Читать книгу Моя жизнь и любовь. Книга 2 - Фрэнк Харрис - Страница 8

С тех пор, как закончились мои студенческие годы, Лондон неудержимо притягивал меня. Не знаю, почему, но столица Великобритании произвела на меня гораздо большее впечатление, чем Нью-Йорк. Впрочем, я искренне опасался возвращения малярии в случае моего приезда в Штаты. Зато у меня было рекомендательное письмо Карлайла к Фруду[112]. Почему бы не представиться этому уважаемому джентльмену? И что из этого выйдет?

Мое мальчишеское решение делать каждую работу от всего сердца всё ещё было неизменным, и я верил в свою победоносную силу. А посему мне не составляло особого труда с легкостью открыть «устрицу» успеха в Лондоне, как ранее я это сделал в Нью-Йорке.

* * *

Я переехал из Парижа в Лондон, снял номер в отеле «Гросвенор»[113] и на следующее утро поехал в Онслоу-Гарденс[114]. Там мне сообщили, что мистер Фруд проводит лето в Салкомбе в Южном Девоне и в Лондон вернётся только осенью. Я попросил дать мне его почтовый адрес. Слуга пригласил меня в комнаты, принес писчую бумагу. Обстановка жилища, картины в гостиной и в холле демонстрировали обеспеченный комфорт и утонченный вкус хозяина. Здесь я нашел подтверждение словам Эмерсона: «Судьба англичанина по-прежнему лучшая в мире».

Сорок лет, прошедшие с тех пор, и особенно великая война, изменили все это. Жизнь в Нью-Йорке сегодня кажется более роскошной, чем в Лондоне, хотя всё ещё уступает и во вкусе, и в утонченности хозяев.

Но в те годы сам Лондон многое рассказал мне об англичанах. Он огромен и нет предела его энергии. Он пышет здоровьем, несмотря на его ужасный климат. Он хорошо осушен и чист. Но он никогда не был возвышенным. Достаточно вспомнить Ист-Энд, какой он подлый, грубый и пресмыкающийся. Узкие улочки и захламленные лачуги.

Иное дело Вест-Энд – то уютный, то претенциозный, то чопорно вульгарный, одетый в лепнину, как в сукно. Но там есть густо усеянные травой поляны парков и открытые пространства, где можно хотя бы мельком отдохнуть на природе. Там есть благородные дома со сказочными остроконечными шпилями или смелые, авангардные для своего времени, мосты.

Хуже всего то, что у города нет никакого плана, никакой общей идеи, направляющей его неутомимую жизнь. Так строят бобры, а не люди – фабрики и прочие производства натыканы повсеместно. А это угнетает дух. Дым и грязь характерны для Лондона, там нет благородного идеала: «давайте все будем жить в тумане, пока мы хорошо едим и спокойно спим». С другой стороны, здесь нет лишнего шума: Лондон – самый тихий из городов, а способы передвижения по городу превосходны и дешевы. Индустрия его эффективна, хотя и не художественна.

После большого пожара Рен[115] составил план нового центра Лондона. Грандиозный собор, расположенный в удобном месте и открытый Темзе, должен был стать центром ансамбля. Три больших бульвара начинаются к западу от собора Св. Павла и идут параллельно реке. Каждый шириной в 150 футов рядом с собором, они сужаются по мере погружения в глубину города, каждые полмили или около того должна была стоять приходская церковь в центре небольшого сквера каждая. Набережная, Стрэнд и Оксфорд-стрит предполагалось расстраивать по особым высокохудожественным проектам… Да не тут-то было!

Хозяева города предпочитали строить так, как строили их отцы – без плана или художественных замыслов. И вот он, плачевный результат: узкие извилистые улочки в центре города. В сердце столицы – ни мысли, ни души. Лондон – самая ничтожная из великих столиц, разве что за единственным исключением – Берлин еще уродливей. Да, если бы англичане исполнили замысел Рена, Лондон легко мог бы стать самым красивым городом мира.

Я вернулся в «Гросвенор», раздумывая, стоит ли мне ехать в Салкомб или пока попытаться найти себе работу в Лондоне. Несчастный случай разрешил мои сомнения. После обеда я пошел в курительную комнату. Там мое внимание привлекли два джентльмена. День был хмурый, и они коротали время, делая ставки на мух, ползавших по оконным стеклам. Я слышал, как тот, что постарше сказал:

– Ставлю пять тысяч фунтов, что эта поднимется выше за две минуты.

