Читать книгу Мечи Ланкмара. Сага о Фафхрде и Сером Мышелове. Книга 2 - Фриц Ройтер Лейбер - Страница 10

Не поворачивая прикрытой клобуком головы, Шильба Безглазоликий протянул руку внутрь своей хижины, быстро нащупал какой-то небольшой предмет и протянул его Мышелову.

– Вот тебе ответ на ланкмарское крысиное нашествие, – быстро проговорил он голосом низким, загробным и напоминающим шум гальки в не слишком сильный прибой. – Решив эту задачку, ты справишься и с остальным.

Стоявший ярдом ниже Мышелов поднял голову и на фоне бледного неба увидел небольшую толстую бутылочку, которую Шильба сжимал через ткань своего длиннющего рукава: он предпочитал никому не показывать своих пальцев, если, конечно, это были пальцы. Занимавшийся рассвет серебрился в хрустальной пробке флакона.

Особого впечатления все это на Мышелова не произвело. Он смертельно устал и был перепачкан с головы до ног, которые уже погрузились по щиколотку в топкую грязь и погружались все глубже. Его замызганная шелковая одежда была изодрана так, что починить ее не взялся бы и самый искусный портной. На расцарапанной коже, там, где она была суха, выступили струпья болотной соли, от которой свербело все тело. Перевязанная рана на левой руке горела и ныла. А теперь начинала болеть и шея – слишком долго он стоял задрав голову.

Вокруг Мышелова раскинулись унылые просторы Великой Соленой топи, многие акры острющей осоки, скрывавшей под собой предательские ключи и опасные омуты и, словно прыщами, усеянной низкими буграми, на которых росли кривые карликовые деревья с колючими ветвями и пузатые кактусы. Фауна же здесь была весьма разнообразна и смертоносна – от морских пиявок, гигантских червей, ядовитых угрей и водяных кобр до низко летавших трупных птиц с крючковатыми клювами и далеко прыгающих соляных пауков с когтистыми лапами.

Черная хижина Шильбы была высотой с беседку укромного дерева, где Мышелов накануне вечером пережил неземное блаженство и чуть было не распрощался с жизнью. Она стояла на пяти коленчатых подпорках, или ногах, четыре из которых были расположены по углам, а пятая в центре. Каждая нога заканчивалась выпуклой круглой пластиной с добрый щит и, по всей видимости, ядовитой, поскольку вокруг повсюду валялись останки смертоносной болотной фауны.

Дверной проем в хижине был один – низкий и сверху закругленный, словно лаз в нору. В настоящий момент Шильба лежал в нем, опершись подбородком на согнутую в локте левую руку – или что там это у него было, – и, протягивая бутылочку, казалось, смотрел сверху вниз на Мышелова, совершенно равнодушный к тому, что, по логике вещей, Безглазоликий никуда вообще смотреть не может. Несмотря на то что небо на востоке уже розовело, Мышелов не видел в просторном клобуке ничего, кроме густейшего мрака. Устало и, наверное, в тысячный раз Мышелов размышлял, почему Шильбу прозвали Безглазоликим: потому ли, что он был просто слеп, или потому, что между носом и макушкой у него была лишь гладкая кожа? А может, вместо головы у него имелся только самый обычный череп или вместо глаз торчали антенны? Эти раздумья не заставили Мышелова вздрогнуть от страха – слишком он был зол и измучен, – а толстая бутылочка все так же не впечатляла.

Отмахнувшись рукой в перчатке от очередного соляного паука, Мышелов прокричал вверх:

– Что-то твоя бутылочка слишком мала – яду в ней явно не хватит, чтобы отравить всех ланкмарских крыс. Эй ты, черный мешок, может, все же пригласишь меня немножко выпить, перекусить и обсохнуть? Иначе я наложу на тебя заклятие, которое как-то украл у твоей милости!

– Я тебе не мать, и не любовница, и не нянька, я твой чародей! – глухо, как из бочки, отозвался Шильба. – Оставь свои детские угрозы и перестань дергаться, серый негодник!

Последнее замечание показалось Мышелову невероятно оскорбительным: ну как он мог дергаться, если спина у него буквально разламывалась от усталости? Он с горечью подумал, что совершенно измотался за ночь. Из Ланкмара он вышел через Болотную заставу – к величайшему удивлению и испугу стражников, которые не рекомендовали гулять в одиночку по Великой топи даже днем. При свете луны он двинулся по извилистой насыпной дороге в сторону расщепленного молнией, но все равно очень высокого ястребиного дерева. Там, долго озираясь по сторонам, он засек хижину Шильбы по мерцающему голубоватому свечению, лившемуся из низкой двери, и смело направился к ней по острой осоке. И тут начался кошмар. Глубокие ключи и колючие кочки попадались в самых неожиданных местах, и вскоре Мышелову изменила его способность безошибочно ориентироваться. Голубой огонек куда-то исчез, потом вдруг появился справа, после чего время от времени то приближался, то внезапно пропадал вовсе. Мышелов понял, что ходит около хижины кругами и что Шильба, видимо, заколдовал это место, дабы ему никто не мешал, когда он трудится над наиболее утомительными и жуткими разделами магии. Мышелов дважды чуть было не погиб в зыбучих песках, подвергся нападению длинноногого болотного леопарда, которого принял за хижину, поскольку глаза зверюги испускали голубое свечение и к тому же эта тварь имела обыкновение ими моргать, и только после всего этого, когда звезды на небе уже начали тускнеть, добрался до места назначения.

Тут он немедленно выложил Шильбе все свои недавние неприятности и потребовал помощи в решении каждой из проблем: приворотного зелья для Хисвет, зелья дружелюбия для Фрикс и Хисвина, опекунского зелья для Глипкерио, противомингольной мази, черного альбатроса, чтобы послать его к Фафхрду с просьбой поспешить домой, и еще чего-нибудь от крыс. В результате же была удовлетворена лишь последняя из просьб.

Мышелов покрутил головой, чтобы немного размять сведенную шею, отмахнулся кончиком Скальпеля от морской рыбы и кисло посмотрел на бутылочку.

– И как я должен этим пользоваться? – осведомился он. – По капле в каждую крысиную нору? Или отловить несколько крыс, влить в них по ложечке снадобья и выпустить на волю? Имей в виду: если тут есть семена Черной Хвори, я натравлю на тебя весь Ланкмар, и ты вылетишь из топи как пробка.

– Ничего ты не поймаешь, – презрительно проскрипел Шильба. – Тебе нужно найти место, где собираются крысы, и самому выпить жидкость.

