софокла выросло желание сделать современный язык максимально похожим на древнегреческий. Конечно, невозможно вернуть в обиход сложный синтаксис. Многочисленные частицы тоже были потеряны навсегда. Но члены клуба старались использовать слова в их старом значении как можно точнее, так, что даже сегодня Ксенофонт мог бы читать ежедневную газету в Афинах и без труда понять прочитанное.

Эта идентичность стала возможной только потому, что разговорный язык греков (e koine dialektos) в течение многих веков существовал бок о бок с литературным языком. Разговорный диалект был сохранен в Новом Завете и в церковных службах. Поэтому ученым и грекам-энтузиастам было не сложно сохранить язык простого народа и язык Платона. Насколько это возможно, конечно. Впрочем, народ этот столь необычайно умен, что даже крестьянин, который всегда называл лошадь alogos – «безмозглая», знает, что «иппос» – более подходящее слово для того же животного. И хотя распространенное произношение не совсем соответствует классическим временам, все же оно намного ближе к античному произношению, чем любое английское. Современный грек правильно использует свои акценты, и любой, кто научился воспринимать древнегреческий язык на слух, может оценить ритм классической греческой поэзии и прозы гораздо лучше, чем любой ученый, который читает только в ритме длинных и коротких слогов.

Думаю, что именно Райкес[83] рассказал историю, которая проиллюстрировала для меня одну из сторон греческих амбиций. Профессор Блэки[84], известный шотландский историк и филеллинист[85], приехал в Афины в гости и выступил в Пирее. Райкес отправился послушать его вместе с выдающимся университетским профессором, одним из лидеров движения греков за освобождение. Некоторое время послушав речь Блэки, профессор сказал Райкесу:

– Я даже не представлял, что английский язык столь красив.

– Но Блэки говорит на современном греческом языке, – смутился Райкес.

– Боже милостивый! – воскликнул профессор. – Никогда бы не подумал. Ведь я не понял ни единого слова.

Об одном переживании того времени я должен рассказать вкратце, поскольку оно оказало огромное, неизгладимое влияние на все мое мировоззрение и понимание прошлого.

Всем известно, что Плутарх родился в Херонее[86], и во время моих пеших скитаний по Аттике я несколько дней жил в крестьянском доме на равнине. Когда Филипп Македонский и его сын Александр, впоследствии прозванный Великим, вторглись в Аттику, македоняне пришли почти как варвары. Городу Фивы пришлось пережить первое потрясение. Плутарх рассказывает, как триста фиванских юношей, представителей лучших семейств, собрались вместе и торжественно поклялись, что положат конец завоеваниям Филиппа или погибнут.

Македоняне и фиванцы сразились на полях близ города Херонея, и настал час, когда знаменитая македонская фаланга пошла в наступление. Напрасно триста юношей кидались на нее: снова и снова их отбрасывали прочь, а фаланга двигалась дальше. На берегу реки Кифисос Священный отряд, как их называли фиванцы, последним усилием попытался остановить врага и погиб до последнего человека. После битвы герои были похоронены родителями в общей братской могиле. Течение реки, говорит Плутарх, было отклонено в сторону, чтобы всех их можно было похоронить на том самом месте, где состоялся их последний бой.

Всем известно, что в наши дни турки, слышавшие о богатстве, зарытом в той братской могиле, взорвали ее, но ничего не нашли. По преданию, на кургане фиванцев был установлен мраморный лев[87], обломки которого сохранились до наших дней. Поскольку турки ничего не нашли на этом месте, никто не мог понять, что делал лев Херонеи в центре пустынной равнины, вдали от любой деревни[88].

На большом собрании клуба я заявил о своей вере в то, что лев Херонейский является превосходным образцом античной скульптуры и был вырезан в классические времена. Я настаивал на том, что его воздвигли над курганом Священного отряда, и если бы были проведены раскопки, я был уверен, что могила героев была бы обнаружена. Греческий патриотизм воспламенился от этого предложения. Некий банкир выразил готовность покрыть расходы, и вскоре мы приступила к раскопкам. В Херонее не было реки. В паре сотен ярдов от деревни протекал мелкий ручей Термодон. Неподалеку от него валялись фрагменты изваяния льва.

Внимательно изучив территорию, я настоял на том, чтобы сначала вскрыть длинное, заросшее травой углубление в земле рядом со львом. Решение оказалось верным – вскоре была обнаружена могила. Четыре каменные стены шириной около фута и высотой около шести футов были построены в форме прямоугольника, установленного на гальке древнего русла реки. В стенах, как сардины, лежали скелеты погибших фиванцев.