Тот, что помоложе, парировал:

– Спорим, что моя красотка достигнет вершины первой.

Молодой человек был изрядно пьян, и вскоре я заметил, что старший товарищ явно морочит ему голову, делая разом ставки на три или даже четыре мухи. Я стал наблюдать и вскоре понял, что старший обманывает младшего. Внезапно, к моему удивлению, после короткого спора старший сказал:

– Значит, ты должен мне десять тысяч фунтов. Вполне достаточно для такой идиотской игры.

Молодой человек взял себя в руки и заметил со всей серьезностью пьяного человека:

– Пять тысяч, Джеральд, самое большее пять тысяч! Ты зря рассчитывал на мой проигрыш.

– О да, – ответил шулер. – Разве ты не помнишь? В самом начале, когда я задолжал тебе пару тысяч.

– Ты чертовски умен, Джеральд, – пробормотал молодой с сомнением, а затем, внезапно приняв решение, добавил: – Сегодня вечером я дам тебе расписку.

Приятель кивнул:

– Хорошо, старина!

Когда они вышли из курительной, я подозвал официанта и спросил:

– Кто эти джентльмены?

– Молодой, сэр, лорд К…, сын графа Д… Другого, кажется, зовут Костелло. Лорд К., сэр, редко так напивается.

Не знаю почему, но лорд К… произвел на меня приятное впечатление, и я решил рассказать ему, как мухлевал его визави. Ведь в действительности выиграл лорд К… и это ему должны злосчастные пятьсот фунтов.

Поэтому я тут же сел за стол, написал точный отчет о ходе игры и отправил письмо на квартиру лорда К…

Следующим утром я получил от него записку, в которой лорд тепло благодарил меня и просил о встрече в той же курительной комнате. Мы встретились, и я нашел его удивительно щедрым, готовым даже сделать всё возможное для так называемого друга, который явно обманул его. Я возмутился и посоветовал ему отправить моё письмо тому самому приятелю, поскольку готов был настаивать на каждом своем слове.

– Очень любезно с вашей стороны. Я вам верю, – улыбнулся лорд К. – Я так и сделаю. Вы ещё долго будете в Лондоне? Хотел бы пригласить вас на обед.

Я согласился и во время беседы сказал, что намерен съездить в Салкомб повидаться с Фрудом. Он знал Салкомб и с восхищением рассказал о красотах Девонского побережья, да и всего графства.

– Непременно поезжайте, – советовал он. – Это наилучшая возможность познакомиться с красотой английской природы.

Я с сожалением пожал плечами:

– Я не настолько богат, чтобы предаваться такому времяпрепровождению. Мне надо найти работу.

Утром меня вызвали в вестибюль гостиницы. Там меня поджидал грум с посланием от лорда К… У крыльца стоял догкар[116], запряженный крепенькой лошадкой. Лорд буквально умолял меня принять догкар и лошадь и съездить в Салкомб. «Мой грум, – писал он, – знает каждый фут пути. Он будет сопровождать вас. Вы оказали мне очень важную услугу. Надеюсь, вы позволите мне в свою очередь оказать услугу вам. Только об одном прошу – нигде и никогда не упоминайте об истории с мухами». По прошествии сорока лет рассказать об этом не зазорно.

На следующий день, поблагодарив лорда К… за его великолепный подарок, я отправился в Салкомб и примерно через две недели навестил мистера Фруда в его доме на утесе близ залива. Меня провели в симпатично обустроенную комнату, и я через слугу передал Фруду рекомендацию от Карлайла. Через несколько минут вошел сам Фруд с письмом в руке. Он был высок и худощав, с аскетической внешностью сухаря-учёного.

– Необычное послание, – начал он. – Знаете, что написал Карлайл?

– Нет, не знаю, – ответил я. – Я сунул рекомендацию в карман и более не доставал. Не сомневаюсь, что Карлайл дал мне справедливую оценку.

– Удивительно, – прервал меня Фруд. – Карлайл просит меня помочь вам в ваших литературных опытах. Пишет, что «ожидает от вас более значительных вещей, чем от кого-либо еще за исключением Эмерсона». Я был бы очень горд, если бы нечто подобное он сказал обо мне. Присаживайтесь, пожалуйста, и расскажите о вашей с ним встрече. Я всегда считал Карлайла величайшим человеком нашего времени.