Брови Мышелова поползли на лоб. Через несколько мгновений он спросил:

– И что будет? У меня появится на крыс дурной глаз и я смогу убивать их взглядом? А может, я стану ясновидящим и увижу сквозь землю и камни их главные гнездовища? Или же чудесным образом возрастут мои умственные способности и хитрость? – добавил он, хотя, по правде говоря, в возможности последнего очень сильно сомневался.

– А всего понемножку, – беззаботно отозвался Шильба и кивнул клобуком. – Это даст тебе точку опоры, чтобы справиться с ситуацией. У тебя появится возможность совладать с крысами и довести дело до их полного уничтожения – таким могуществом еще не обладал ни один человек на земле. Держи. – Шильба отпустил бутылочку, и Мышелов подхватил ее на лету. Шильба тут же добавил: – Снадобье действует ровно девять часов, с точностью до одного удара пульса, число которых за день составляет, по моим расчетам, одну десятую миллиона, так что ты должен справиться с делом за три восьмых этого времени. И не забудь по окончании сделать мне подробный доклад. А теперь прощай. И не иди за мной.

Шильба скрылся в глубине хижины, которая тотчас, сгибая ноги в коленях, с громким чавканьем вытащила по очереди свои щитообразные ступни из грязи и двинулась прочь – сперва несколько тяжеловесно, но потом все быстрее и быстрее, легко скользя по осоке, словно огромный жук-водомерка.

Мышелов смотрел ей вслед с гневом и изумлением. Теперь он понял все: и что со способностью ориентироваться у него все в порядке, и почему ему так долго не удавалось попасть к хижине, и почему теперь нигде не видно высокого ястребиного дерева. Ночью колдун заставил-таки Мышелова погоняться за ним и, должно быть, позабавился всласть.

Когда до измученного и провонявшего грязью Мышелова дошло, что Шильба мог бы сейчас запросто доставить его в своей хижине к Болотной заставе, ему очень захотелось запустить этой дурацкой бутылочкой вслед пятиногому транспортному средству.

Однако вместо этого он тщательно примотал пробку куском бинта, чтобы та ненароком не вывалилась, сунул бутылочку в кошель и крепко стянул его тесемкой. Он пообещал себе, что если снадобье не поможет, то напустит на Шильбу весь Ланкмар, и тогда уж колдуну не поздоровится. Затем, собравшись с силами, Мышелов одну за другой вытащил из болота ноги, которые погрузились уже почти по колено, отковырнул Кошачьим Когтем пару мерцающих морских слизней, прилепившихся к его левому сапогу, им же раскроил гигантского червя, обвившегося вокруг его правой лодыжки, допил остатки прокисшего вина, выбросил флягу и зашагал в сторону крошечных башенок Ланкмара, которые едва виднелись в тумане на западе, прямо под бледной ущербной луной.

Крысы в Ланкмаре распоясались уже вовсю, нанося раны и увечья всему живому. Псы с воем прибегали к хозяевам, и те вытаскивали у них из морд острые, как иголки, стрелы. Кошки забирались куда-нибудь подальше и зализывали крысиные укусы. Визжащих хорьков с переломанными лапами доставали из крысиных капканов. Обделавшаяся от ужаса черная мартышка Элакерии чуть было не утонула в глубокой и скользкой серебряной ванне своей хозяйки – крысы каким-то образом заманили зверька в благоухающую воду.

Почувствовав на лице крысиные зубы, спавшие в постелях люди с воплем вскакивали и часто видели черную тень, которая пробегала по одеялу и спрыгивала с кровати. Красивые или просто напуганные женщины спали теперь в масках из серебряной филиграни либо толстой кожи. В большинстве домов, от самых богатых до убогих, люди спали при свете свечей посменно, оставляя бодрствовать дежурных. В городе стало не хватать свечей, а цены на лампы и фонари сделались просто немыслимыми. Прохожие опасались за свои лодыжки и даже по широким улицам ходили редко, не говоря уж о переулках. Крысы не появлялись лишь на улице Богов, тянувшейся от Болотной заставы до зернохранилищ на берегу Хлала, поэтому ее храмы ломились от толп и буквально все – люди богатые и бедняки, верующие и те, кто до сих пор считали себя атеистами, – молились об избавлении от крысиной чумы десяти тысячам и одному ланкмарским богам и даже жутким и равнодушным истинным богам Ланкмара, чей всегда запертый храм с колокольней стоял в самом конце улицы, напротив вытянутого кверху дома зерноторговца Хисвина.

В ходе жестокой и отчаянной борьбы затоплялись крысиные норы, порой даже отравленной водой, кузнечными мехами в них вдувался дым от горящего фосфора и серы. По приказу Верховного Совета и после нерешительного согласия Глипкерио, который все твердил о каком-то секретном оружии, из главных житниц страны на юге и западе были призваны в город профессиональные крысоловы. Олегний же Мингологубец, действуя исключительно по собственному почину, вызвал из Товилийса, Картишлы и даже с Края Земли отряд черных солдат, которые двинулись к Ланкмару ускоренным маршем и получили по пути необычное оружие и предметы обмундирования, вызвавшие крайнее удивление и насмешки в адрес интендантов в частности и ланкмарской военной бюрократии в целом: это были вилы на длинных рукоятках, метательные шары, утыканные множеством острых иголок, сети со свинцовыми грузилами, серпы, большие кожаные рукавицы и маски из того же материала.

В ожидании погрузки «Каракатица» стояла на швартовах у пирса подле зернохранилищ, недалеко от конца улицы Богов. Слинур целыми днями в тревоге расхаживал по палубе; он заказал полированные медные диски около ярда в диаметре, которые были надеты посередине на каждый швартов, чтобы крысы не могли перебраться на судно. Черный котенок почти все время сидел на верхушке мачты, беспокойно поглядывая в сторону города, и спускался вниз, только чтобы перекусить. Других портовых кошек на «Каракатице» не было, как, впрочем, не было их и на пристани.

В облицованных зеленой плиткой покоях Радужного Дворца Глипкерио Кистомерсеса, стоя в толпе вооруженных вилками пажей и офицеров конвоя с кинжалами наголо и арбалетами на взводе, Хисвин пытался унять истерику монарха-орясины, которому с полдюжины нагих служанок гладили лоб и пальцы рук, целовали пальцы на ногах, предлагали вино и черные опиумные шарики величиной с маковое зерно, стараясь его успокоить.

