Читать книгу Черный гондольер - Фриц Ройтер Лейбер - Страница 6

За ужином Тэнси была весела, как никогда. Дважды, поднимая голову от тарелки, Норман видел, что она улыбается собственным мыслям.

Он отдал ей записку миссис Ганнисон.

– Миссис Карр интересовалась, как ты поживаешь. Она меня заболтала чуть ли не до смерти, но была чопорна, как королева. А потом…

Он поймал себя на том, что собирался рассказать про сигарету, про ледяное безразличие миссис Карр и про устроенный Маргарет Ван Найс переполох. Незачем беспокоить Тэнси, тем более что она вполне может счесть дневные события признаком отвернувшейся удачи. Кто знает, до чего она способна додуматься?

Проглядев записку, Тэнси протянула листочек ему.

– В лучших хемпнелловских традициях, – сказала она.

Норман стал читать:

Милая Тэнси! Чем вы так заняты? За весь этот месяц мы с вами встречались всего лишь раз или два. Если вы работаете над чем-то любопытным, почему бы вам не поделиться с нами? Приходите в субботу к чаю, и мы поговорим.

Хульда

P. S. Не забудьте, что через субботу состоится бал выпускников, на который вы должны испечь четыре десятка плюшек.

– Написано довольно путано, – сказал он, – однако я, кажется, научился понимать миссис Ганнисон. Она сегодня была на редкость неряшлива.

Тэнси рассмеялась:

– Мы слишком долго сторонились людей, Норм. Пожалуй, я приглашу их завтра вечером на бридж. Среды у них обычно свободные. Да, их и Соутеллов.

– Надо ли? Я про эту местную львицу.

Тэнси засмеялась еще громче.

– Что бы ты делал тут без меня… – Она оборвала себя. – Боюсь, тебе придется вытерпеть присутствие Ивлин. В конце концов, Харви – профессор той же кафедры, что и ты, и считается, что вы должны поддерживать с ним дружеские отношения. А чтобы у нас получилось два стола, я приглашу Карров.

– Три вздорные бабы, – проговорил Норман. – Если большинство профессорских жен таково, то мне невиданно повезло с тобой.

– Иногда мне приходит в голову похожая мысль, только насчет мужей-профессоров, – отозвалась Тэнси.

За кофе они закурили. Тэнси произнесла с запинкой:

– Норм, прошлой ночью я сказала, что не хочу говорить об этом. Но мне нужно кое о чем тебе рассказать.

Он кивнул.

– Я не стала говорить тебе вчера, когда мы сжигали… те вещи. Я была ужасно напугана. Мне чудилось, мы пробиваем дыры в стене, которую я с таким трудом воздвигала, что теперь ничто не остановит…

Он промолчал.

– Нелегко объяснить, но с тех пор, как я начала… забавляться таким образом, я постоянно ощущала некое давление снаружи. То был смутный, нервический страх, вроде того, какой ты испытываешь перед грузовиками. Что-то норовило подобраться к нам, а я отгоняла его при помощи своих… Мы словно состязались, кто кого пересилит. Знаешь, есть вид состязаний, где надо прижать руку соперника к столу. Вот и здесь было нечто подобное. Однако я отвлеклась. Я легла в постель, чувствуя себя разбитой и несчастной. Давление снаружи все нарастало, и я не могла ему сопротивляться, ибо мои подручные средства сгорели в огне. И вдруг, приблизительно час спустя, я пережила огромное облегчение. Давление исчезло; впечатление было такое, словно я вынырнула на поверхность после того, как едва не утонула. И я поняла… что безумие миновало. Вот чему я радуюсь.

Норману стоило немалых усилий не выкрикнуть в лицо Тэнси того, о чем он размышлял. Еще одно совпадение? Не чересчур ли? В тот самый миг, когда он, спалив в камине последний амулет, неожиданно испугался, Тэнси ощутила облегчение. Что ж, впредь ему наука: порой совпадениям следует доверять.

– Я была безумна, милый, – продолжала Тэнси. – И спасибо тебе. Твое спокойствие очень помогло мне.

– Ты была не безумна, – возразил он. – Безумие – лишь описательный термин, применимый к любому человеку. Тебя просто обморочила злонамеренность вещей.

– Злонамеренность?

– Да. Гвозди упрямо гнутся, когда по ним стучишь молотком, приборы отказываются работать, когда их включаешь, ну и так далее. Шуточки материи. В крупных соединениях она повинуется законам природы, но на уровне отдельных атомов или электронов выкидывает разные коленца…

Разговор приобретал нежелательное направление, а потому Норман искренне обрадовался, когда Тотему взбрело в голову вскочить на стол и потребовать внимания хозяев.