И его серые глаза внимательно посмотрели на меня.

– Он был моим героем, – начал я, – с тех пор, как я впервые прочитал его «Теперь и прежде» и «Герои и героическое в истории». Поклонение перед героям-ковбоями в Америке.

– Ковбои! – повторил Фруд, словно пораженный.

– По совету Карлайла, – продолжал я, – я четыре года учился в немецких университетах, а закончил обучение в Афинах.

– Как интересно, – сказал Фруд, явно даже не подозревавший, что истинные приключения случаются преимущественно с авантюристами.

Мы проговорили час или больше, но когда он пригласил меня на ленч, я сказал, что уже договорился вернуться в ближайший город и пообедать с другом. Тогда Фруд заверил меня, что вернется в Лондон через две недели или около того, непременно даст обед, где познакомит меня с Ченери[117], редактором «Таймс», и другими важными в литературе особами. Одним словом, сделает всё возможное, чтобы выполнить пожелание Карлайла. Я, конечно, тепло поблагодарил его, заявив, что не хочу лишний раз его беспокоить. Фруд же, наоборот, выразил желание познакомиться с моими работами. Тогда я предложил ему небольшой блокнотик в переплете, где заранее с великой тщательностью старательно записал несколько десятков своих стихотворений, главным образом сонетов.

Немного позже мы пожали друг другу руки, и я вернулся в гостиницу. На следующее утро я уехал в Лондон, но другой дорогой. Страна мне очень понравилась. Она была такой опрятной и ухоженной… И всё же я не увидел ничего впечатляющего, чего-то подобного Катскильским горам[118] или завораживающим красотой пейзажам Восточной Франции, не говоря уже о Скалистых горах!

Едва я покинул Фруда, как понял, что буду настоящим глупцом, если доверюсь его обещаниям. «Даже не надейся, – повторял я про себя, – если он всё же поможет, тем лучше. А если нет, то и Бог с ним».

У меня всё ещё оставалась пара сотен фунтов на черный день. Добравшись до Лондона, я отправил грума с повозкой и лошадью обратно к лорду К., поблагодарив его за превосходный отдых и прекрасную поездку. В тот же день я снял комнаты рядом с Британским музеем за фунт или около того в неделю, переехал туда и распаковал вещи. Сотрудников отеля «Гросвенор» я предупредил, что буду звонить раз в неделю и узнавать, не пришло ли письмо на мое имя.

Через пару дней я увидел в одной из газет что-то о Джоне Морли[119] и «Двухнедельном обозрении». Автор публикации назвал журнал «самым литературным из всех аналогичных». Я записал координаты издания и, не теряя зря времени, позвонил туда. К моему удивлению, офис издателя оказался чем-то вроде магазина при издательстве «Чэпмен и Холл»[120]. Клерк за стойкой сказал мне, что мистер Чэпмен[121] обычно приходит около одиннадцати, и предложил мне подождать его. Я с готовностью согласился, присел и стал ждать.

Примерно в половине одиннадцатого вошел мистер Чэпмен, хорошо сложенный мужчина ростом около пяти футов десяти дюймов, в расцвете лет, с редеющими волосами и склонностью к полноте. Я встал, как только услышал его имя, и сказал:

– Я хотел бы переговорить с вами. Не уделите ли мне несколько минут?

Мистер Чэпмен пригласил меня в свой кабинет на втором этаже, и я рассказал ему о своем визите к Фруду и о рекомендации Карлайла. Он, казалось, был весьма впечатлен рассказом, сожалел, что не может предложить работу в издательстве… Когда я заговорил о месте в «Двухнедельном обозрении», мистер Чэпмен задумался, а потом посоветовал мне вернуться во второй половине дня: он хотел переговорить с мистером Эскортом[122], который тогда исполнял обязанности редактора вместо мистера Джона Морли.

Я вернулся в четыре часа, и Чэпмен представил меня Эскорту. Это был симпатичный, представительный мужчина. Он поинтересовался, когда и как я познакомился с Карлайлем и что сказал мне Фруд. Под конец он наотрез отказал мне в месте.

