Читать книгу Я за тебя умру (сборник) - Френсис Фицджеральд - Страница 4

I

Названное выше – не настоящее мое имя; владелец его дал мне разрешение подписать им мой рассказ. Мое настоящее я не раскрою. Я издатель. Я принимаю длинные романы о юношеской любви, написанные старыми девами в Южной Дакоте, детективные романы из жизни фешенебельных клубов и о женщинах-апашах с «огромными черными глазами», эссе об угрозе того и сего, этюды о цвете луны на Таити, написанные профессорами колледжей и другими нетрудоустроенными. Романы авторов моложе пятнадцати лет я не принимаю. Все колумнисты и коммунисты (оба слова я толком так и не смог понять) поносят меня за то, что я хочу денег. Хочу – ужасно хочу. Они нужны моей жене. Их все время используют мои дети. Если бы мне кто-то предложил все деньги Нью-Йорка, я бы не отказался. Я лучше выпущу книгу, если получу предварительных заказов на пятьсот тысяч тиража, чем открою миру разом Сэмюела Батлера, Теодора Драйзера и Джеймса Брэнча Кейбелла. Вы так же поступили бы, будь вы издатель.

Шесть месяцев назад я заключил договор на книгу, обреченную на успех. Написал ее Харден, парапсихолог – доктор Харден. Его первая книга – я напечатал ее в 1913 году – вбуровилась в книготорговлю, как лонгайлендский песчаный краб, а в то время психические исследования были далеко еще не так модны, как нынче. Мы рекламировали эту книгу как пятидесятисильный документ о душе. Племянник доктора Хардена погиб на войне, и доктор благородно и сдержанно описал историю своего медиумического общения с племянником Косгроувом Харденом.

Доктор Харден не был каким-то научным самозванцем. Это был известный психолог, доктор философии в Вене, доктор правоведения в Оксфорде и недавно – приглашенный профессор в Университете Огайо. В его книге не было ни сухости, ни суеверия. Она отличалась основательностью и серьезностью подхода. Например, в ней было упомянуто, что к автору пришел молодой человек по фамилии Уилкинс и заявил, что покойный был должен ему три доллара восемьдесят центов. Он попросил доктора Хардена выяснить у покойного, как с этим быть. Доктор Харден ответил решительным отказом. Он счел, что такой запрос можно уподобить молитве к святому о возвращении потерянного зонтика.

Мы готовили публикацию девяносто дней. Мы опробовали на первой странице три разных шрифта и, прежде чем выбрать наилучший вариант, заказали пяти баснословно дорогим художникам по два рисунка. Верстку вычитывали не более и не менее как семь корректоров, дабы не дрогнул хвостик ни у одной запятой, не заползла бледнейшая марашка, способная оскорбить привередливый глаз Великой Американской Публики.

За четыре недели до продажи во все пределы отправились громадные ящики с книгами. Только в Чикаго – двадцать семь тысяч экземпляров. Семь тысяч – в Галвестон, штат Техас. По сотне заброшены в Бисби, Аризона, в Редуинг, Миннесота, в Атланту, Джорджия. Когда с большими городами разобрались, по десятку, по два, по три отправились наугад в городки по всей стране – как художник на песке подсыпает из горсти в маленькие лакуны.

Первый завод составил триста тысяч экземпляров.

Тем временем рекламный отдел, работая с девяти до пяти шесть дней в неделю, цветными, прописными, курсивом, полужирным, капителью возгонял интерес к книге – лозунги, заголовки, статьи, интервью, фотографии доктора Хардена, задумчивого, размышляющего, созерцающего; доктора с теннисной ракеткой, с гольфовой клюшкой, со свояченицей, с океаном. Литературные заметки – дюжинами дюжин. Штабеля бесплатных экземпляров уходили критикам в тысячу газет и еженедельников.

Назначен день – пятнадцатое апреля. Четырнадцатого в кабинетах и внизу, в торговом отделе, – напряженное затишье, служащие нервно поглядывают на свободные площади, где вырастут штабеля книг, и на пустые витрины, где опытные оформители будут весь вечер раскладывать их квадратами, курганами и гуртами, кругами, спиралями, звездами и параллелограммами.