Вырвавшись из рук своих восхитительных прислужниц, которые несколько поумерили свой пыл, Глипкерио раздраженно захныкал:

– Хисвин, Хисвин, поторопись. Народ начинает роптать. Совет и главнокомандующий без моего согласия принимают какие-то меры. А некоторые полоумные лизоблюды начинают поговаривать о том, чтобы сей трон в форме морской раковины занял мой слабоумный кузен Радомикс Кистомерсес Незаметный. Хисвин, крысы бродят по улицам днем и ночью, и, по-моему, их уже вполне можно поразить твоим заклинанием. Ну когда же эта твоя планета займет надлежащее место на усеянной звездами сцене и ты сможешь начать свое словесное и пальцевое колдовство против крыс? В чем же задержка, Хисвин? Я повелеваю этой планете двигаться быстрее! Иначе я пошлю экспедицию за неизведанное Внешнее море, и она ее потопит!

Тощий и сутуловатый торговец зерном печально втянул щеки под клапанами черного кожаного шлема, возвел круглые глазки к потолку и вообще напустил на себя крайне благочестивый вид.

– Увы, о мой отважный сюзерен, – проговорил он, – путь этой звезды пока еще не может быть предсказан с абсолютной точностью. Опасаться тебе нечего, она скоро достигнет нужного места, однако когда именно это произойдет, не могут определить даже самые сведущие астрологи. Кроткие волны гонят ее вперед, а вредоносный небесный прибой относит назад. Она находится в самой сердцевине космического шторма. Словно самоцвет величиной с айсберг, плавающий в голубых водах небес, она подвержена их течениям и круговоротам. Кроме того, не забывай мои слова о твоем коварном гонце Сером Мышелове, который стакнулся с могущественными магами и чародеями, работающими против нас.

Нервно одернув черную тогу и шлепнув своими длинными пальцами по руке служанку, которая попыталась поправить ему одеяние, Глипкерио сварливо заблекотал:

– То Мышелов, то звезды. Уж больно беспомощный из тебя волшебник. Сдается мне, что крысы властвуют не только над улицами и домами Ланкмара, но и над звездами.

Рита – а это ее сюзерен шлепнул по руке – издала беззвучный, но весьма философический вздох, тихонько, словно мышка, сунула покрасневшую руку под тогу властелина и принялась слегка почесывать ему живот, одновременно представляя себе, будто стоит, опоясанная кушаками Саманды с болтающимися на них ключами, цепями и кнутами, а ревущая в три ручья нагая дворцовая экономка валяется перед ней.

Между тем Хисвин заговорил нараспев:

– Справиться с этими пагубными мыслями тебе поможет один очень действенный палиндром. Послушай: «Атака звезд опала под зев заката». Повторяй его вслух и про себя, когда в ожидании решающей схватки с мохнатыми недругами ты впадешь в меланхолию, о мой бесстрашнейший командир.

– Ты пичкаешь меня одними словами, а мне нужны действия, – пожаловался Глипкерио.

– Я пришлю к тебе свою дочь Хисвет. Она выучила очень поучительным эротическим штучкам новую дюжину белых крыс, сидящих в серебряной клетке.

– Крысы, крысы, крысы! Ты что, хочешь свести меня с ума? – злобно пропищал Глипкерио.

– Я тотчас же велю ей уничтожить этих безобидных зверушек, хотя они и крайне способны, – примирительно ответил Хисвин, склоняясь как можно ниже, чтобы никто не увидел злобной гримасы на его лице. – А потом, буде того пожелает твое величество, моя дочь успокоит твои истерзанные ожиданием битвы нервы мистическими ритмами, которым она выучилась в Восточных землях. А ее служанка Фрикс весьма искусна в изысканном массаже, известном только ей да еще нескольким мастерицам в Квармалле, Когнабе и Клеше.

Глипкерио поднял плечи, надул губы и издал нечленораздельный звук, выражавший нечто среднее между безразличием и невольным удовлетворением.

В этот миг с полдюжины офицеров и пажей, сбившись в кучу, направили свои взоры и оружие в сторону двери, в которой появилась низкая белая тень.

Поглощенная мысленным созерцанием того, как Саманда с визгом и стонами катается по кухне, а все вокруг таскают ее за длинные черные волосы и колют вынутыми из них булавками, Рита, почесывая своему монарху живот, нечаянно дернула за попавший ей под пальцы пучок волос.

Монарх взвился, словно пронзенный кинжалом, и взвизгнул тонко и пронзительно.

Крошечный белый котенок, нервно топтавшийся в дверях и с испугом озиравшийся розовыми глазенками, подскочил и унесся прочь, как будто сметенный невидимой метлой.

Тяжело отдуваясь, Глипкерио покачал под носом у Риты указательным пальцем. Девушка с трудом сдержалась, чтобы не укусить мягкий надушенный кусочек плоти, казавшийся ей длинным и мерзким, словно белая гусеница гигантской лунной бабочки.

– Отправляйся к Саманде! – приказал сюзерен. – И подробно опиши ей, как ты меня оскорбила. Пусть она заранее известит меня о часе твоего наказания.

Вопреки обыкновению Хисвин позволил себе скроить легкую гримасу, в которой сквозило презрение к ухваткам его повелителя. Серьезным и профессиональным тоном он проговорил:

– Чтобы лучше подействовало, повторяй мой палиндром с конца к началу, буква за буквой.

Мышелов мирно похрапывал на толстом матрасе в крохотной спальне над мастерской Джоха Ловкие Пальцы, а тем временем сам портной, сидя внизу, яростно скреб и чинил одежду и снаряжение Мышелова. На полу рядом с матрасом стояли два кувшина с вином – один полный, другой наполовину опорожненный, – а под подушкой лежала полученная от Шильбы бутылочка, которую Мышелов для верности сжимал в левом кулаке.

Было уже далеко за полдень, когда, совершенно выбившись из сил, он вылез из Великой Соленой топи и миновал Болотную заставу. Джох предоставил ему ванну, вино и постель, а также относительную безопасность – насколько он мог обеспечить таковую своему старому приятелю по трущобам.

Мышелов сразу провалился в сон, и только теперь ему начали грезиться картины славы, которую он завоюет, когда докажет Глипкерио, что может справиться с крысами гораздо лучше, чем Хисвин. Во сне он как-то не принимал во внимание, что Хисвин – не враг крысам, а скорее союзник, если, конечно, лукавый зерноторговец уже не решил, что пришел час переметнуться на другую сторону.