– Мне нечего вам предложить, извините, – коротко бросил Эскорт.

– Даже переводы с других языков? – спросил я.

– Мы редко публикуем переводы, – ответил он. – Но я буду иметь вас в виду!

– Зачем же. Позвольте приходить в издательство каждый день, чтобы постоянно быть у вас рукой. Вдруг понадобится прочитать корректуру, проверить статью или что-нибудь еще.

– Как вам будет угодно, – грубо отрезал Эскорт, пожимая плечами, и раздраженно отвернулся.

С того дня я каждое утро сидел в магазине и поджидал Чэпмена. Он быстро привык ко мне и принимал мой поклон со смущенным видом. Эскорт обычно сразу поднимался в свой кабинет на втором этаже, делая вид, что не заметил мою особу. Примерно через неделю Чэпмен пригласил меня и вежливо сказал, что теперь я наверняка убедился, что мне здесь не на что рассчитывать. Не лучше ли поискать работу в другом месте? Я был уверен, что владелец издательства передает мне желание Эскорта, а потому выразил надежду, что не беспокою его своим присутствием. Не сомневаюсь, что скоро у меня будет постоянная работа. Я непременно сообщу мистеру Чэпмену об этом. А до того я надеюсь, что никто не будет возражать против моего присутствия здесь.

– Нет, нет! – поспешил согласиться мистер Чэпмен. – Я лишь беспокоюсь о вас.

На это я улыбнулся и на следующее утро снова был на своем месте.

Тем временем я прилаживал другую тетиву к своему луку – во время поездки по железной дороге познакомился с А.Р. Клюэром, ныне судьей окружного суда. Подружились мы почти сразу благодаря сходству вкусов и интересов. Клюэр был служителем-мирянином в церкви.

Однажды он спросил, почему я не пытаюсь получить работу в редакции «Зрителя»[123], и посоветовал попросить Эскорта представить меня шеф-редактору издания Р.Х. Хаттону[124]. Я не стал просить Эскорта о какой-либо услуге. Тогда Клюэр сам отвел меня в редакцию «Зрителя». Вошел я сам, приятель остался на улице.

– Я хотел бы переговорить с мистером Хаттоном, – обратился я к клерку.

– Вам назначено?

– Нет. – Я положил на столик перед клерком соверен. – Скажите, где сейчас мистер Хаттон, и этот фунт ваш.

– Здесь, на втором этаже, – торопливо прошептал клерк. – Только не выдайте меня.

– Нет, нет. Я тихонько поднимусь наверх, а ты меня даже не заметишь.

На второй этаж я поднялся с улицы по боковой лестнице. Постучал в дверь. Тишина. Постучал снова, погромче.

– Войдите! – пригласили меня.

И я вошел.

За столом спиной ко мне сидел крупный мужчина и читал корректуру. Был он очень близорук, потому что почти касался рукописи носом. Несколько мгновений я молча осматривал кабинет, по стенам заставленный книжными шкафами. Затем громко кашлянул. От неожиданности здоровяк уронил очки на стол и сразу повернулся ко мне.

– Боже милостивый! – воскликнул он. – Кто вы? Как вы сюда попали?

– Имя мое вам ничего не скажет, мистер Хаттон. Я хочу работать для вашего журнала.

– У нас достаточно своих авторов, – буркнул редактор.

– Предположим, что я смогу написать лучше других. Уверяю, сотрудничество со мною в ваших интересах.

– О, Боже! – воскликнул Хаттон. – Вы полагаете, что можете писать лучше любого из нас?

– Нет, нет, – поправил я, – но есть некоторые темы, в которых я разбираюсь лучше любого англичанина. Вы будете судьей. Первые десять строк моей статьи скажут вам, болен ли я тщеславием или действительно стою того, чтобы сделать меня автором «Зрителя».

– Хорошо. Давайте попробуем, – неожиданно согласился Хаттон. – Вы что-нибудь знаете о России?

– Я работал в штабе генерала Скобелева в Плевне.

– Боже мой! – удивился он. – Вот книга о России и войне. Она может вас заинтересовать. – И Хаттон протянул мне фолиант. – У вас есть какое-нибудь представление о Соединенных Штатах? – продолжал он, подбирая следующую книгу.

– Там я учился в университете, являюсь членом американской коллегии адвокатов, занимаюсь юридической практикой.