Утром пятнадцатого апреля без пяти девять старшая стенографистка мисс Джордан от волнения упала без чувств на руки моего младшего компаньона. С девятым ударом часов пожилой джентльмен с пушистыми бакенбардами à la Дандрири купил первый экземпляр «Аристократии иного мира». Великая книга вышла к читателю.

Через три недели после этого я решил съездить в Джолиет, Огайо, и повидать доктора Хардена. Тот же случай, что у Магомета с горой (или у Моисея?). Доктор Харден был характера стеснительного и предпочитал держаться в тени; надо было поощрить его, поздравить, дабы предупредить ухаживания издателей-конкурентов. Я хотел договориться с ним о следующей книге и вез несколько аккуратно составленных контрактов, которые освободят его от обременительных деловых проблем на ближайшие пять лет.

Мы выехали из Нью-Йорка в четыре часа. В поездках я обычно кладу в чемодан пять-шесть экземпляров моей главной книги и дарю их наиболее интеллигентным с виду спутникам – с расчетом, что таким образом она привлечет внимание какой-нибудь новой группы читателей. Когда подъезжали к Трентону, дама с лорнетом в отдельном купе подозрительно листала свой экземпляр, молодой человек на верхней полке с головой ушел в чтение, а рыжая девушка с удивительно кроткими глазами играла в крестики-нолики на задней обложке своей книги.

Я же дремал. Пейзаж Нью-Джерси незаметно сменился пейзажем Пенсильвании. Мы проехали мимо множества коров, полей и перелесков, и каждые двадцать минут у полустанка появлялся один и тот же фермер на повозке и, жуя табак, задумчиво смотрел на окна вагонов.

Когда мы проехали мимо этого фермера раз десять или пятнадцать, мою дремоту нарушил молодой сосед, издававший тихие крики и мычание и притоптывавший ногой, как исполнитель на большом барабане в оркестре. Я был удивлен и вместе с тем доволен, видя, насколько он увлечен книгой, которую он крепко держал в длинных белых пальцах – «Аристократию иного мира» доктора Хардена.

– Да, – весело заметил я, – вижу, она вас заинтересовала?

Он поднял голову – глаза на его худом лице были такие, какие бывают только у двух категорий людей: у тех, кто верует в спиритизм, и у тех, кто его поносит.

Вид у него был несколько оторопелый, и поэтому я повторил вопрос.

– Заинтересовала! – вскричал он. – Заинтересовала! С ума сойти!

Я посмотрел она него с опаской. Да, ясно было: либо он медиум, либо он из тех ироничных молодых людей, которые пишут юмористические рассказы о спиритах в популярных журналах.

– Изумительное… произведение, – сказал он. – Герой, если можно так выразиться, после смерти был в основном занят тем, что диктовал своему дяде.

Я согласился, что это, видимо, так.

– Ценность рассказа, – заметил он со вздохом, – конечно, зависит от того, там ли находится молодой человек, где он, по его словам, находится.

– Разумеется. – Я был озадачен. – Молодой человек, по всей вероятности… в раю, а не… в чистилище.

– Да, – задумчиво согласился он, – было бы неловко, если бы он находился в чистилище – а тем более если в третьем месте.

Ну, это уже было чересчур.

– В жизни молодого человека ничто не предполагало, что он может очутиться… очутиться в…

– Конечно. Область, о которой вы говорите, – я не имел ее в виду. Я сказал только, что это было бы странно, если бы он очутился в чистилище, а тем более еще где-то.

– Где же, сэр?

– Например, в Йонкерсе.

Тут я вздрогнул.

– Как?

– Если бы он очутился в чистилище, это была бы небольшая оплошность с его стороны… а вот если в Йонкерсе…

– Дорогой мой, – нетерпеливо перебил я, – какое отношение имеет Йонкерс к «Аристократии иного мира»?

– Никакого. Я просто заметил, что, если бы он был в Йонкерсе…

– Но он не в Йонкерсе.

– Да, не там. – Он опять вздохнул и помолчал. – На самом деле он недавно переехал из Огайо в Пенсильванию.

На этот раз я чуть не подскочил – не справился с нервами. Я не понимал, к чему он клонит, но чувствовал: за его словами есть что-то существенное.