Растянувшись на вершине холма в ложбинке, залитой светом луны и костра, Фафхрд беседовал с разлегшейся неподалеку упыриней-скелетом по имени Крешкра, которую, впрочем, он ласково называл Костеночком. Зрелище было незаурядное, но зато могло тронуть сердца всех не лишенных воображения возлюбленных, а также противников расовой дискриминации в любом из бесконечного множества миров.

Необычные собеседники поглядывали друг на дружку с нежностью. Куртка Фафхрда была распахнута, и белая кожа, просвечивающая сквозь буйную поросль на его груди, составляла очаровательный контраст с бликами костра на теле Крешкры, которые вспыхивали то тут, то там на фоне ее скелета цвета слоновой кости. Губы девушки, словно две алые рыбки, головы и хвосты которых склеились, то чуть подрагивали, то принимались играть, обнажая жемчужные зубки. Груди вздымались над грудной клеткой двумя половинками персика – местами бледно-розовыми, местами пурпурными.

Фафхрд задумчиво переводил взгляд с одного из этих ярких украшений на другое.

– Почему? – в конце концов осведомился он.

Смех девушки рассыпался стеклянными колокольчиками.

– Ах, Нечистый, как же ты мил и глуп! – проговорила она по-ланкмарски с забавным акцентом. – Девушки, которые не принадлежат к племени упырей, – все твои предыдущие дамы, насколько я понимаю, да порубят их в преисподней на фарш! – привлекают внимание к своим прелестям, скрывая их под роскошными тканями или драгоценными металлами. Мы же обладаем прозрачной плотью и презираем всяческие одежды, поэтому нам приходится идти другим путем и пользоваться косметикой.

Фафхрд лениво хмыкнул в ответ. Теперь он переводил взгляд со своей милой попутчицы с белым костяком на луну, которая просвечивала сквозь гладкие светло-серые ветви сухого колючего дерева, росшего на краю ложбины, и любовался этим контрастом. Ему казалось странным, хотя, впрочем, не слишком, что его чувства к Крешкре изменились столь быстро. Прошлой ночью, когда примерно в миле от горящего Сархеенмара девушка пришла в себя после нокаута, он уже было хотел прикончить ее, но она повела себя настолько отважно, а позже оказалась такой задорной, милой и сообразительной попутчицей, хотя и суховатой, как то приличествует скелету, что, когда розовая полоска зари сперва слилась с заревом пожара, а потом и затмила его, северянину показалось вполне естественным, что она едет вместе с ним по направлению к югу, сидя на крупе лошади. Он подумал, что такая попутчица может без всякого оружия обратить в бегство разбойников, которые бесчинствовали в окрестностях Илтхмара и считали упырей мифом. От предложенного хлеба Крешкра отказалась, но немного вина выпила. Ближе к вечеру ему удалось подстрелить из лука песчаную антилопу, и у них получился сытный ужин, причем свою порцию девушка съела сырой. Все, что Фафхрд слышал о пищеварении упырей, оказалось правдой. Поначалу северянина беспокоило то обстоятельство, что Крешкра отнеслась к потере своих товарищей с виду совсем равнодушно, и он начал даже подозревать, что она пытается дружелюбным поведением усыпить его подозрения, чтобы потом убить, но потом он решил, что жизнь и смерть не имеют слишком уж большого значения для упырей, которые так похожи на скелеты.

Серая мингольская кобыла, привязанная к колючему дереву на краю ложбины, внезапно вскинула морду и заржала.

Где-то очень высоко в черном ветреном небе со спины мощного черного альбатроса соскользнула летучая мышь и стала, кружась, словно громадный черный лист, спускаться на землю.

Фафхрд вытянул руку и запустил пальцы в невидимые, но длинные волосы Крешкры.

– Скажи, Костеночек, почему ты называешь меня Нечистым?

Девушка безмятежно ответила:

– Все ваше племя кажется нам грязным, ведь наша плоть чиста, как бегущая вода в ручье, который не мутят ни люди, ни дожди. Кости прекрасны. Они созданы для того, чтобы их все видели. – Протянув свою руку скелета, она мягко прикоснулась к груди Фафхрда, поиграла с волосами на ней, потом снова заговорила, серьезно глядя в звездное небо: – Мы, упыри, испытываем такое сильное эстетическое отвращение к грязной плоти, что считаем своим священным долгом делать эту плоть кристально прозрачной, пожирая ее. Но я не имею в виду тебя, Нечистый, по крайней мере не сегодня, – добавила она и дернула за рыжий завиток.

Фафхрд схватил ее легонько за запястье.

– Выходит, твое расположение ко мне противоестественно, во всяком случае по упырским меркам? – с некоторым вызовом спросил он.

– Не смею спорить со своим повелителем, – с язвительной ноткой в голосе ответила девушка.

– Не буду стоять, вернее, лежать на своем, – пробормотал Фафхрд. – Мне повезло, какими бы ни были твои побуждения и как бы мы их ни называли. – Голос его зазвучал громче. – Скажи, Костеночек, как тебе удалось выучить ланкмарский?

– Ну и бестолочь ты все же, Нечистый, – снисходительно отозвалась Крешкра. – Это ж наш родной язык. – В ее голосе появились мечтательные нотки. – Мы заговорили на нем тысячу лет назад, когда Ланкмарская империя простиралась от Квармалла до гор Пляшущих Троллей и от Края Земли до моря Монстров, когда Кварч-Нар назывался Хваршмаром, а мы, одинокие упыри, лишь пили кровь покойников в глухих переулках да на кладбищах. У нас был и другой язык, но ланкмарский оказался проще.

Фафхрд отпустил руку девушки и, опершись ладонью о землю, заглянул в ее черные глазницы. Тихонько охнув, она провела пальцами по его бокам. Сдерживая охватившее его желание, Фафхрд проговорил:

– А скажи, Костеночек, как тебе удается что-то видеть – ведь свет пронизывает тебя насквозь? Ты что, видишь задней стенкой черепа?

– Вопросы, вопросы, одни вопросы, – простонала Крешкра.

– Я просто хочу стать немножко менее глупым, – покорно объяснил Фафхрд.

– Но мне нравится, что ты глупый, – вздохнула девушка. Затем, приподнявшись на локте и оказавшись лицом к пылающему костру – плотная древесина колючего дерева горела медленно и ярко, – она проговорила: – Посмотри как следует мне в глаза. Нет, не так, повернись спиной к костру. Видишь в каждом глазу маленькую радугу? Свет преломляется в них, и в мозгу возникает изображение.