– В самом деле? – Он чуть ли не плакал. – Вот книга Фримана[125] об Америке. Она может вас позабавить. Не бойтесь написать правду, – продолжал он, – если будете с ним не согласны, так и скажите об этом!

– Большое спасибо, – ответил я. – Очень вам обязан. Шанс показать, на что я способен, – это все, что мне сейчас требуется.

И я вышел прочь, но не раньше, чем уловил доброжелательный блеск в пристальных глазах Ричарда Холт Хаттона. Он действительно был джентльменом, который напускал на себя суровую личину, чтобы замаскировать или, возможно, защитить свою истинную мягкую натуру.

Спустившись вниз, я молча показал клерку книги в доказательство того, что он не проштрафился и наказан не будет.

Когда Клюэр увидел книги и услышал о моей встрече с Хаттоном, он воскликнул:

– Не знаю, как вам это удалось. Я был первым студентом в Оксфорде, написал Хаттону, но даже не смог его увидеть. Как вам это удалось?

Под обещание хранить все в тайне я рассказал ему эту забавную историю, а затем мы поговорили о выданных мне книгах и о том, что буду писать.

По совету Клюэра я сразу же приступил к работе. Много дней прошло с тех пор, как я вернулся в Англию. В Лондоне еще не было ни малейшего намека на успех, даже проблеска надежды не было. Что мне оставалось делать? Нет, я обязан был победить и как можно скорее!

Чтобы завоевать расположение Р.Х. Хаттона, мне следовало для начала ближе познакомиться с ним. А потому на следующее утро я отправился в библиотеку Британского музея и заказал все его книги. Мне выдали более дюжины увесистых томов, и я провел несколько дней за их чтением. Под конец я уверил себя, что распознал душу редактора. Это была очень маленькая сущность, кротко-благочестивый дух, глубоко религиозный. «Ему понравится, если похвалить Фримана, – сказал я себе. – Однако он знает, что Фриман груб, самоуверен и агрессивен. Но, похвалив епископа, я дам Хаттону только то, чего он так хочет».

Дома, после прочтения Фримана, я с большой осторожностью написал о нем честную статью, признав при этом про себя, что в действительности он был высокомерным, напыщенным педантом, который принял знание за мудрость. В конце я отметил, что «как Мальбранш[126] видел всё в Боге, так и мистер Фриман видит всё в толстом, широкоплечем, агрессивном тевтоне».

В первую неделю моего пребывания в Лондоне у меня появился еще один друг, который сослужил мне хорошую службу. Это был преподобный Джон Вершойл, в то время викарий в англиканской церкви на Мэрилебон-роуд. Не помню, как с ним познакомился, но вскоре я обнаружил в нем один из самых выдающихся литературных талантов того времени, в особенности дар к поэзии, почти сравнимый с даром Суинберна. Вершойл был из хорошей ирландской семьи и переехал из Тринити-колледжа в Кембридж, где в семнадцать лет написал на греческом свои первые стихи для ежегодника, издававшегося университетом. Его поэзия на английском языке тоже виделась мне чудесной – лирический дар высочайшего уровня. Хотя Вершойл был всего на дюйм или около того выше меня, он был на пятьдесят дюймов шире в груди и невероятно силен. Я прозвал его линейным боевым кораблем, сокращенным до фрегата. Он был красив, с высоким лбом, хорошими чертами лица и длинными золотистыми усами. Из всех мужчин, которых я встречал в своей жизни, именно его большинство людей признали бы способным на великие дела, по крайней мере, в литературе. Однако Вершойл только подавал надежды, он безвременно умер в расцвете сил.

Приятель зашел ко мне как раз тогда, когда я закончил писать первый обзор для «Зрителя». Естественно, я дал ему почитать рукопись. Вершойл был знаком с трудами Хаттона. «Высокопоставленный церковник, – называл он редактора, – который чрезвычайно восхищается Ньюманом[127]».

Вершойл с ходу заявил, что Хаттон непременно возьмет статью о России: это было так ново – я утверждал, что в закостенелой России скоро должны проявиться признаки революционного духа.

– Мне необходимы ваши советы, – настаивал я. – Пожалуйста, укажите на любые недостатки. В немецком я разбираюсь в совершенстве, в английском же весьма слаб.