В общем, так приятно они не проводили вечер уже целый век.

Однако наутро, придя в Мортон-холл, Норман пожалел, что произнес накануне эти слова – «злонамеренность вещей». Они как застряли в мозгу. Он заметил вдруг, что его заботят сущие пустяки, вроде того каменного дракона на крыше Эстри-холла. Вчера ему казалось, что тот восседает точно посередине покатого гребня. Сегодня же дракон был намного ближе к земле; почти рядом с архитравом, который возвышался над огромными и бесполезными готическими воротами, разделявшими Мортон и Эстри. Даже гуманитарию не помешает быть более наблюдательным!

Трель телефона и девятичасовой звонок на занятия раздались одновременно.

– Профессор Сейлор? – В голосе Томпсона слышались просительные нотки. – Извините, что снова беспокою вас, но мне только что передали запрос другого опекуна, Лидделла. Он интересуется вашим неофициальным выступлением, которое по времени примерно совпадает с той… э-э… вечеринкой. Тема была «Какие недостатки имеются в системе институтского образования».

– Ну и что? Разве в системе нет недостатков или эта тема под запретом?

– О, что вы, нет-нет! Но опекун почему-то полагает, что вы критиковали Хемпнелл.

– Я критиковал маленькие колледжи наподобие Хемпнелла, но о нем самом речи не было.

– Лидделл опасается, что ваше выступление окажет отрицательное влияние на приток к нам студентов. Он говорит, что некоторые из его друзей с детьми студенческого возраста, выслушав вас, изменили свое отношение к колледжу.

– Значит, они излишне впечатлительны.

– Кроме того, он полагает, что вы затронули… гм… политическую деятельность президента Полларда.

– Простите, но мне пора на занятия.

– Хорошо. – Томпсон повесил трубку.

Норман невесело усмехнулся. Да, злонамеренность вещей не идет ни в какое сравнение со злонамеренностью людей! Он поспешил в аудиторию.

Уже от двери он заметил, что Грейсин Поллард отсутствует, и подумал мельком, не была ли вчерашняя лекция чересчур нескромной для ее своеобразной благопристойности. Ну и пусть: даже дочери президентов должны иногда узнавать правду.

Что же касается остальных, они словно воспряли ото сна. Несколько студентов решили вдруг писать на эту тему курсовые работы; президент братства, чтобы превратить свое поражение в относительный успех, намеревался поместить в хемпнелловском «Фигляре» юмористическую статью о заимствовании студенческими землячествами отдельных элементов из первобытных обрядов инициации. Занятие вышло весьма любопытным.

Позже Норману подумалось, что редко кто по-настоящему понимает студентов. К ним обычно относятся как к заведомым бунтарям и радикалам, не связанным никакими моральными установками. Нижние слои общества представляют их себе этакими чудовищами, извращенцами, потенциальными убийцами маленьких детей и участниками всевозможных шабашей. А на деле они привержены традициям и обычаям гораздо сильнее многих своих сверстников. В том же сексе они безнадежно отстают от тех, чье образование прекратилось с окончанием средней школы.

Вместо того чтобы потрясать устои крамольными заявлениями, они двуличничают, говорят лишь то, что наверняка придется по душе преподавателю. Опасность того, что они внезапно выйдут из повиновения, невелика. Наоборот, нужно потихоньку приучать их к правдивости, показывать всю нелепицу привычных табу. И насколько сложнее все становится, насколько настоятельнее требует твоего вмешательства в эпоху промежуточной нравственности, когда преданность отчизне и верность семье растворяются в более широких понятиях – или в жестоком, самовлюбленном, порожденном атомной бомбой хаосе, если человеческий дух изувечен, искалечен и изничтожен традиционным эгоизмом и страхами. Что же до преподавателей в колледжах, их образ в глазах общественности ничуть не менее искажен, чем образ студентов, тогда как в жизни они – люди крайне робкие, весьма чувствительные к мнению окружающих, и то, что порой они произносят смелые речи, – результат продолжительной внутренней борьбы.

Все это отражает устаревшее, постепенно отмирающее обыкновение взирать на преподавателей не как на тех, кто чему-то обучает, а как на своеобразных весталок, живых жертв на алтарь респектабельности, заключенных в современных темницах и осуждаемых по куда более суровому моральному кодексу, чем тот, что принят для бизнесменов и домохозяек. А потому среди них самих весталочья непорочность ценится гораздо выше, нежели хилое пламя воображения и честного интеллектуального любопытства. И то сказать, большинству людей наплевать, что огонек угаснет, лишь бы преподаватели по-прежнему сидели в своих храмах – неоскверненные, угрюмые, словно окаменевшие.