Признав, что видит две радуги, Фафхрд нетерпеливо продолжал:

– Погоди, продолжай смотреть на огонь, я хочу тебе что-то показать. – Согнув пальцы одной руки в трубочку, он приставил ее одним концом к глазу Крешкры и, приложив пальцы к другому ее концу, сказал: – Смотри! Видишь, как просвечивает огонь сквозь кончики моих пальцев? Значит, и я немного прозрачный, то есть местами чистый.

– Да, вижу, вижу, – пробубнила девушка. Отвернувшись от северянина и от костра, она сказала: – Но мне ведь нравится, что ты грязный. – И, положив ладони ему на плечи, добавила: – Иди ко мне и будь еще грязнее.

Глядя на ее череп с жемчужными зубами и различая в каждой глазнице по крошечному переливчатому лунному серпу, Фафхрд вспомнил, что однажды некая колдунья с севера сказала им с Мышеловом, что они крутят любовь со смертью. Что ж, она оказалась права, по крайней мере в отношении его, вынужден был признать Фафхрд, все сильнее прижимаясь к Крешкре.

В этот миг послышался тонюсенький свист, очень высокий, почти неразличимый, однако ввинчивающийся в уши двумя иглами толщиной с волос. Фафхрд резко обернулся, Крешкра подняла голову, и влюбленные обнаружили, что, кроме мингольской кобылы, за ними наблюдает еще и летучая мышь, висящая вверх ногами на высокой ветви колючего дерева.

Движимый смутным предчувствием, Фафхрд вытянул указательный палец в сторону черной летуньи, и та немедленно перепорхнула на этот новый насест. Северянин снял у нее с лапки пергаментную трубочку, пружинящую, словно она была сделана из листка тончайшей закаленной стали, отшвырнул мышь назад на дерево, развернул черный пергамент и, пододвинувшись к костру, прочитал написанный белыми буквами текст:

«Мышелов в ужасной опасности. Ланкмар тоже. Посоветуйся с Нингоблем Семиоким. Главное – быстрота. Не потеряй оловянный свисток».

Вместо подписи стоял неправильной формы овал – один из знаков Шильбы Безглазоликого.

Положив белую челюсть на белые же костяшки пальцев, Крешкра наблюдала своими непроницаемо-черными глазными впадинами, как Фафхрд стал надевать пояс с мечом.

– Ты покидаешь меня, – безучастно проговорила она.

– Да, Костеночек, я должен лететь быстрее ветра, – торопливо согласился северянин. – Моему лучшему другу грозит страшная беда.

– Он, разумеется, мужчина, – все таким же бесцветным голосом проговорила девушка. – У нас, упырей, мужчины не покидают своих возлюбленных ради товарищей по оружию.

– Это совсем иная любовь, – возразил Фафхрд, отвязывая от дерева кобылу и ощупывая свисавший с луки кошель, чтобы удостовериться, что оловянный цилиндрик не пропал. Затем он перевел разговор в более практическую плоскость: – У нас еще осталась половина антилопы, так что на дорогу домой еды тебе хватит. Она сырая.

– Стало быть, ты считаешь мой народ пожирателем мертвечины, а я значу для тебя ровно то же, что и половина антилопы?

– Ну, я часто слышал, что упыри… Да нет, у меня и в мыслях не было расплачиваться с тобой… Послушай, Костеночек, я не собираюсь спорить, все равно мне тебя не переубедить. Просто поверь, что мне нужно одинокой молнией лететь в Ланкмар и по дороге посоветоваться со своим наставником-чародеем. Я не могу взять тебя – да и вообще никого – с собой.

Крешкра с любопытством огляделась по сторонам:

– А кто просит тебя ехать? Летучая мышь, что ли?

Закусив губу, Фафхрд проговорил:

– Вот, я оставляю тебе свой охотничий нож. – Девушка не ответила, и северянин, положив нож возле ее руки, спросил: – Ты умеешь стрелять из лука?

Словно обращаясь к какому-то невидимому собеседнику, девушка-скелет сказала:

– А сейчас Нечистый поинтересуется, сумею ли я вырезать у человека печенку. Да чего там, все равно он уже завтра мне надоел бы, и я, делая вид, что хочу поцеловать его в шею, прокусила бы ему артерию за ухом, выпила бы из него кровь и съела бы его грязную мертвую плоть, оставив лишь его глупый мозг, чтобы не заразиться и самой не стать идиоткой.

Воздержавшись от комментариев, Фафхрд положил лук и колчан со стрелами рядом с охотничьим ножом. Затем он присел и хотел было поцеловать девушку на прощание, но та в последний миг отвернулась и подставила ему холодную щеку.

Фафхрд поднялся и заметил:

– Хочешь верь, хочешь нет, но я вернусь и отыщу тебя.

– Ты не сделаешь ни того ни другого, – возразила Крешкра, – меня не будет нигде.

– И все равно я тебя поймаю, – сказал северянин. Он уже распутал лошади ноги и теперь стоял рядом с ней. – Потому что ты подарила мне такое небывалое и удивительное наслаждение, что с тобой не сравнится ни одна женщина в мире.

Глядя куда-то в ночь, девушка-упыриня проговорила:

– Поздравляю тебя, Крешкра. Ты сделала человечеству подарок – невыразимые восторги. Давай, Нечистый, лети как молния, я тоже страсть как люблю сильные ощущения.

Сжав губы, Фафхрд несколько мгновений смотрел на девушку, потом одним движением завернулся в плащ, и летучая мышь, подлетев, тут же прицепилась к нему.

Крешкра кивнула:

– Вот я и говорю – летучая мышь.

Фафхрд вскочил в седло и поскакал вниз по склону.

Вскочив на ноги, Крешкра схватила лук и стрелу, подбежала к краю ложбины и прицелилась Фафхрду в спину; простояв так три удара сердца, она выпустила стрелу в сторону колючего дерева. Стрела вонзилась в самую середину серого ствола.

Услышав звон тетивы, свист стрелы и ее удар о дерево, Фафхрд быстро обернулся. Костлявая рука ласково махала ему и не опустилась, пока он не достиг дороги у подножия холма, где он пустил кобылу в мощный галоп.

В течение двух ударов сердца Крешкра постояла в задумчивости на вершине холма, затем, отцепив нечто невидимое от пояса, бросила в самую середину догорающего костра.

Среди фейерверка искр в воздух, футов на двенадцать, взметнулся ярко-голубой язык пламени и горел примерно столько же ударов сердца. В его свете скелет Крешкры казался сделанным из вороненого железа, а ее мерцающая плоть – из клочков ночного тропического неба, но полюбоваться этой красотой было некому.