– Вы хотите сказать, – поспешно спросил я, – что ощущаете его астральное присутствие?

– Ну, хватит, наконец, – сказал он с досадой. – Кажется, весь месяц я был игрушкой разных Бэзилов Кингов и легковерных дам по всей стране. Мое имя, сэр, – Косгроув П. Харден. Я не мертв. Я никогда не был мертвым и, прочтя эту книгу, впредь поостерегусь им стать!

II

Девушка по ту сторону прохода была настолько ошеломлена моим изумленным и горестным криком, что поставила крестик вместо нолика.

Перед моим мысленным взором возникла длиннейшая очередь людей, протянувшаяся от Сороковой улицы, где расположено мое издательство, до Бауэри: у каждого в руках «Аристократия иного мира», и каждый требует назад два доллара пятьдесят центов. Я быстро прикинул, нельзя ли поменять там все имена и превратить документальную книгу в фантазию. Но поздно. Триста тысяч экземпляров уже разошлись по рукам Американской Публики.

Когда я немного оправился, молодой человек рассказал мне, что с ним было после того, как его зачислили в мертвые. Три месяца в немецкой тюрьме… десять месяцев в госпитале с воспалением мозга… еще месяц до того, как он смог вспомнить свое имя. Через полчаса после прибытия в Нью-Йорк он встретил старого друга, который посмотрел на него, подавился воздухом и свалился замертво. Когда друг ожил, они пошли в аптеку-закусочную выпить по коктейлю, и там за час Косгроув Харден выслушал такую историю о себе, какой не приходилось слышать ни одному человеку на свете.

Он поехал на такси в книжный магазин. Нужная ему книга была распродана. Он сразу поехал на поезде в Джолиет, Огайо, и игрою случая книга оказалась у него в руках.

Первой моей мыслью было, что он шантажист, но, сравнив его с фотографией на странице 226 «Аристократии иного мира», я убедился, что он несомненно Косгроув П. Харден. Он похудел и постарел по сравнению со снимком, усов не стало, но это был тот же человек.

Я вздохнул – глубоко и трагически.

– И продается лучше любой фантастики.

– Фантастики! – сердито подхватил он. – Это и есть фантастика!

– В каком-то смысле, – согласился я.

– В каком-то! Это чистая фантастика! Налицо все отличительные свойства фантастики: это длинная душистая ложь. Вы назовете ее фактом?

– Нет, – спокойно ответил я. – Назову этот род литературы средним между документом и домыслом.

Раскрыв книгу наугад, он горестно вскрикнул, отчего рыжая девушка по соседству прервала полуфинальный, видимо, матч по крестикам-ноликам.

– Смотрите, – простонал он. – Смотрите! Написано: «Понедельник». Задумайтесь о моем существовании в «том краю» в понедельник. Я вас прошу! Посмотрите! Весь день я провожу за тем, что нюхаю цветы. Видали? Сто девяносто четвертая страница наверху – я чувствую, как пахнет роза.

Я осторожно поднес книгу к носу.

– Ничего не чувствую, – сказал я. – Может быть, типографская краска…

– Не нюхайте, – крикнул он. – Читайте. Я нюхаю розу и на двух абзацах впадаю в восторг по поводу инстинктивного благородства человека. От одного легкого аромата. Затем я посвящаю час маргариткам. Господи. Я никогда не смогу показаться на встрече выпускников.

Он перелистал несколько страниц и снова замычал.

– Тут я с детьми – танцую с ними. Я провожу с ними целый день, и мы танцуем. И хоть бы приличный шимми. Нет, мы выделываем что-то эстетическое. Я не умею танцевать. Я не выношу детей. Не успел я умереть, как превратился в помесь нянечки и артиста кордебалета.

– Но послушайте, – сказал я с укоризной, – считается, что это очень красивое место. Видите, описана ваша одежда. Вы одеты… посмотрим… – во что-то воздушное. Оно развевается у вас за спиной.

– …что-то вроде кисейного нижнего белья, – угрюмо уточнил он, – и на голове у меня листья.

Я вынужден был признать – на листья косвенно указывалось.