Да, подумалось Норману, от нас прямо-таки добиваются, чтобы мы сделались колдунами и ведьмами, по возможности безвредными. А я-то заставил Тэнси бросить это дело!

Он усмехнулся.

Хорошее настроение не покидало его до встречи после занятий с Соутеллами на ступеньках Мортон-холла.

Ивлин Соутелл держалась заносчиво, в голосе ее постоянно проскальзывали снисходительные нотки. Она всячески старалась убедить всех вокруг, что ради Харви пожертвовала карьерой актрисы. Однако в действительности она не сумела даже как следует руководить студенческим театром Хемпнелла, и в итоге ей пришлось удовлетвориться скромной должностью консультанта. Впрочем, в умении одеваться с некоторым вкусом ей было не отказать; однако ее одежда в сочетании с подчеркнуто прямой осанкой, впалыми щеками, тускло-серыми глазами и такими же волосами наводила на мысль о тех театральных дамах, с которыми частенько сталкиваешься в фойе перед началом представления.

Притязая на принадлежность, но ни в коей мере не принадлежа к богеме, Ивлин Соутелл тем тщательнее надзирала за соблюдением многочисленных условностей хемпнелловской жизни. В силу своего достаточно глубокого невежества делала она это с полным отсутствием такта.

Супруг был у нее под каблуком. Она вертела им как хотела, помыкала и изводила насмешками, но ему, похоже, подобное обращение даже шло на пользу.

– Я обедала сегодня с Генриеттой… с миссис Поллард, – сообщила Ивлин Соутелл Норману с видом человека, который побывал на обеде у члена королевской семьи.

– О, Норман… – встрял было Харви, взмахивая портфелем.

– У нас получился очень интересный разговор, – перебила его жена. – И о вас, Норман, мы говорили тоже. Как будто Грейсин неверно истолковала кое-какие фразы из вашей лекции. Она такая впечатлительная!

Тупоголовая, мысленно поправил Норман. Вслух же он, чтобы не показаться невежливым, пробормотал:

– Да?

– Милая Генриетта была слегка озадачена тем, как ей быть. Я рассказываю вам потому, что, по-моему, вы желали бы это знать. В конце концов, важнее всего, чтобы ни у кого не сложилось предвзятого мнения о вашей кафедре. Ты согласен со мной, Харви?

– Что? Конечно, дорогая, конечно. Послушайте, Норман, насчет той диссертации, которую я отыскал в библиотеке. Просто удивительно! Ее главные доводы и заключения почти целиком совпадают с теми, которые содержатся в вашей книге. Замечательный случай истинности двух различных подходов, совсем как у Дарвина с Уоллесом или…

– И ты ничего не сказал мне, дорогой?! – воскликнула миссис Соутелл.

– Минутку, – проговорил Норман.

Скрепя сердце он приготовился дать объяснение в присутствии супруги Харви:

– Простите, что вынужден разочаровать вас, Харви. Все случилось в мой первый год пребывания здесь, в тысяча девятьсот двадцать девятом. Выпускник по имени Каннингем ухватил суть моих идей, которыми я с ним делился, и использовал их в своей докторской диссертации. В то время проблема сходства между суеверием и неврозом была побочной линией моих исследований; к тому же я два месяца проболел воспалением легких и не успел прочитать его работу до того, как он защитился.

Соутелл моргнул. Лицо его приобрело обычное обеспокоенное выражение. Судя по взгляду его жены, она предпочла бы сначала прочесть диссертацию, вникая в смысл каждого параграфа, а уже потом выслушать объяснение Нормана.

– Я рассердился, – продолжал тот, – и хотел разоблачить его, но тут узнал, что он умер. Ходили какие-то слухи о самоубийстве; по правде говоря, Каннингем был неуравновешенным человеком. Как он мыслил себе свое будущее, я не имею ни малейшего понятия. В интересах его семьи шума я поднимать не стал, потому что иначе появился бы серьезный повод рассуждать о самоубийстве.

Миссис Соутелл, похоже, не верила ни единому слову.

– Но было ли это разумно, Норман? – встревоженно справился Соутелл. – Я имею в виду – замолчать случившееся? Не ставите ли вы себя под удар? Ну, то есть свою репутацию?

Миссис Соутелл внезапно переменилась.

– Отнеси диссертацию обратно в библиотеку, Харви, и забудь о ней, – повелительно сказала она и лукаво улыбнулась Норману. – Я кое-что припасла для вас, профессор Сейлор. Пойдемте со мной в лингафонный кабинет. Я не задержу вас. Идем, Харви.