– Священный отряд!

Первое, что мы заметили, это были сломанные кости, видимо, порубленные и раздробленные в ходе сражения. Вот, например, был скелет с тремя покорёженными ребрами, между одним из ребер и позвоночником застрял наконечник копья. Позвоночник другого был переломан мощным ударом копья, а его череп был частично раздроблен чем-то вроде булавы. Еще нас поразило то, что зубы во всех черепах прекрасно сохранились. Очевидно, наши страдающие кариесом зубы стали жертвой современной кухни. Мы насчитали двести девяносто семь скелетов. В одном углу нашли небольшую кучку пепла. Возможно, это были останки тех, кто выжил в битве, после смерти их тела кремировали, а пепел подзахоронили в братскую могилу.

С одной стороны гробницы мы нашли массивный кусок каменной кладки площадью около десяти квадратных футов. Очевидно это был пьедестал льва. В былые времена сей каменный символ возлежал на пьедестале и неотрывно смотрел в сторону Фив. Он охранял вечную память о юных героях, отдавших свои жизни за отечество. Воистину Священный отряд!

Итак, поэтическая легенда, которую современные нам историки не могли принять всерьез, оказалась строго научно доказанной. Персонажи Плутарха ожили в моих глазах и я с превеликим удовольствием принялся за чтение древних книг, особенно Нового Завета.

Немецкие ученые утверждали, что Иисус Христос был мифической фигурой, а его учение представляет собою мешанину различных традиций, религий и мифов. Он ни в коем случае не был исторической личностью. Три синоптические Евангелия были составлены через 50—80 лет после придуманных событий, а Евангелие от Иоанн, безусловно, было написано еще позже.

История Священного отряда заставила меня обратиться к личности Иисуса. Вскоре я нашел неоспоримое доказательство тому, что Иисус был исторической личностью. Тацит и Иосиф Флавий – оба свидетельствуют о его существовании. И если фрагмент текста в Иосифе Флавии может оказаться позднейшей вставкой, то текст Тацит не тронут и убедителен: «И вот Нерон, чтобы побороть слухи, приискал виноватых и предал изощрённейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую ненависть и кого толпа называла христианами. (4) Христа, от имени которого происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат; подавленное на время это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. человек по имени Иисус». (Тацит, Анналы, кн. XV).

У Тацита Христос не Бог и не Царь в каком-либо сверхчеловеческом смысле, но живая плоть, человек среди людей, хотя и наставник и учитель высшему. Когда я читал евангелия, пелена спала с моих глаз, и я увидел, что Иисус был кровным братом мне. Ему подобен Шекспир. Оба были слабы телом. Иисус не мог нести Свой Крест и должен был умереть в первые несколько часов агонии. Оба считались «неженками». У обоих была несравненная скорость и глубины мысли и был преисполненный человеколюбия и доброты характер. Прочтите слова Артура из шекспировского «Короля Иоанна», говорящего со своим палачом:

А ты не болен, Хьюберт?

Ты что-то бледен. Я бы и хотел,

Чтоб ты немного прихворнул, и мог я

С тобой пробыть всю ночь. Наверно, крепче

Тебя я полюбил, чем ты меня.[89]

…

А теперь вспомним евангелие от Матфея, книга 19.

«Тогда приведены были к Нему дети, чтобы Он возложил на них руки и помолился; ученики же возбраняли им.

Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное».

Несомненно, эти два человека имеют один и тот же божественный дух. Однако в мужестве Иисус был крепче и соответственно пришел к более ужасному концу и к более высокой славе. Но Шекспир настаивает на необходимости покаяния и абсолютного прощения точно так же, как это сделал Иисус:

…

Я властен лишь прощать и зло забыть.

Вся месть моя – прощение[90].

…

Жизнь моя обогатилась новым для меня святым проводником, но увы! Я весьма неохотно поддался Его влиянию, и прошло много лет, прежде чем знание Христа начало менять мой характер. Но Его постепенное проникновение в меня является доминирующим импульсом в течение последовавших двадцати лет жизни и постепенно привело меня к попытке синтеза язычества и духа Иисуса, который, как мне кажется, должен составлять, по крайней мере, основные элементы «религии будущего»! Ибо что есть дух Иисуса, как не уверенность в том, что Бог есть праведная доброта и должен быть любим всеми нами, смертными!

