Читать книгу Бубновый валет - Фридрих Незнанский - Страница 7

Тем временем агентство «Глория» жило своей повседневной жизнью. Агеев отрабатывал версии убийства профессора Степанищева. Повальное сумасшествие по поводу русского авангарда, которое обуяло сослуживцев, заранее поделивших фантастический гонорар, его не коснулось, чему он был очень рад: вершиной искусства для него были песни Вики Цыгановой и футбол по телевизору. Пускай коллеги, как хотят, изощряются в поисках художников и картин, Агеев – человек простой. Почему людей убивают? По тривиальным мотивам: деньги, любовь, власть. Время такое – в первую очередь надо зарабатывать деньги. А может, и ничего. Может, просто не понравился старикашка каким-то молодым олухам… Эх, где наша не пропадала! Все равно работы не миновать.

Для начала он посетил скромную двухкомнатную квартиру профессорской вдовы на десятом этаже блочного дома с видом на пруд. Ничего грандиозного с виду квартирка не представляла, о громадных доходах не свидетельствовала. По мнению вдовы, поиски должны были начаться с той железнодорожной станции, где нашли тело покойного профессора. Поэтому удивлению Людмилы Георгиевны, когда сыщик ввалился в ее квартиру, извлекая какую-то хитрую механику, не было предела.

– Что это такое?

– А это у нас, почтеннейшая Людмила Георгиевна, воровская техника. Называются эти две машинки интраскоп и интравизор и позволяют видеть стены насквозь.

– Вы что-то ищете? Вы хотите найти какой-то тайник? Но уверяю вас, это немыслимо! Муж от меня ничего не скрывал. Он был у меня под контролем… то есть, я имею в виду, мы постоянно были вместе. Вместе вырастили детей, всю жизнь проработали вместе, вдвоем ходили в гости и в театр, вместе отдыхали на даче и не скрывали друг от друга ничего. Понимаю, ваша работа развивает цинизм, вам трудно в это поверить…

– Все возможно, дорогая Людмила Георгиевна, – балагурил Агеев, попутно отметив, что жизнь покойному сахаром не казалась. – Бывает, что в матрасах бомжей миллионные состояния находят. Может, и вам муж оставил кругленькую сумму, обрадовать вас хотел?

– Деньги? – всплеснула руками вдова. – Откуда же их взять?

– Неучтенные доходы? Наследство?

– Ничего похожего. Он, правда, вспоминал, что род Степанищевых был не бедный. Собственную лавку держали до революции, ну а при советской власти все потеряли. Где же найти? Если бы что-то осталось, я думаю, мы бы с хлеба на воду не перебивались.

– Гм… Он случайно не вел дневник?

– Дневник? Вел… но…

– Понял. Очень личное?

– Нет. Вот именно, что совсем не личное. Он заносил в тетради погоду, температуру воздуха, политические события. Говорил, что спустя сто лет по его записям можно будет восстановить лицо века. Так что, – вздохнула вдова, – разгадке его смерти они вряд ли помогут. Впрочем, можете посмотреть.

Людмила Георгиевна вынесла перевязанную шпагатом стопку общих тетрадей. Самые ранние записи, очевидно, находились под коленкоровыми обложками, последние тетради блистали аляповатостью современной полиграфии.

– Пожалуйста. Хотите почитать?

– Нет, лицо века восстанавливать вроде как бы рановато, – тяжеловесно сострил Агеев.

– Вы человек молодой, вы не в состоянии оценить силу воспоминаний. А мы с Иваном Владимировичем иногда перечитывали самые ранние его тетради и так радовались, воскрешая прошлое!

В глубине души Агеев отметил, что Людмила Георгиевна не потерпела бы, чтобы Степанищев вел дневник, который нельзя читать вдвоем, который предназначен для личного употребления, в чем, собственно, и заключается функция любого дневника. Оставалось надеяться, что где-нибудь да обнаружится настоящий, тайный дневник. Запрятанный с особой, изощренной тщательностью. С такими женами к концу жизни мужчины обычно приобретают неплохие шпионские навыки.