Оглянувшись на всем скаку, Фафхрд увидел острый и тонкий язык огня и нахмурился.

В эту ночь крысы в Ланкмаре уже убивали. Коты погибали от выпущенных из арбалетов крошечных стрел, которые проходили через узкий вытянутый зрачок и впивались в мозг. Разложенный на полу крысиный яд каким-то хитрым способом попадал в собачью еду. Мартышка Элакерии погибла, распятая на изголовье кровати из сандалового дерева этой жирной распутницы, прямо напротив серебряного зеркала до потолка, которое полировалось ежедневно. Младенцев находили в колыбелях закусанными до смерти. Несколько взрослых были ранены глубоко вонзившимися стрелками, намазанными какой-то черной гадостью, и скончались после многочасовых конвульсий. Многие пили, чтобы заглушить страх, однако некий одинокий старик, упившись вусмерть, истек кровью, так как его артерии были в нескольких местах аккуратно перерезаны. Тетушка Глипкерио, мать Элакерии, задохнулась, попав в петлю, повешенную над крутой темной лестницей, ступени которой для скользкости были политы маслом. Некую отважную проститутку съели заживо на площади Тайных Восторгов, причем никто не обратил внимания на ее вопли.

Крысы расставляли столь замысловатые ловушки и, судя по косвенным уликам, так умело владели оружием, что многие жители твердили, будто у некоторых из грызунов, в особенности у неуловимых альбиносов, вместо передних лапок настоящие руки, заканчивающиеся пальцами с когтями, – не говоря уж о том, что люди неоднократно видели крыс, бегущих на задних лапках.

Хорьков целыми стаями загоняли в крысиные норы. Ни один не вернулся. Устрашающего вида солдаты в коричневых доспехах и масках-мешках на голове целыми отрядами носились по улицам, тщетно выискивая врага, против которого они смогли бы применить свое хваленое новое оружие. В самые глубокие городские колодцы был насыпан яд – в предположении, что они доходят до подземного крысиного города и грызуны берут из них питьевую воду. Крысиные норы так немилосердно заливались горящей серой, что потом приходилось отрывать солдат от исполнения основных обязанностей для тушения пожаров.

На следующий день начался исход, который продолжился и ночью: люди уходили морем – на яхтах, баржах, лодках и плотах, и сушей – в экипажах, повозках или пешком через Зерновую заставу на юг и через Болотную на восток, однако Глипкерио по совету Хисвина, а также дряхлого и жестоковыйного главнокомандующего Олегния Мингологубца силой прекратил бегство, не остановившись даже перед кровопролитием. Галера Льюкина вместе с другими военными кораблями окружила беглецов и погнала их назад к причалам, не считая, естественно, яхт богачей, которым удалось откупиться золотом. Вскоре, со скоростью вести об изобретении нового греха, распространился слух, что раскрыт заговор, имевший целью умерщвить Глипкерио и посадить на трон любимого в народе, его неимущего и ученого кузена Радомикса Кистомерсеса Незаметного, который держал в доме семнадцать кошек. Ударный отряд, состоявший из стражей порядка в штатском и ланкмарской пехоты, тотчас же был послан из Радужного Дворца в залитую светом факелов темноту, дабы схватить Радомикса, однако того успели вовремя предупредить, и он вместе с кошками скрылся в трущобах, где у них было много друзей как человечьего, так и кошачьего племени.

Черепашьим шагом ночь ужаса клонилась к закату, и улицы, где постепенно не осталось ни одного прохожего, стали необычно молчаливы и темны: все подвалы и многие первые этажи были заперты и забаррикадированы сверху. И лишь на улице Богов все еще толпился народ – там можно было не бояться нападения крыс и найти забвение от страхов. В других же местах слышалась лишь поступь совершающей обход ночной стражи да тихий топоток и писк, которые становились все более смелыми и частыми.

Рита распростерлась перед громадным кухонным очагом и старалась не обращать внимания на Саманду, которая, рассевшись в объемистом кресле дворцовой экономки, проверяла свои кнуты, розги, палки и прочие орудия наказания, время от времени со свистом рассекая воздух одним из них. Рита была привязана к большому кольцу, привинченному к полу посреди кухни длинной и тонкой цепью, которая тянулась от обруча у нее на шее. Порой Саманда задумчиво поглядывала на девушку и каждые полчаса, вместе со звоном колокола, приказывала девушке встать по стойке смирно, после чего иногда давала какое-нибудь пустяковое поручение – к примеру, наполнить ей кружку вином. И между тем она до сих пор ни разу не ударила Риту и, насколько той было известно, не послала человека к Глипкерио, чтобы сообщить о том, когда начнется экзекуция.

Рита понимала, что ей намеренно взвинчивают нервы, откладывая наказание, и пыталась забыться в дреме и мечтах. Однако всякий раз, когда ей удавалось задремать, ее начинали мучить кошмары, и пробуждения каждые полчаса становились просто невыносимыми, а мечты о жестокой расправе над Самандой в данной ситуации не находили отзвука в душе у девушки. Она пыталась предаться романтическим фантазиям, однако располагала для этого слишком скудным материалом. Среди прочего ей припомнился невысокий воин в сером, который спросил, как ее зовут, в день, когда она подверглась наказанию за то, что, испугавшись крыс, уронила поднос. Он, по крайней мере, был учтив и, похоже, считал ее не просто живым сервировочным столиком, но, наверное, уже давным-давно позабыл о ней.

Внезапно в усталом мозгу девушки мелькнула мысль: если ей удастся подманить Саманду поближе, то при быстрых и решительных действиях она, возможно, сумеет задушить мегеру своей цепью. Но от этой мысли Риту лишь бросило в дрожь. В конце концов она дошла до того, что стала перечислять в уме имеющиеся у нее преимущества; например, у нее не было волос, так что повыдергивать их или спалить не мог никто.

Серый Мышелов проснулся уже за полночь свежим и готовым к действию. Перевязанная рана не болела, хотя левое предплечье немного онемело. Однако появиться перед Глипкерио было уместно лишь днем, а поскольку воспользоваться противокрысиной магией Шильбы Мышелов собирался лишь в присутствии восхищенного сюзерена, то он решил снова заснуть с помощью остававшегося вина.

Действуя совершенно бесшумно, чтобы не потревожить Джоха Ловкие Пальцы, который устало похрапывал на матрасе рядом с ним, Мышелов быстро прикончил початый кувшин и уже не спеша принялся за следующий. Но сон упрямо не шел к нему. Напротив, чем больше он пил, тем бодрее билась у него в жилах кровь. В результате, пожав плечами и улыбнувшись, Мышелов бесшумно взял Скальпель и Кошачий Коготь и крадучись спустился вниз.