– И все-таки, – настаивал я, – подумайте, насколько могло быть хуже. Ведь он мог сделать из вас совсем посмешище, если бы вы отвечали на вопрос, какой номер был на дедушкиных карманных часах или о трех долларах восьмидесяти центах, которые вы задолжали после партии в покер.

Наступило молчание.

– Странный фрукт мой дядя, – задумчиво сказал он. – По-моему, он немного сумасшедший.

– Нисколько, – уверил я его. – Я всю жизнь имею дело с авторами, и он самый здравый из всех, с кем я имел дело. Он никогда не пытался взять у нас взаймы, никогда не просил нас уволить весь рекламный отдел и никогда не упрекал нас в том, что ни один из его друзей в Бостоне не может достать его книгу.

– Тем не менее я намерен как следует отдубасить его астральное тело.

– И это все, что вы запланировали? – с тревогой спросил я. – Вы ведь не явитесь под настоящим вашим именем, не сорвете продажу книги?

– Что?!

– Ну конечно, вы так не поступите. Подумайте, каким это будет разочарованием для всех. Вы сделаете несчастными полмиллиона людей.

– Все женщины любят быть несчастными, – угрюмо сообщил он. – Возьмите мою девушку, мы были с ней помолвлены. Как, вы думаете, она отнеслась к моим цветочным занятиям, пока я отсутствовал? Думаете, она одобрила мои танцы с девочками по всей странице двести двадцать один? Практически нагишом!

Я был в отчаянии. Надо сразу услышать самое худшее.

– И что… что вы намерены сделать?

– Сделать! – взорвался он. – Я намерен отправить моего дядю в тюрьму – и вместе с его издателем, его литературным агентом и всей компанией вплоть до последнего типографского мальчика на побегушках, подносчика литер.

III

В Джолиет мы прибыли в девять часов утра, и к этому времени я успел его более-менее урезонить. Его дядя – старый человек, объяснил я, и впал в заблуждение. Он обманулся, это несомненно. У него, может быть, слабое сердце, и при виде племянника, вдруг появившегося на дорожке, он может просто умереть.

В глубине души я, понятно, надеялся, что мы можем прийти к какому-то компромиссу. Если уговорить Косгроува, чтобы он за умеренную сумму лет пять побыл в нетях, тогда, пожалуй, все обойдется.

Так что со станции мы пошли в обход городка и в гнетущем молчании преодолели полмили до дома доктора Хардена. Шагов за сто я остановился и сказал Косгроуву:

– Подождите здесь. Я должен подготовить его. Через полчаса вернусь.

Он сперва возражал, но в конце концов хмуро уселся в густой траве у обочины. Я отер испарину на лбу и пошел по дорожке к дому.

Сад доктора Хардена был залит солнцем; цвела японская магнолия и роняла розовые слезы на траву. Я увидел его сразу: он сидел у открытого окна. В комнату лился солнечный свет, ложился продолговатыми клетками на его стол и разбросанные бумаги, дальше – на живот самого доктора Хардена и выше – на щетинистое лицо под белой кровлей. Перед ним на столе лежал коричневый конверт, и худые пальцы доктора перебирали только что извлеченные из конверта газетные вырезки.

Я подошел довольно близко и, стоя под деревом, хотел уже заговорить с хозяином, как вдруг увидел девушку в бордовом платье – пригибаясь под низкими ветками яблонь в северной части сада, она тоже шла к дому. Я отступил, а она остановилась прямо под окном и без всякого смущения заговорила со знаменитым доктором Харденом.

– У меня к вам разговор, – с места в карьер начала она.

Доктор Харден поднял голову, и из руки у него спорхнула вырезка из газеты «Филадельфия пресс». Я подумал, не та ли это статья, где его назвали «новым Святым Иоанном».

– Об этом вот, – продолжала девушка.

Она вынула из-под мышки книгу. Это была «Аристократия иного мира». Я узнал ее по красной обложке с ангелами в углах.

– Об этом вот! – рассерженно повторила она и швырнула томик в кусты, где он безутешно приземлился между двух роз.

– Мисс Талия, почему?!

– Мисс Талия, почему! – передразнила она. – Старый дурак, вам бы навешать за эту книгу.

– Навешать? – В голосе доктора Хардена послышалась маленькая надежда, что это означает какой-то новый знак признания.