Он улыбнулся.

– Вот предложение, которое подтверждает ваши слова. Есть ещё одно…

По ходу того, как он редактировал мой обзор, я получил лучший урок английского языка, чем когда-либо еще. С того дня в течение пяти лет Библия и «Гулливер» Джонатана Свифта не покидали ночной столик у моей постели. За все эти годы я не открыл ни одной немецкой книги, даже моих любимых Гейне или Шопенгауэра. Мне потребовались годы, чтобы выучить немецкий язык, однако вдвое больше времени понадобилось мне, чтобы очистить свой мозг от его следов. Ни один писатель никогда не должен пытаться овладеть двумя языками.

Короче, я написал, а если быть точным – переписал два небольших эссе о прочитанных книгах и отослал их Хаттону. На следующий день я вернулся на свой пост у Чэпмена, и когда сообщил ему, что намерен работать в «Зрителе», он рассмеялся и сказал, что он в восторге от такой шутки. Через день или два он позвал меня и дал мне пару книг, о которых он пожелал узнать мое мнение.

– Мередит[128] – наш читчик новенького, – сказал Хаттон. – Но ему часто требуются недели, чтобы высказать свое мнение. Я же хотел бы узнать об этих книгах как можно скорее.

Мой шанс пришел. Я поблагодарил его, удалился домой и сразу же засел за чтение книг. За этой работой я провёл весь вечер и большую часть ночи. Утром показал готовый отзыв Вершойлу, который тогда же отметил значительное улучшение моего английского.

– Короткие предложения задают верную ноту, – заметил он, – но вы не должны злоупотреблять ими, привыкая к нескольким шаблонным выражениям. В отзывах необходимо разнообразие мыслей и чувств.

Я поблагодарил своего друга и отнес отзывы Чэпмену. Он был очень впечатлен.

– Я думал, вам потребуется на это минимум неделя, – сказал он. – Не хотел вас так торопить.

– Ничего страшного, – ответил я. – В целом книги интересные, но одну вы могли бы опубликовать с некоторыми изменениями. Другая – детская.

– Согласен, – кивнул он. – Пройдите в кассу и получите гонорар в две гинеи.

– Нет, нет, – воскликнул я. – Я в большом долгу перед вами за то, что позволил себе беспокоить вас. Пожалуйста, обращайтесь ко мне, когда понадобится подобная мелочь. Я буду только рад быть полезным.

Чэпмен улыбнулся самым сердечным образом, и с этого дня я читал книги каждую неделю, и почти каждый день он спрашивал мое мнение по тому или иному литературному вопросу. Должно быть, он похвалил меня перед Эскортом, потому что однажды тот пригласил меня к себе в кабинет и попросил прочитать статью на немецком языке и написать свой отзыв.

– Мне её перевести?

– Только если вы найдете ее достойной внимания, – ответил он.

На следующий день отзыв был готов.

Немного позже Эскорт дал мне перевести итальянскую статью, а вскоре после этого, жалуясь, что работа отнимает у него много времени, он дал мне половину двухнедельной правки и, когда убедился, что я работаю с предельной тщательностью и быстротой, предложил мне разместиться в его кабинете. Вскоре я уже ежедневно исполнял обязанности его секретаря и фактотума[129].

Назойливость, которая в Библии победила Бога, принесла мне удачу в Лондоне. Прошел месяц с тех пор, как я вернулся из Салкомба, от Фруда не было никаких вестей. Еще более странным представлялось молчание редакции «Зрителя». Я преисполнился терпения и ждал.

С Вершойлом мы виделись каждый день и однажды крепко поспорили. Мы обсуждали отрывок из моей двухнедельной статьи, когда он сказал:

– Эти наши пролюзии[130], бесспорно, интересны. Но они не ведут ни к какой цели.

– Самосовершенствование – лучшая цель, – ответил я. – Но я на дух не переношу ваше словечко «пролюзия». По сути оно верное, однако слишком педантичное.

– Точное слово редко бывает педантичным, – парировал Вершойл. – Почему не «пролог», а «подготовительное упражнение»?

– Не знаю. Но я хочу, чтобы люди меня понимали. Ваша «пролюзия» – какая-то заумь!

Вершойл пожал широкими плечами в явном несогласии.