В тусклом свете лампы с роговым абажуром и привернутым фитилем он увидел свою одежду и снаряжение, аккуратно разложенные на прибранном столе Джоха. Сапоги и другие кожаные предметы были тщательно вычищены и смазаны маслом, серая шелковая туника и плащ – выстираны, высушены, аккуратно зашиты и заштопаны двойным швом. Благодарно взмахнув рукой в сторону потолка, Мышелов быстро оделся, снял с потайного крючка один из двух одинаковых, смазанных маслом больших ключей, отпер дверь, бесшумно отворил ее на хорошо покрытых смазкой петлях, выскользнул на улицу и запер за собой замок.

Мышелов стоял в густой тени. Лунный свет беспристрастно серебрил изъеденные зубами времени стены со всеми их потеками, плотно закрытые ставнями окошки, запертые двери, истоптанные каменные порожки под ними, древние булыжники мостовой, обрамленные бронзой водостоки, валявшийся повсюду мусор. Улица была молчалива и пуста. «Именно так, – подумал Мышелов, – должен выглядеть ночью город Упырей – с той лишь разницей, что там по улицам, наверное, ходят скелеты на своих узких костистых ступнях цвета слоновой кости, которые никогда не клацают».

Словно огромный кот, Мышелов осторожно вышел из тени. Пухлая неправильной формы луна ярко сверкала над зубчатым коньком крыши дома, где жил Джох. Вскоре, сделавшись частью этого посеребренного мира, Мышелов уже быстро и широко ступал на губчатых подошвах по Грошовой улице в сторону скрытого за поворотом перекрестка с улицами Мыслителей и Богов. Слева параллельно Грошовой шла Бардачная, справа – Извозчицкая и Пристенная; все четыре улицы повторяли изгибы Болотной стены, вдоль которой тянулась Пристенная.

На первых порах тишина была абсолютной. Двигаясь по-кошачьи, Мышелов и шума производил не больше, чем кот. Затем он услышал это – легкий топоток, напоминавший стук первых дождевых капель или первый порыв бури в листве небольшого дерева. Мышелов замер и огляделся по сторонам. Топоток тут же прекратился. Всмотревшись в тень, Мышелов различил лишь две точки, блестевшие рядом друг с дружкой в куче мусора, которые могли быть чем угодно – от капель воды до рубинов.

Он снова тронулся в путь. Топоток немедленно возобновился, причем стал сильнее, словно буря должна была вот-вот разразиться. Мышелов прибавил шагу, и вот тут-то они на него и налетели: двумя неровными линиями, серебрившимися в лунном свете, маленькие животные бросились к нему из мрака справа, из-за груд мусора, и сзади, из водостоков, а несколько крыс вылезли даже из-под неплотно пригнанных дверей.

Он побежал – вприпрыжку и гораздо быстрее своих недругов; Скальпель молниеносно разил врагов одного за другим, словно серебристый жабий язык, вонзаясь им в жизненно важные органы, как будто Мышелов был каким-то фантастическим мусорщиком, а крысы – живым мусором. Грызуны продолжали выскакивать на него откуда-то спереди, но большинство из них он обогнал, а остальных прикончил. Выпитое вино сделало Мышелова абсолютно уверенным в себе, и его бег казался ему похожим на танец – танец смерти, в котором крысы изображали род людской, а он – его ужасную повелительницу, только вооруженную не косой, а мечом.

Улица свернула вбок, и тень поменялась местами с серебристой стеной. Увернувшись от Скальпеля, большая крыса прыгнула Мышелову на пояс, но он ловко смахнул ее на острие Кошачьего Когтя, одновременно пронзив мечом еще двух недругов. «Никогда в жизни, – радостно подумал человечек в сером, – я не был до такой степени Серым Мышеловом, истреблявшим своих исконных врагов».

Внезапно что-то прожужжало у его носа, словно рассерженная оса, и сразу все изменилось. В голове у Мышелова яркой вспышкой промелькнули картины в высшей степени странной и решающей ночи на борту «Каракатицы», ночи, которая уже начала было терять для него всякую реальность и в которой были крысы с арбалетами, Скви с мечом у его артерии, и он впервые понял, что имеет дело не с обыкновенными и даже не с необычными крысами, а с представителями чужой и враждебной цивилизации, правда сравнительно немногочисленными, но, по-видимому, более умными и более склонными к убийству, чем люди.

Мышелов бросился бежать со всех ног; одной рукой он продолжал наносить Скальпелем удары, а другой засунул Кошачий Коготь за пояс и нащупал кошель, чтобы достать черную бутылочку Шильбы.

Бутылочки в кошеле не было. Сердце у Мышелова упало, и, чертыхнувшись, он вспомнил, что, возбужденный винными парами, он оставил ее под подушкой в доме у Джоха.

Мышелов проскочил улицу Мыслителей, высокие дома которой загораживали луну. Оттуда хлынули новые полчища крыс. Мимо его лица прожужжали еще две стальные осы и – услышь Мышелов такое от кого-нибудь, он бы ни в жизнь этому не поверил – крошечная стрела, горящая голубым пламенем. Теперь он уже несся вдоль длинной темной стены здания, в котором помещался Цех Воров, думая лишь о том, как бы поскорее отсюда смыться, – ему было уже не до сражений.

Внезапно за крутым поворотом Грошовой он увидел впереди свет и множество людей; еще несколько шагов – и он оказался в толпе, а все крысы куда-то подевались.

Мышелов купил у разносчика кружечку подогретого на жаровне эля, чтобы немного прийти в себя и перевести дух. Промочив пересохшее горло теплой горьковатой жидкостью, он бросил взгляд сперва на восточный конец улицы Богов, где через два квартала темнели ворота Болотной заставы, потом на запад, где сверкали огнями более богатые здания.

Мышелову казалось, что в эту ночь весь Ланкмар слетелся сюда, на свет пылающих факелов, фонарей, свечей с роговыми экранами и огней на высоких шестах, чтобы молиться и разгуливать, стонать и бражничать, жевать и шептать пугающие сплетни. Он задал себе вопрос: почему крысы избегают только этой улицы? Неужто они боятся человеческих богов сильнее, чем сами люди?