Но ясность наступила быстро.

– Навешать по первое число, – не унималась она, – слышите?! Господи, простых слов не понимаете? В школе не учились, студентом не были?

– Я не знал, что студенты обучаются на Бауэри[1], – холодно ответил доктор Харден. – Навешать можно что-то на весах, и я никогда не слышал, чтобы это делали на человеке. А что до книги…

– Это позор на весь мир!

– Если вы прочтете эти вырезки…

Она поставила локти на подоконник и, казалось, сейчас полезет в комнату; но она вдруг опустила подбородок на руки и, глядя ему в глаза, заговорила.

– У вас был племянник, – сказала она. – С дядей ему не посчастливилось. Он был самый лучший человек на свете, единственный, кого я любила и всегда буду любить.

Доктор Харден кивнул и как будто хотел ответить, но она стукнула кулачком по подоконнику и не позволила себя перебить:

– Он был смелый, честный, скромный. Он умер от ран в чужой стране, погиб, Косгроув Харден, сержант Сто пятого пехотного полка. Скромно жил и умер с честью. Что вы наделали! – Голос ее стал громче и задрожал, вызвав сочувственный трепет в листьях вьюна у оконной рамы. – Что вы наделали! Выставили его на посмешище. Вызвали его к жизни как фантастическое существо, которое шлет идиотские сообщения о цветах и птицах и числе пломб в зубах Джорджа Вашингтона. Вы…

Доктор Харден встал.

– Вы пришли сюда, – начал он пронзительным голосом, – чтобы объяснять мне…

– Молчите! – крикнула она. – Я объясню вам, что вы сделали, и вы меня не остановите, вместе со всеми вашими астральными телами по эту сторону Скалистых гор.

Доктор Харден осел в кресле.

– Продолжайте, – сказал он, стараясь держать себя в руках. – Можете брюзжать хоть до вторых петухов.

Она замолчала на минуту, повернула голову к саду. Я увидел, что она прикусила губу и моргает, удерживаясь от слез. Потом снова повернулась к окну и устремила мрачный взгляд на хозяина дома.

– Вы использовали его как тесто для своих медиумических пирожков и угощаете ими истеричных женщин, которые считают вас великим человеком. Вас – великим! Никакого уважения к достоинству и безответности умершего. Вы беззубый желтый старик и даже горя не испытываете – хотя бы им вы могли бы оправдать свои спекуляции на собственном легковерии и доверчивости других дураков. Все – я закончила.

С этими словами она повернулась и так же порывисто, как пришла, устремилась прочь с высоко поднятой головой. Я подождал, когда она отойдет шагов на тридцать и ее не будет видно из окна. Потом пошел за ней по мягкой траве и окликнул:

– Мисс Талия.

Она удивленно обернулась.

– Мисс Талия, хочу вам сказать, что дальше по дороге вас ожидает сюрприз – человек, которого вы не видели много месяцев.

На лице ее изобразилось недоумение.

– Не хочу испортить вам встречу, – продолжал я, – но и не хочу, чтобы вы испугались, когда столкнетесь с самой большой неожиданностью в вашей жизни.

– О чем вы? – тихо спросила она.

– Ни о чем. Просто идите дальше по этой дороге и думайте обо всем самом приятном на свете – а затем произойдет нечто потрясающее.

Я отвесил глубокий поклон и, стоя со шляпой в руке, благожелательно улыбался девушке.

Она смотрела на меня с удивлением. Потом медленно повернулась и пошла прочь. Вскоре она скрылась за поворотом каменной стенки под магнолиями.

IV

Четыре дня прошло – четыре изнурительных знойных дня, – прежде чем мне удалось превратить хаос в подобие порядка и провести наконец деловое совещание. Первая встреча Косгроува Хардена с дядей стоила мне небывалого нервного напряжения. Я час сидел на скользком краешке дряхлого стула, готовясь броситься вперед всякий раз, когда в рукавах у племянника вздувались мускулы. Я невольно дергался, неизменно соскальзывал со стула и оказывался в сидячем положении на полу.

Конец беседе положил доктор Харден: он просто встал и удалился наверх. При помощи угроз и посулов мне удалось отправить молодого Хардена в его комнату и вырвать у него обещание двадцать четыре часа молчать.