Беседуя с вдовой, он не прекращал своей работы. Не найдя ничего в комнатах, переместился в коридор. Коридор тоже не принес особых открытий. Оставались туалет и ванная, точнее, совмещенный санузел. Людмила Георгиевна перемещалась следом за Агеевым, позволяя себя допрашивать.

– А телефонная книжка?

– Есть, есть! – обрадовалась вдова. – Следователи смотрели…

– Есть ли там номера людей, с которыми вы не знакомы?

Вдова только собралась ответить, как ее прервал гулкий звук.

– Господи! – ужаснулась она. – Что вы делаете с трубой?

– Спокойно, почтенная Людмила Георгиевна! Мы и сыщики, мы и сантехники, сами все развалим и сами починим. Идите сюда, посмотрите, не бойтесь. Ларчик просто открывался.

Канализационные трубы, согласно проекту, были заключены в особый шкаф. В нижней части этого шкафа открывалась дыра в вентиляционную шахту, куда был вмурован и прикрыт кирпичами деревянный ящичек. Снаружи ничего разглядеть не удавалось, к тому же человек, не осведомленный о секрете, вряд ли захотел бы свешиваться вниз головой и копаться в многолетней грязи. Заметно испачканный Агеев явился на белый свет, сжимая в руке прямоугольник желтого в красный цветочек целлофана.

– Вам это ничего не напоминает, Людмила Георгиевна?

– Напоминает. У нас была такая занавеска для ванны, потом порвалась, и муж ее выбросил. Но что это означает?

– Означает, что в этот обрывок было что-то завернуто. Вопрос: что?

Агеев шел по следу с упорством сыскного фокстерьера. Что за вещь мог содержать тайник? Ничего подходящего по размеру и форме жена профессора Степанищева в доме не помнила. Пришлось обратиться к друзьям, коллегам по университетской кафедре… По их словам, Степанищев в последнее время постоянно искал возможность пополнить свои доходы. Доходило до смешного: он, профессор, занимал должность лаборанта, предназначенную для молодых людей, пытающихся поступить в институт, лишь затем, чтобы получить скудные лаборантские деньги!

– На что ему требовались деньги? – с прямотой человека, привыкшего к быту и нравам обитателей дна, расспрашивал Агеев. – Женщины, наркотики? Привычка жить не по средствам?

Коллеги пугались. Кое-кто реагировал надменно:

– Как это ни удивительно таким, как вы, ничего подобного у профессора не было и быть не могло. Он навсегда останется в наших сердцах образцом человека кристально чистого и честного.

Агеев мог перечислить с десяток случаев, когда максимально чистый и честный в глазах окружающих человек оказывался преступником, способным на такое, на что не пойдет самый что ни на есть матерый рецидивист. Но мнение свое оставил при себе. И опрашивал всех, не исключая самых незначительных личностей.

– Иван Владимирович, – сочувственно покачала головой, обвязанной самовязаным платком, старушка гардеробщица, – очень хороший был человек, царствие ему небесное. Только в последнее время что-то сдал.

– В каком плане «сдал»?

– А в плане здоровья. Похудел он сильно. Пиджаки, что раньше были впору, как на вешалке болтаться стали. Да ведь только он не своею смертью помер, а от несчастного случая… Под поезд, что ли, попал?

С кафедры путь лежал прямиком в поликлинику. Там поупирались, ссылаясь на медицинскую тайну, но после обработки Агеева, который ссылался на то, что совершено убийство, а при таких обстоятельствах все тайное обязано становиться явным, подняли из архива еще не ликвидированную амбулаторную карту Степанищева.

– Да, Иван Владимирович Степанищев неоднократно обращался по поводу желудочного дискомфорта, запоров, болей в животе, резкого похудения. На рентгенограмме обнаруживается полип толстого кишечника. По этому поводу мы направили его на консультацию в Онкологический центр имени Блохина на Каширке.

– Полип – это рак? – спросил Агеев.