Первый долг мужчины или женщины чисто языческий: каждый из нас должен развивать все свои способности тела, ума и души как можно гармоничнее. Он также должен получать наивысшее наслаждение от изначально данных ему даров. Но он таким образом, так сказать, достигнет зенита своих возможностей, он обязан оказывать максимально возможную помощь своим ближним и сделать «новую заповедь» Иисуса главной целью своей жизни.

Увы! «Любить друг друга» – самая трудная заповедь. Если мы не способны помнить, что призыв этот означает просто любить то, что хорошо, и прощать окружающим их скрытые недостатки. Я чувствую, что лучший путь к такой всепонимающей любви – это жалость, точнее – «хорошая жалость». Шекспир называл ее «священной жалостью», и даже «святой жалостью», ибо он знал, что она ведет к прощению. И эта жалость должна обязательно привести к исправлению наихудшей несправедливости жизни и, прежде всего, в выравниванию ужасного неравенства, которое дает одному ребенку все в невообразимом избытке и отказывает другому, столь же одаренному и здоровому, даже в просто достойных условиях жизни.

Недостаток богатых и великих так же ядовит, как недостаток бедных. Именно жалость и любящее сочувствие могут со временем исправить худшие болезни общества. Можно было бы подумать, что знание естественных законов и контроль над природными ресурсами значительно повысят производительность труда и неизбежно улучшат положение рабочего. Однако до сих пор этого не было.

Большая власть, данная нам мыслителями и людьми науки, просто усилила неравенство между хозяевами и толпами обездоленных. Если этот процесс будет продолжаться, человечество обречено на вымирание. Но уже те из нас, кто достиг определенного уровня понимания общественных процессов (даже если они осознали, как легко или трудно обрести богатство), неизбежно становятся на сторону бедных.

Джон Стюарт Милль[91] считал, что излечить эту болезнь можно путем жесткого ограничения возможности наследования. Думаю, это впрямь самый практичный способ решения проблемы. Я бы добавил к этому национализацию земли и коммуникационных служб, таких как железные дороги и водо- и газовые компании. Тем не менее, законы о наследстве в Англии после мировой войны остались без серьезных изменений.

Одно можно сказать наверняка: так или иначе, наихудшему неравенству должен быть положен конец. Чрезмерная свобода личности в Англии привела к практическому порабощению и деградации рабочего класса. В 1837 году только 10 процентов новобранцев были ниже 5 футов и 6 дюймов; в 1915 году 70 процентов новобранцев были еще ниже этого роста и даже 50 процентов не могли соответствовать требуемому ничтожному физическому стандарту.

Узнав в жизни и то, что может дать богатство, и то, что дает бедность, я всегда выступал за бедных. Процесс выравнивания – самая важная задача наших политиков, и их следует сортировать согласно тому, как они участвуют в продвижении этой реформы реформ.

После мировой войны и тех страданий, которые ненавистный всем так называемый Версальский мир навлек на Европу, появились иные опасения за будущее человечества. Жалость, этого ангела мира, необходимо воспитывать с детства, учить ей, иначе жизнь для нас, недальновидных, эгоистичных животных, станет невозможной.

Будем надеяться, что какой-нибудь молодой благородный человек создаст новый Священный отряд, который станет бороться за человечество и права человека так же доблестно, как те фиванские юноши сражались за свободу Греции. Или на нашу долю осталось только отчаяние, воспетое Софоклом в его «Эдипе в Колоне»:

…

Кто дышит, должен страдать, а кто думает, должен скорбеть.

И благословен только тот, кто не родился.

…

Все спрашивают: есть ли в возрождении язычества (которое в основном связано с прогрессом науки) какая-либо надежда, какое-либо утешение в ужасной тайне смерти? Надо признать, что и в язычестве человека ожидает абсолютное неведение в этом вопросе. Мы больше не верим, это правда, как верили греки, что для нас было бы лучше никогда не рождаться. Мы гордимся самим фактом нашей земной жизни и уже видим, как она может быть улучшена тысячью способами. Но надеяться на жизнь за гробом – бессмысленно.

Но у нас, у англичан и американцев, есть самое высокое и самое утешительное Слово, которое когда-либо слышали люди. Это благородное двустишие Мередита, которое я ставлю выше слов Софокла:

…

На грудь, которая носит розу,

Неужели я, содрогнувшись, упаду?

…

Семьдесят лет жизни – все, что у нас есть, но, как говорит Гете, мы можем заполнить их, если захотим, великими делами и великими мечтами. Гете и Мередит. Я уже сравнивал их раньше: я люблю их обоих.

…

…Оба – бессмертные виночерпии

Вина, предназначенного для душ!