Выдумать причину для отказа Норман не сумел, а потому последовал за Соутеллами, гадая по дороге, зачем понадобился кафедре ораторского искусства, консультантом которой состояла Ивлин Соутелл, ее жеманный носовой голос. Из-за того что она жена профессора и неудавшаяся трагедийная актриса? Эка невидаль!

В лингафонном кабинете с его звуконепроницаемыми стенами и двойными окнами было сумрачно и тихо. Миссис Соутелл взяла с полки пластинку, поставила ее на один из трех проигрывателей и повернула пару рукояток. Норман дернулся. На мгновение ему померещилось, будто к кабинету мчится огромный грузовик, который вот-вот врежется в стену и разнесет ее вдребезги. Но тут отвратительный рев, исходивший из колонок, сменился прерывистыми завываниями, будто на улице вдруг подул ветер. Норман, однако, представил себе почему-то совсем иное.

Миссис Соутелл метнулась к проигрывателю.

– Я ошиблась, – сказала она. – Это какая-то модернистская музыка. Харви, будь добр, включи свет. Вот пластинка, которая мне нужна.

Она поставила диск на другой проигрыватель.

– В жизни не слышал ничего противнее, – заметил ее супруг.

Норман наконец вспомнил. Однажды кто-то показал ему австралийскую трещотку. Та хитроумно сделанная деревяшка производила в точности такой же звук. Аборигены пользовались ею, чтобы вызвать дождь.

– …но если в наше время взаимного непонимания и напряженности мы непреднамеренно или с умыслом забудем, что всякое слово и всякая мысль относятся к чему-то, существующему в действительности, если мы позволим, чтобы нами овладела тяга к нереальному, к иррациональному…

Норман вздрогнул. С пластинки вещал его собственный голос; он испытал странное чувство, словно перенесся назад во времени.

– Удивлены? – справилась Ивлин Соутелл. – Это лекция по семантике, которую вы читали на прошлой неделе. Мы записали ее, как у нас принято говорить, «подпольно», через микрофон, установленный на кафедре лектора. Вы, должно быть, считали, что он применяется для усиления звука?

Она приблизилась к большому студийному проигрывателю и принялась подкручивать рукоятки.

– У нас не возникает трудностей, – щебетала она. – Мы можем накладывать друг на друга любые шумы, музыку и голоса. И…

– …Вам известно, что слова способны ранить и причинять вред. Сильнее же всего, вреднее всего слова, которые относятся к несуществующим предметам. Почему…

Норман заставил себя улыбнуться. Он понимал, что уподобляется дикарю, который боится, что кто-то узнает его тайное имя, однако ему вовсе не нравилось, что Ивлин Соутелл забавляется с его голосом. Уж очень это смахивало на поиски уязвимого места.

Тут ему пришлось содрогнуться в третий раз, ибо к доносившемуся из колонки голосу примешался омерзительный рев трещотки, дьявольски схожий с рычанием надвигающегося грузовика.

– Ох, что я натворила! – Ивлин Соутелл вновь схватилась за рукоятки. – Подумать только, ваш голос – и эта дрянная музыка! – Она усмехнулась. – Впрочем, профессор Сейлор, вы же сами сказали, что звуки бессильны причинить зло.

Норман не стал поправлять ее. Она стояла перед ним, заложив руки за спину. Ее супруг, наморщив от напряжения лоб, тыкал пальцем во все еще кружащийся диск на одном из проигрывателей.

– Да, – ответил Норман медленно, – так и есть. Что ж, спасибо за доставленное удовольствие.

– Увидимся вечером! – крикнула ему вслед Ивлин. Это прозвучало скорее как «тебе от меня не отделаться, голубчик».

«Ненавижу ее», – решил Норман, поднимаясь по темной лестнице и торопливо шагая по коридору.

Вернувшись к себе в кабинет, он сел за стол и с головой ушел в работу. Когда же встал, чтобы включить свет, то случайно посмотрел в окно.

Поначалу он застыл как вкопанный, потом бросился к шкафу, в котором лежал полевой бинокль.

Похоже, кто-то обладает весьма своеобразным чувством юмора; как иначе можно объяснить подобную шутку?

Он внимательно осмотрел в бинокль гребень крыши и каменные лапы с когтями, ища хотя бы следы трещин, но ничего не обнаружил, потому что тусклого дневного света явно недоставало для хорошей видимости, – по крайней мере, он себя в том убеждал.

Каменный дракон располагался теперь на краю водосточного желоба, словно намеревался прогуляться вдоль архитрава старинных ворот и ступить на крышу Мортон-холла.