– Полип – это просто форма роста новообразования. Доброкачественное оно или злокачественное, должна показать биопсия, то есть взятие кусочка опухоли на анализ.

– Понятно, – согласился Агеев, хотя до конца не понял. В конце концов, для расследования это было не важно. Важно другое…

В известный всей Москве онкоцентр, как выяснилось, Степанищев не обращался.

– Я могу примерно представить, что происходило в душе этого человека, – сообщил Агееву психолог онкоцентра. – Предположение страшного диагноза вызвало у него панику, настолько серьезную, что он не мог решиться проверить, действительно ли его диагноз так страшен. К тому же, попрошайки, заполонившие московское метро, с их постоянными плакатами «Болен ребенок. Рак. Подайте на лечение» приучили несведущих людей к мысли, что на лечение онкологических заболеваний требуются огромные деньги. Это не так. Приходите к нам, пожалуйста, мы всех лечим бесплатно!

– Спасибочки, как-нибудь в другой раз, – поспешно отшутился Агеев.

– Эти случаи настолько распространены, что я даже не удивляюсь. Каждый день приходится встречать нечто подобное.

Что-то все равно не сходилось, что-то беспокоило Агеева. Подкаблучник, которым рисовался ему Степанищев, признался бы в своей болезни прежде всего жене, предоставив ей добывание лекарств и переговоры с врачами. Зависимость имеет свои приятные стороны… Тогда что же?

Завесу приподнял Степанищев-сын, сам уже отец дочерей-близняшек:

– Только не рассказывайте маме: ей будет больно… Отец собирал солдатиков.

– Солдатиков?

– Ну да, оловянных солдатиков. Коллекционных, дорогих. Маме это не нравилось, она постоянно ворчала, что прорва денег улетает в трубу, что лучше бы купил пальто или ботинки. Отец прятал от нее коллекцию, потом вот переместил ее ко мне. Рассматривал ее и мечтал. Он вообще о многом мечтал. Жалел, что не успел попутешествовать: пока молод был, не выпускали из страны, а теперь нет денег…

Агеев смотрел на миниатюрных тевтонских рыцарей и наполеоновских драгун, и ему становилось грустно…

Версия, что профессор Степанищев, уверовав в неизлечимость своей болезни, собирался гульнуть напоследок, казалась сыщику все более реалистичной. Но откуда взялись деньги?

– Людмила Георгиевна, ваш покойный муж общался со своими родственниками?

– У него не осталось родственников. Только брат, который проживает в Подмосковье, в каком-то незначительном городке… Ах да, Реутово!

– Вы случайно не знаете его адреса?

– Поищу, если нужно. Но, уверяю, они давно прекратили всякое общение!

Надежда на то, что неизвестный брат Степанищева может что-то знать, была крайне слаба. Но следовало проверить все возможности.

В огромном тренировочном зале, насыщенном запахом пота, стоял привычный шум: кряхтенье, короткие вскрики и звук ударов об пол. Одетые в облегающие штаны и свободные белые рубахи, тренирующиеся бросали друг друга через плечо, через колено, заламывали руки, ноги, запрокидывали назад голову противника. Все это, разумеется, символически, вполсилы: действуй они по-настоящему, зал через пару минут представлял бы собой поле боя, усеянное мертвыми телами, а победитель, измочаленный и перекореженный, попал бы сперва в реанимацию, а потом под суд. За ходом занятий наблюдал тренер: мужчина лет пятидесяти, с красноватым морщинистым лицом, с избыточным весом, на первый взгляд совсем не атлетического телосложения. Кого-то поправлял, кого-то одергивал, сам оставаясь в стороне, словно не был способен на боевые подвиги. И только Севе Голованову не нужно было объяснять, что любой уличный хулиган или уголовник, пусть даже обладатель шикарной мускулатуры, выращенной путем качания железа, не смог бы причинить и малейшего вреда этому человеку.

Здоровяка, чьи скрытые спортивным костюмом мышцы не производили сногсшибательного впечатления, но и не переродились в жир, звали Виктором Никитиным. В Афганистане они с Головановым служили в одном подразделении ГРУ. В отличие от Севы, который предпочел стезю частного сыска, Никитин остался на военной службе, но в качестве знатока единоборств. В знании многочисленных техник рукопашного боя ему не было равных.