В те дни именно он впервые познакомил меня с современной английской поэзией и с рядом ныне живущих английских поэтов, в частности, с доктором Уэстлендом Марстоном[131] и его слепым сыном Филиппом. Они жили на Юстон-роуд и, хотя теперь были бедны, прежде, по-видимому, жили в достатке и дружили со всеми известными литераторами.

Вершойл сказал мне, что у Филиппа Марстона была самая несчастная жизнь. Он был помолвлен с очень хорошенькой девушкой, Мэри Несбит. Она была родной младшей сестрой детской писательницы Эдит Несбит[132], супруги Губерта Бланда[133]. Однажды утром Мэри ушла в спальню, чтобы вздремнуть. Родные нашли ее в постели мертвой. Шок от случавшегося чуть не убил беднягу Филиппа.

Пару лет спустя его лучший друг Оливер Мэдокс Браун[134] умер почти так же внезапно. Три или четыре года спустя его сестра Сесили, которая была вполне здорова накануне, утром была найдена мертвой в своей постели. Другая его сестра, Элеонора, умерла в следующем, 1879 году, а его самый близкий друг и коллега – поэт Артур О'Шонесси[135] – примерно два года спустя. А в 1882 году Джеймс Томсон[136], автор «Города страшной ночи», был схвачен с припадком безумия в доме Филиппа и доставлен в больницу, чтобы умереть там. В том же году его кумир и друг Россетти[137] умер в Бирчингтоне…

Казалось, что судьба выбрала Марстона-младшего для наказания, и поэтому меня охватил страх, поскольку несчастье часто преследует одаренных смертных, в то время как удача избегает их. Филипп Марстон был хорош собой, с тонким лбом и каштановыми волосами; его глаза казались вполне здоровыми и очень выразительными. Не знаю почему, но я почти сразу согласился с оценкой Вершойла, что Фил Марстон был одним из самых милых и бескорыстных людей. Мы провели вместе весь день, и перед отъездом Филипп попросил меня приезжать, когда пожелаю.

Через день или два я позвонил ему, и мы провели несколько часов за дружеской беседой. Филипп признался, что привязался ко мне, потому что я был почти так же безнадежен, как и он.

– Вершойл, – продолжал Марстон-младший, – озадачивает меня своим христианским фанатизмом. Я не верю в Бога и не могу понять, как кто-то может сохранять какую-либо веру в бессмертие души, какой бы слабой она ни была. И я чувствую, что вы согласны со мной. Впереди у каждого вечная ночь! – Он склонил голову и сказал с невыразимой печалью: – Умереть! Всё кончено, как говорит Браунинг. Для живущих тоже нет никакой надежды, никакой.

– Вот в этом я как раз и не уверен, – перебил я. – На мой взгляд, мудрейшие из людей всегда самые добрые. Из этого факта я черпаю надежду, что в будущем, мало-помалу, мы, смертные, сможем достичь любящей доброты к каждому рожденному, и таким путем превратим земную юдоль в благоуханный путь истинных наслаждений.

– Чем слаще вы сотворите этот путь, – возразил он, – тем горше будет покинуть этот мир.

– Вы уверены? – спросил я. – Конечно, преисполненные любви к жизни, мы сможет принять смерть так же, как сейчас выходим из-за стола после сытного чревоугодия. Милая Эми Леви[138] прекрасно выразила эту мысль, хотя сама она была так же безнадежна, как и вы:

…

Тайна нашего бытия, кто может ее открыть?

Хвала богам, а Судьба – не моя проблема.

Зло я вижу и боль. В моем сердце никто

Не сулит гласом тихим: – Всё славно…

И всё же, как прекрасны вы, летние дни,

Как милы вы – росточки людской доброты.

…

– Прекрасно, прекрасно, – произнес Филипп, когда я закончил свой монолог. – Надеюсь, этот спич не уведёт нас далеко от темы, не так ли?

Утешить Филиппа Марстона не было никакой возможности: боль окутала его, как некое незримое одеяние, жалость его к другим страдальцам и сочувствие к человеческому горю были неисчерпаемы. Чуть позже он подарил мне томик своих стихов.

– Я тоже писал о вечности сна, – сказал он.

В сборнике я нашел сонет, который Марстон-младший посвятил своей любимой Мэри Несбит. Мне он представляется одной из самых искренних и благородных английских элегий, хотя и пропитан неизбывной грустью.