Все наличные деньги я употребил на подкуп двух старых слуг. Никому не рассказывать – предупредил я их. Мистер Косгроув Харден только что сбежал из Синг-Синга. Я внутренне содрогнулся, сообщая об этом, но в воздухе висело столько лжи, что одной больше, одной меньше – разницы никакой.

Если бы не мисс Талия, я бы в первый же день махнул рукой на все и уехал в Нью-Йорк ждать краха. Но она пребывала в состоянии такого блаженного счастья, что готова была согласиться на что угодно. Я пообещал ей, что, если они поженятся и десять лет будут жить на Западе под вымышленными именами, я обеспечу им безбедное существование. Она чуть не прыгала от радости. Я продолжал атаку и в цветах и красках расписывал любовное гнездышко в Калифорнии, мягкую погоду круглый год, и Косгроув идет по тропинке домой ужинать, и романтические старые церкви с поселками, и Косгроув идет по тропинке ужинать, и рай июньских сумерек, и Косгроув… и так далее.

Пока я говорил, она тихонько вскрикивала от радости и хотела ехать немедленно. Она и упросила Косгроува на четвертый день принять участие в совещании. Я предупредил служанку, чтобы нас ни в коем случае не беспокоили, и мы сели в гостиной, чтобы утрясти это дело.

Наши позиции разошлись решительно.

У молодого Хардена она была примерно такой же, как у Черной Королевы из «Алисы в Стране Чудес». Кто-то нагородил и заплатит за это прямо сейчас. Хватит ложных мертвецов в семье – сейчас тут будет настоящий, если не побережется.

У доктора Хардена позиция была такая, что произошла страшная путаница, и он не знает, как ему быть теперь – видит Бог, уж лучше бы правда мертвым.

У Талии: она посмотрела Калифорнию в путеводителе, климат прелестный, и Косгроув идет по тропинке ужинать.

Я же заявил, что нет такого тугого узла, чтобы не было выхода из лабиринта, и продолжал громоздить обломки метафор, пока все не запуталось еще больше, чем вначале.

Косгроув Харден потребовал, чтобы мы взяли по экземпляру «Аристократии иного мира» и обсудили написанное. Его дядя сказал, что от вида книги его стошнит. Талия предложила всем вместе поехать в Калифорнию и решить вопрос там.

Я раздал четыре экземпляра. Доктор Харден закрыл глаза и застонал. Талия раскрыла книгу на заднем форзаце и стала рисовать райские бунгало с молодой женой, стоящей в дверях. Младший Харден возбужденно искал страницу 226.

– Ну вот оно! – крикнул он. – Напротив «фотографии Косгроува Хардена с маленькой родинкой над левым глазом перед тем, как он отплыл за океан», читаем следующее: «Эта родинка всегда огорчала Косгроува. Ему казалось, что все тела должны быть совершенны, и этот изъян силой природы должен быть убран». Хм, у меня нет родинки.

Доктор Харден согласился.

– Возможно, это дефект негатива.

– Святые угодники! Если бы на негатив не попала моя левая нога, я бы тосковал по ней всю книгу – и мне ее прицепили бы в главе двадцать девятой.

– Послушайте! – вмешался я. – Нельзя ли нам достичь какого-то компромисса? Никто не знает, что вы в городе. Нельзя ли…

Молодой Харден сердито уставился на меня.

– Я еще не начал. Я еще не дошел до охлаждения Талии ко мне.

– Охлаждения! – возмутился доктор Харден. – Да я вообще не уделил ей внимания. Она меня не переносит. Она…

Косгроув едко рассмеялся.

– Ты себе льстишь. Я что же – ревную к твоим седым бакенбардам? Я говорю об ее охлаждении ко мне из-за этих описаний меня в книжонке.

Талия взволнованно наклонилась к нам.

– Мое чувство к тебе никогда не остывало, Косгроув, – никогда.

– Брось, Талия, – несколько сварливо возразил Косгроув. – Не могло не остыть. Да вот же на двести двадцать третьей странице. Как можно любить мужчину в развевающемся исподнем? Прозрачном при этом.

– Я горевала, Косгроув. То есть горевала бы, если бы поверила, но я не поверила.