Голованов постарался завязать разговор, начав с военных воспоминаний. Однако Никитин добродушно, но настойчиво оборвал его:

– Что было, Сева, то было, того уж не вернешь. Прошлое у нас общее, а вот настоящее разное. Так что уж говори, что тебе в твоем настоящем от меня понадобилось. Дела службы?

– Службы, Витя, ох, службы…

– Предоставить тебе парней?

– Это бы полбеды. Я с убийством…

– С убийством?

Оба настороженно обвели взглядами застланное плотным зеленым ковром поле тренировки.

– Стоп! – Никитин, сцепив руки в замок, помахал ими над головой. – Пятиминутный перерыв!

По залу прокатился вздох облегчения. Кое-кто расслабленно упал на ковер, а особенно стойкие тут же принялись, не тратя времени даром, выполнять упражнения на растяжку мышц.

Личное помещение, куда привел Никитин старого боевого товарища, напоминало кабинет врача, в котором периодически читают лекции по гражданской обороне. Анатомические схемы, показывающие человеческое тело в различной степени обнажения: просто голый человек, человек, состоящий из мышц, человек как конгломерат сосудов и нервов, скелет… Все это великолепие разделено на секторы, усеяно стрелками с латинскими и русскими названиями. Вперемежку со схемами к стене приклеены скотчем таблицы, покадрово расписывающие поведение в случае ядерной тревоги. В шкафу за стеклом – кубки, спортивные грамоты, тускло отсвечивающие награды. Стол, белый вертящийся стул, покрытая целлофаном кушетка, словно позаимствованная из процедурного кабинета.

– Неплохо устроился! – озирался вокруг Голованов.

– Да, оброс я вещами, Сева.

– И спишь, что ли, здесь? Когда баба выгоняет?

– Да нет, лежак для того, чтоб вправлять моим подопечным мелкие вывихи. Не звать же медиков из-за такой ерунды. Мы в Афгане сами себе и друг другу повязки накладывали, кровь останавливали. Бывало, не пикнешь даже. Эх, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя… Показывай, что там у тебя.

Сева, не тратя слов, выложил перед Никитиным заключения судмедэкспертов и собственные примитивные рисунки, показывающие, каким образом мог произойти разрыв шейных позвонков.

– Котик, – произнес Виктор странное ласковое слово: негромко, будто окликая животное. Сева Голованов даже заглянул под стол, уверенный, что там скрывается кошка. Но в кабинете тренера не было никакой кошки.

– Какой котик, Витя?

– Какой, спрашиваешь, котик? – с добродушной хитрецой повторил Никитин. – Не простой котик. Морской котик тут действовал…

– Брось подтрунивать, Витя, рассказывай!

И эксперт, отбросив иронию, заговорил.

В годы, когда холодная война подвигалась к своему логическому концу, советское командование стало заимствовать с Запада разнообразные вещи и методы, которые, по их мнению, должны были привлечь на нашу сторону победу. К числу заимствований можно отнести и особые подразделения морских пехотинцев, десантников, созданные при флоте. Такая группа, относившаяся к Северному морскому флоту, носила название, тоже позаимствованное у американцев: «морские котики». В практику «морских котиков» входило как отличное владение разными видами холодного и огнестрельного оружия, так и умение убивать голыми руками. Описанный судмедэкспертами почерк – умение свернуть шею, повернув голову резко влево или вправо, так, чтобы человек даже пикнуть не успел, исключив тем самым возможность подачи сигнала, характерна именно для «морских котиков». Помимо умения для такого поступка необходима и физическая сила, мощных парней подбирали в эту группу. Элита как-никак!

– Дело военное, как ты понимаешь, Сева, живое. Как на всякой службе: кого-то взяли, кого-то уволили, кто-то, должно быть, сам отсеялся… Так ты поищи, Севыч. Среди тех, кого уволили, особенно тщательно поищи.