Примерно в это же время я познакомился с мисс Мэри Робинсон и ее сестрой, но по той или иной причине мы не очень ладили. Однажды она обидно посмеялась надо мной. Возможно, я был тогда слишком молод, чтобы понять остроумие этой женщины. Вскоре она вышла замуж за французского профессора и уехала жить в Париж, я потерял ее из виду; но время от времени почему-то сожалел, что не узнал ее ближе.

Насколько припоминаю, с Робинсонами меня познакомил Фрэнсис Адамс[139], автор «Песен армии ночи». Позже я расскажу о нем, но сейчас необходимо признать, что Вершойл и Марстоны, Эми Леви, мисс Робинсон и Фрэнсис Адамс – все они позволили мне осознать, что Лондон тех лет, да и во все времена, был и остается мирком певчих птиц, переполненный действительно талантливыми и выдающимися мужчинами и женщинами, посвятившими свою жизнь поэзии как самому благородному из всех искусств.

Моя главная ошибка (в жизни и как критика) заключается в том, что я всегда был поклонником великих людей и никогда особо не заботился о тех, кто потерпел неудачу и остался в тени истории. Марстон-младший заинтересовал меня, как и Эми Леви, пафосом их несчастной судьбы и неизмеримыми страданиями. Значительно позже я понял, что их поэтические достижения, если не самые высокие, но все равно имели подлинную ценность и имели чрезвычайную важность для общества.

После его безвременной кончины 14 февраля 1887 года люди говорили о пристрастии бедного Марстона-младшего к выпивке и о том, как он просиживал ночи напролет и глупо хихикал! Злобствующие люди не могли простить даже слепых за попытку превратить ночь в день! Если выпивка заглушает грустные, одинокие мысли, почему бы не выпить? Я благодарю дорогого Фила Марстона за часы интереснейшего общения и изысканного, всеобъемлющего сочувствия. Англия никогда не забудет его благородную поэзию.

Примерно тогда же однажды утром я получил письмо, которое меня весьма удивило. Мое имя на конверте было написано столь мелкими буквами, что я едва мог его прочесть. Но когда я вскрыл конверт, оттуда выпали две гранки от «Зрителя». Письмо было от Хаттона!

«Вы правы, – писал он, – ваши отзывы подтверждают ваш талант. Отзыв о книге Фримана – настоящая жемчужина. Отзыв о русской книге спорен и провоцирует дискуссию. Посылаю вам гранки обоих и буду рад встретиться с вами лично. Надеюсь, мы продолжим наше сотрудничество. Искренне ваш, Р.Х. Хаттон».

Итак, последние преграды рухнули! Некоторое время я сидел, как в зачарованный, затем постарался прочитать гранки так, будто их написал сторонний человек. Отзыв о русской книге, безусловно, был написан лучше. Но именно рецензия на книгу Фримана, предназначенная непосредственно Хаттону, принесла мне выигрыш. Об этом стоило поразмышлять.

Когда я читал свои отзывы, заметил небольшие шероховатости и решил их исправить. Правленные варианты я намеревался показать Вершойлу.

В полдень того же дня мне принесли письмо от Фруда, в котором он извинялся за свое долгое молчание. Он намеревался дать обед в мою честь, по причине чего вынужден был повременить: Фруд хотел пригласить несколько влиятельных лиц, которые еще не вернулись из летних отпусков. Однако он был бы рад видеть меня у себя в любое время. Стихи мои замечательные, полагал критик. «Они доказали мне, – заключил он, – что оценка Карлайла относительно вашего таланта справедлива».

Ничто не могло быть более лестным, но мои беседы с Вершойлом и чтение стихов его и Марстона поколебали во мне веру в свои способности лирического поэта. Недавно я всё же написал один или два сонета, которые лично мне очень понравились. Воистину самомнение не умирает от одного удара.

В тот же день я отнес корректуру «Зрителя» Вершойлу, который, как ни странно, согласился с Хаттоном, что отзыв о книге Фримана был написан лучше, чем отзыв о русской книге. Он предложил только одно исправление, с которым я согласился без сопротивления. Очевидно, его критический дар в прозе был не таким уверенным, как в стихах. Или его сбили с толку сорок уже сделанных мною исправлений.