В том конце улицы Богов, что примыкала к Болотной заставе, располагались лишь жалкие лачуги, воздвигнутые в честь самых новых, не слишком зажиточных и просто нищих ланкмарских богов. Паства же здесь представляла собой небольшие группки людей, обступивших какого-нибудь костлявого отшельника или тощего жреца с задубевшей на солнце кожей, явившегося из пустынных Восточных земель.

Мышелов повернул в другую сторону и начал неторопливо протискиваться сквозь гомонящую толпу, время от времени то приветствуя какого-нибудь старого знакомого, то выпивая у разносчика кружечку вина или стаканчик чего-нибудь покрепче: жители Ланкмара убеждены, что религия и слегка одурманенные или хотя бы успокоенные алкоголем умы – вещи вполне совместимые.

Подавив мимолетное искушение, он миновал Бардачную улицу, поглаживая пальцами шишку на виске, дабы напомнить себе, что сейчас любое эротическое предприятие окончится для него крахом. Несмотря на то что на Бардачной было темно, ее обитательницы, молодые и не очень, высыпали из домов в полном составе и занимались своим делом во мраке многочисленных портиков, искусно изгоняя из мужчин страх третьим по силе способом после молитв и вина.

Чем дальше Мышелов уходил от Болотной заставы, тем богаче становилось окружение ланкмарских богов, чьи заведения встречались ему по пути, – теперь это были уже святилища и храмы, некоторые даже с посеребренными колоннами, а жрецы в них носили раззолоченные ризы и золотые цепи на груди. Из открытых дверей лился ярко-желтый свет, пьянящие ароматы благовоний и слышался гул молитв и анафем, направленных против крыс, насколько мог судить Мышелов.

Однако он заметил, что крысы на улице Богов все же присутствовали. Тут и там на крышах виднелись маленькие головки, за решетками сточных люков сверкали желто-красные, близко посаженные глаза.

Но Мышелов уже набрался вполне достаточно, чтобы не беспокоиться по таким пустякам, несмотря даже на недавний испуг, и теперь унесся памятью к той странной поре, когда несколько лет назад Фафхрд был нищим и бритым учеником Бвадреса, единственного жреца Иссека Кувшинного, а сам он – правой рукой рэкетира по имени Пулы, взимавшего дань с каждого жреца и его паствы.

Очнулся от воспоминаний Мышелов уже у реки Хлал, а в самом конце улицы Богов, где у всех храмов двери из чистого золота, шпили чуть ли не упираются в небо, а облачения жрецов сверкают радугой драгоценных камней. Вокруг него кипела почти столь же богато разодетая толпа; внезапно в просвете между людскими фигурами Мышелов увидел зеленый бархатный капюшон, под ним – черные волосы, собранные в высокую прическу и покрытые серебристой сеткой, а еще ниже – веселое и вместе с тем грустное лицо Фрикс, взгляд черных глаз которой был устремлен прямо на него. Из ее руки на дорогу, которая была здесь вымощена керамическими плитками, скрепленными медными полосами, бесшумно упал какой-то бесформенный светло-коричневый комочек. Девушка тут же повернулась и затерялась в толпе. Мышелов бросился вслед за ней, подхватив по пути комочек пергамента, однако путь ему преградили два аристократа со своими прихлебателями и какой-то купец в раззолоченной одежде, и, когда он протиснулся между ними, стараясь укоротить свой разогретый вином норов, чтобы не доводить дело до рукопашной, нигде не было видно ни бархатного платья с зеленым капюшоном, ни женщины, хоть отдаленно напоминающей Фрикс.

Разгладив обрывок пергамента, Мышелов прочитал при свете низкого уличного фонаря с роговым колпаком:

Будь, как герой, терпелив и отважен.

Тогда исполнение желаний твоих

с лихвой превзойдет ожидания

и будут заклятия сняты.

Хисвет.

Мышелов поднял взгляд и обнаружил, что уже миновал последний, сверкающий и парящий храм ланкмарских богов и стоит перед темным приземистым святилищем и молчаливой колокольней истинных богов Ланкмара, этих древних божеств, этих коричневых скелетов в черных тогах, которым ланкмарцы никогда не поклоняются: они просто боятся и почитают их больше всех других богов и дьяволов Невона, вместе взятых.

При этом зрелище волнение, вызванное запиской Хисвет, мгновенно улетучилось, и Мышелов, миновав последний уличный фонарь, приблизился к низкому темному храму. В его разогретом спиртным мозгу беспорядочно крутились обрывки сведений, которые он когда-либо слышал об истинных богах Ланкмара. Им не нужны были ни жрецы, ни богатство, ни даже поклонники. Им было достаточно этого тусклого храма – до тех пор, пока их не тревожили. Это казалось весьма странным и даже зловещим в мире, где все другие боги, включая и ланкмарских, казалось, стремились иметь как можно больше поклонников, богатств и рекламы. Истинные боги Ланкмара выходили наружу, лишь когда городу грозила близкая беда – да и то не всякий раз, – чтобы спасти город, покарать, но не его врагов, а его жителей, а потом поскорее удалиться в свой угрюмый храм, на свои тронутые тленом ложа.

На крыше этого святилища и в тени вокруг него крыс не было.

Вздрогнув, Мышелов повернулся к нему спиной; напротив, стиснутый неясными башнями зернохранилищ, на фоне далеких радужных минаретов дворца Глипкерио, казавшихся в лунном свете нарисованными пастелью, стоял узкий и темный дом торговца зерном Хисвина. Свет горел лишь в одном окошке на верхнем этаже.

Неистовое желание, пробужденное в Мышелове запиской Хисвет, вспыхнуло с новой силой: его так и подмывало забраться в это окно по совершенно гладкой, лишенной каких бы то ни было украшений стене, однако, несмотря на выпитое, здравый смысл одержал верх. Ведь, в конце концов, Хисвет написала сперва «терпелив», а потом уж «отважен».

Со вздохом пожав плечами, он вернулся на ярко освещенную часть улицы Богов, отдал почти все оставшиеся деньги жеманной и увешанной драгоценностями девушке-рабыне за маленькую хрустальную бутылочку редкого белого бренди, стоявшую на лотке, который висел у нее на животе, прямо под обнаженной грудью, и, одним глотком выпив обжигающую ледяную жидкость, почувствовал в себе достаточно смелости, чтобы углубиться в зияющую тьму улицы Монахинь. Мышелов намеревался дойти до площади за улицей Мыслителей и через Ремесленническую добраться до Грошовой, где помещался дом Джоха.

На борту «Каракатицы», свернувшись клубочком в «вороньем гнезде», черный котенок дергался и постанывал во сне, словно его одолевали кошмары, достойные взрослого кота или даже тигра.