– Виктор Сергеич, – взмолился Голованов, – ты не мог бы сам обратиться к тем, кто ведал «морскими котиками»? Такие люди на меня и взглянуть не захотят.

– Дела, Сева, – лицо Никитина окаменело, – у каждого свои дела. Тебе надо, ты и копай.

Выражение лица Виктора Сергеевича полностью изменило этого человека. Из добродушного полноватого гражданина, каких много ходит по улицам, он моментально преобразился в того Никитина, которого Голованов уважал и побаивался. Такого, каким Сева запомнил его по той войне…

…Белые дувалы, белая, осолоневшая, потрескавшаяся от солнца земля. Обжигающий зной, но это еще полбеды. Сверху – снайпер. Засел на горке, охраняющей подступ к селу, и не дает выйти. Вот влипли! Позади – поле «лепестков»,[2] впереди и сверху – снайпер, по бокам – сплошные белые заборы. Если остаться лежать тут, ранеными, истекающими кровью, никто из местных жителей не шевельнется помочь, перевязать. Не по злобе: согласно их верованиям, мужчина, погибший в бою, попадает в рай, и мешать ему наилучшим образом завершить жизненный путь – это преступление. Как им объяснить, что мы атеисты, и ни рая, ни ада нам не положено! В минуты, когда тело заливает смертельный пот, особенно веришь, что жизнь одна и ничего, кроме нее, не будет. И умирать так не хочется!

Никитин вскакивает на дувал, тянет его за собой. «Ты что, верная смерть», – хочет возразить Голованов, но уже проваливается следом за ним во двор, откуда, как из укрытия, они начинают вдвоем шпарить в направлении снайпера из подствольных гранатометов. Испуганно округленные глаза ханумки[3] – единственная деталь лица, проглядывающая между двумя кусками белой ткани, верхним и нижним. Никитин, не оборачиваясь, кричит ей что-то по-афгански, и она, привыкшая повиноваться мужчине, стремглав несется в дом. Подствольник накалился, обжигает руки, зато снайпер затих. Это могло быть хитростью, но не стало. Снайпер на самом деле оказался мертв.

Потом они, поднявшись на горку, рассмотрели того, из-за которого едва не нашли в земле за дувалами общую могилу. Снайпер, чья разорванная грудь превратилась в черно-красные лохмотья, был очень молод… да что там, мальчишка лет пятнадцати. Наверное, кто-то из воинов Александра Македонского, потоптавших когда-то афганскую землю, оставил ему в наследство этот греческий нос, этот широкий низкий лоб с падающими на него вопреки мусульманскому обычаю крутыми кудрями. Согласно нормам общечеловеческого гуманизма, Голованову полагалось пожалеть такого молодого противника, но кипевшая в нем ярость, с которой они метались, уклоняясь от снайперского огня, заставила пнуть тело. Мертвая голова пассивно перекатилась вверх другой щекой, к которой прилипли песчинки. Пнул бы и во второй раз, в застывшую, но все еще пригожую физиономию, если бы Никитин не удержал его: «Отставить! – И объяснил мягче: – На кого злишься? Он хотел убить нас, мы убили его, расчет окончен».

И прибавил с отцовской мудростью: «Если в таком молодом возрасте стал героем или убийцей, дальше его участь была бы незавидная…»

– Чего там, – через силу сказал Голованов, – я понимаю, Виктор Сергеевич, нельзя так нельзя. Мы друг друга понимаем, верно? Уж мы-то набродились с тобой по «лепестковым» полям, когда из-за дувалов выглядывает смерть в парандже. Ты извини, что красиво выражаюсь, но ведь так оно и было, если задуматься.

Неизвестно, пришел на ум Никитину тот же самый или другой эпизод их боевого прошлого, но он смягчился. Вместо грозы душманов перед Головановым сидел на табуретке добрый тренер, по совместительству собственноручно врачующий травмы своим подопечным.

– Задал ты мне задачу, Сева! Так и быть, разыщу твоих «морских котиков». Больше не мяукнут!