Повинуясь внезапному побуждению, Норман перевел бинокль на голову Галилея и прочитал надпись под ней, которую не смог разобрать раньше:

Eppur si muove.

Слова, которые будто бы произнес Галилей, выходя с судилища, на котором его заставили отречься от веры в то, что Земля вращается вокруг Солнца.

«И все-таки она вертится».

Пол за спиной скрипнул, и Норман резко обернулся.

У стола стоял юноша с бледным лицом под копной рыжих волос. Глаза его сверкали. В руке он судорожно сжимал пистолет 22-го калибра.

Норман сделал шаг вперед и чуть вправо.

Дуло пистолета поползло вверх.

– Привет, Дженнингс, – сказал Норман. – Вас восстановили. Вы получили «отлично» по всем предметам.

Движение дула на миг замедлилось.

Норман кинулся на молодого человека.

Прогремел выстрел. Пуля угодила в окно.

Пистолет упал на пол. Дженнингс обмяк. Когда Норман усадил его в кресло, он зарыдал.

Взяв пистолет за ствол, Норман подобрал оружие с пола и сунул в ящик стола, потом запер его, а ключ положил в карман. Затем он снял трубку и набрал внутренний номер.

– Ганнисон? – спросил он.

– Вы поймали меня на выходе, Норман.

– Если я не ошибаюсь, родители Теодора Дженнингса живут поблизости от колледжа? Помните, тот паренек, которого отчислили в прошлом семестре.

– Помню. Да, вы правы. Что-нибудь случилось?

– Лучше, чтобы они приехали сюда, и поскорее. И пускай захватят с собой его врача. Он только что пытался убить меня. Да, его врача. Нет, никто из нас не пострадал. Но поспешите.

Норман опустил трубку. Дженнингс продолжал рыдать, сотрясаясь всем телом. Норман с отвращением поглядел на него – и похлопал по плечу.

Около часа спустя в то же самое кресло, испустив облегченный вздох, уселся Ганнисон.

– Я искренне рад, что они согласились определить его в психиатрическую лечебницу, – сказал он. – А вам, Норман, я чрезвычайно признателен за то, что вы не настаивали на вызове полиции. Происшествия такого рода создают колледжу дурную славу.

Норман устало улыбнулся:

– Послушать вас, так против колледжа ополчился чуть ли не весь мир. Но что касается этого мальчика, он явно был не в себе. И потом, я прекрасно понимаю, что значат Дженнингсы с их связями и политическим влиянием для президента Полларда.

Ганнисон кивнул. Они молча закурили. Норман думал о том, насколько отличается подлинная жизнь от детективного романа, где попытка убийства обычно представляется событием исключительной важности, вызывает всеобщий переполох, множество телефонных звонков и собирает целую армию полицейских и частных сыщиков. А в жизни, да еще в такой, где правит респектабельность, о ней предпочитают не распространяться и как можно скорее забыть. Ганнисон посмотрел на часы:

– Пора собираться. Почти семь часов, а мы приглашены к вам к восьми.

Но вместо того чтобы уйти, Норман подошел к окну, в котором красовалась дырка от пули.

– Я попросил бы вас ничего не говорить Тэнси, – произнес Норман. – Не нужно ее волновать.

Ганнисон снова кивнул:

– Сохраним все в тайне. – Он показал на окно: – Вот один из любимчиков моей жены.

Норман увидел, что палец Ганнисона направлен на каменного дракона, выхваченного из вечернего сумрака холодным сиянием уличных фонарей.

– Я хотел сказать, – пояснил Ганнисон, – что у нее наберется с добрый десяток фотографий этой статуи. Хемпнелл – ее слабость. По-моему, у нее имеются снимки всех здешних архитектурных излишеств. Однако дракона она выделяет особо. – Он хмыкнул. – В обычных семьях в темной комнате прячется муж, а у нас – наоборот, несмотря на то что я химик.

Мысли Нормана вдруг перескочили на трещотку. Внезапно он осознал, чем связаны между собой запись звуков, издаваемых трещоткой, и фотография дракона.

Впрочем, он сумел не задать Ганнисону ни одного вопроса из тех, что вертелись у него на языке.

– Пошли, – сказал он, – не то опоздаем.

Ганнисон вздрогнул, услышав его сдавленный голос.

– Вы подкинете меня? – спросил Норман уже спокойнее. – Я сегодня без машины.

– Разумеется, – отозвался Ганнисон.

Выключив свет, Норман на мгновение задержался в кабинете, чтобы выглянуть в окно. На память ему пришли знаменитые слова:

Eppur si muove.