– И не охладела? – В его тоне слышалось разочарование.

– Нет, Косгроув.

– Так, – с досадой сказал он. – Как политик я погублен – то есть, если бы захотел пойти в политику, я никогда не стану президентом. Я даже не призрак демократический. Я медиумический парвеню.

С видом глубочайшего уныния доктор Харден зарылся лицом в ладони.

Я в отчаянии бросился объяснять и заговорил так громко, что Косгроув умолк и стал слушать.

– Если согласитесь уехать на десять лет, я гарантирую вам десять тысяч в год!

Талия захлопала в ладоши, и Косгроув, взглянув на нее искоса, впервые проявил подобие интереса.

– А когда закончатся десять лет?

– А-а, – оптимистически ответил я, – доктор Харден может… он может…

– Договаривайте, – мрачно подхватил доктор. – Могу умереть. Искренне на это надеюсь.

– …и вы сможете вернуться уже под своим именем, – бездушно продолжал я. – А мы откажемся от повторных изданий книги.

– Хм. А если он за десять лет не умрет? – подозрительно осведомился племянник.

– Нет, я умру, – поспешил уверить его доктор. – Пусть это тебя не беспокоит.

– Откуда ты знаешь, что умрешь?

– Откуда люди знают, что умрут? Это в природе человека.

Косгроув посмотрел на него кисло.

– Юмор в этом обсуждении неуместен. Если ты честно даешь согласие умереть, без всяких мысленных оговорок…

Доктор мрачно кивнул.

– Это будет несложно. С деньгами, которые у меня остались, я за это время умру с голоду.

– Это меня устроит. Только, ради бога, сам озаботься похоронами. Не лежи здесь в доме мертвым, не жди, что я приеду этим заниматься.

Доктор как будто немного обиделся, но до сих пор молчавшая Талия тут вдруг насторожилась:

– Вы ничего там не слышите?

Я-то уже слышал – то есть краем уха улавливал какой-то ропот; ропот потихоньку усиливался, мешаясь со звуком множества шагов.

– Слышу, – сказал я, – странно…

Я не договорил: ропот перерос в скандирование, дверь распахнулась, и в комнату влетела служанка с выпученными глазами.

– Доктор Харден! Доктор Харден! – в ужасе закричала она. – Там толпа, миллион человек, идут по дороге к дому. Будут на веранде через…

Усилившийся шум свидетельствовал, что они уже там. Я вскочил.

– Спрячьте племянника! – крикнул я.

Тряся бородой, с расширенными слезящимися глазами доктор Харден слабой рукой схватил племянника за локоть.

– Что такое? – спросил он дрожащим голосом.

– Не знаю. Ведите его немедленно на чердак, засыпьте листьями, спрячьте под кровать.

С этими словами я вышел, оставив всех троих в панике и недоумении. Я выбежал через холл на веранду – и, надо сказать, вовремя.

Веранда была полна народу – молодые люди в клетчатых костюмах и мягких шляпах, старики в котелках, с обтрепанными манжетами, они теснились, толкались, каждый делал мне знаки и звал меня, стараясь перекричать остальных. Единственное, что их роднило – карандаш в правой руке и блокнот в левой – зловеще открытый блокнот, девственно чистый.

За ними на лужайке – толпа побольше: мясники и булочники в фартуках, толстые женщины со скрещенными на груди руками, тощие женщины с грязными детьми на руках, горластые мальчики, лающие собаки, жуткие девочки – эти подпрыгивали, вопили и хлопали в ладоши. За ними во внешнем кольце окружения – городские старики, беззубые, мутноглазые, щекотали бородами набалдашники своих тростей. За ними закатное солнце лило кровавый страшный свет на триста колышущихся плеч.

Толпа встретила меня гвалтом, вслед за этим наступила тишина, затишье, полное глубокого значения. Затишье разродилось десятком голосов. Мужчины с записными книжками в шеренге передо мной:

– Дженкинс, «Толидо блейд»!

– Харлан, «Цинциннати ньюз»!

– Макгрудер, «Дейтон таймс»!

– Кори, «Зензевилл рипабликан»!

– Джордан, «Кливленд плейн дилер»!

– Кармайкл, «Колумбус ньюз»!

– Мартин, «Лайма геральд»!

– Райан, «Акрон уорлд»!

Это была фантасмагория – словно взбесилась какая-то карта Огайо, перепутались мили, города устроили чехарду. В голове у меня помутилось.

И снова наступила тишина. Я заметил какое-то волнение в середине толпы – вроде волны или водоворотика в гуще или полоски прилегшей пшеницы под порывом ветра.

– Что вам надо? – крикнул я загробным голосом.

И полтысячи глоток откликнулись хором:

– Где Косгроув Харден!

Все открылось! Вокруг меня роились репортеры – просили, угрожали, требовали.

– …ловко скрывали… никакой утечки… прибыльная затея… он даст нам интервью?.. позовите старого мошенника…

Затем этот странный водоворотик в толпе достиг веранды и улегся. Из гущи народа энергично выпростался высокий молодой человек с соломенными волосами и худыми ногами-ходулями, и десятки услужливых рук подтолкнули его ко мне. Он поднялся на веранду – поднялся по ступенькам…

– Кто вы? – крикнул я.

– Звать Элберт Уилкинс, – сипло ответил он. – Это я рассказал.

Он сделал паузу и приосанился. Это был миг его славы. Он был бессмертным посланцем богов.

– Я узнал его в первый же день, как он приехал. Понимаете… понимаете…

Мы все подались к нему.

– У меня его расписка на три доллара восемьдесят центов. Проиграл мне в покер – пусть отдаст деньги!

Я издатель. Я издаю любые книги. Я ищу книгу, которая разойдется в пятистах тысячах экземпляров. Сегодня мода на медиумические. Я лично предпочел бы что-то ярко материалистическое из жизни фешенебельных клубов и мрачных женщин-апашей… или что-нибудь о любви. Любовь – это верное дело, для любви требуется живой.

«Кошмар», как говорится в сопроводительной записке Гарольда Обера, «история, безусловно, весьма неправдоподобная, но хорошо рассказанная». Действие этой фантазии разворачивается в психиатрической клинике; здесь есть и родственные связи (несколько братьев проходят лечение вместе, а среди врачей имеются отец и дочь), и обычный сюжет о том, как молодой человек находит себе девушку.

К 1932 году Фицджеральд уже прекрасно знал, как устроены даже самые элитные и прогрессивные частные клиники для душевнобольных. Впервые Зельду госпитализировали в 1930-м в Европе, а с февраля по июнь 1932-го она была пациенткой в клинике Фиппса в Балтиморе. В основе «Кошмара» лежит вопрос, кто «нормален», а кто нет – как определить, что человек находится в здравом рассудке, и сколь многое зависит от того, кто это определяет. Конечно, рассказывая, как психически здоровый герой спасается от криводушных злодеев и находит свое счастье, Фицджеральд воплощал на бумаге и свои тайные желания.

«Кошмар» отвергли «Колледж хьюмор», «Космополитен», «Редбук» и «Сатердей ивнинг пост» – все эти журналы печатали сочинения Фицджеральда регулярно и с большой охотой. Сами их отказы придают этой новелле дополнительный интерес: в 1932 году поклонники Фицджеральда ждали от своего любимца совсем другого, что соответственно влияло на мнение редакторов. Времена были довольно мрачные, и от Фицджеральда хотели таких рассказов, где не было бы недостатка в деньгах и лунном свете. Деньги и впрямь важны для развития сюжета: братья располагают немалым состоянием, которым хочет завладеть один из руководителей клиники, но описания больных и ухода за ними не прельстили редакторов, желающих видеть в Фицджеральде лишь поставщика остроумных историй о соблазнительных юных героинях. В апреле 1932 года он грустно, но покорно писал Оберу: ««Кошмар» никогда, никогда не принесет денег – хоть в грустную пору, хоть в счастливую». В июне 1936 года Фицджеральд сообщил, что этот рассказ еще при нем, но он «ободрал его как липку», перенеся оттуда в роман «Ночь нежна» почти все лучшие фразы и выражения. Машинописный экземпляр рассказа с карандашными поправками автора оставался в семейном владении до 15 июня 2012 года, когда был продан в Нью-Йорке на аукционе «Сотбис».